Сказав «А», нужно говорить и «Б». Не так давно я написал статью «Новый русский антиклерикализм», вызвавшую шквал откликов, в основном возмущенных. Напомню, там речь шла о трех страхах по отношению к Церкви — «сладкому», то есть страху церковной тоталитарной диктатуры, «кислому», то есть страху перед воцерковленными людьми, и, наконец, «горькому» — то есть опасению, что Церковь, при всех своих минусах, права в чем-то главном. «Кислый» страх особого читательского интереса не вызвал, а вот за «сладкий» и «горький» мне досталось по полной программе.
Но, сколь бы ни были эмоциональны мои оппоненты, они поставили два важных вопроса, на которые надо отвечать. Вопрос, инициированный темой «сладкого страха», звучит так: реальна ли в современной России перспектива церковной диктатуры? А «горький страх» порождает иной вопрос: можно ли быть христианином вне Церкви?
Видимо, по каждому вопросу придется писать отдельную колонку. Начнем с более, на мой взгляд, простого, но и более неприятного — со «сладкого страха». Какова вероятность, что Русская Православная Церковь дорвется до власти, начнет определять российскую политику и насаждать железной рукой Православие?
Надо сказать, что этот вопрос всегда меня интересовал — даже до моего крещения в 1992 году. Я ведь потому так на «сладком страхе» акцентировался, что и сам им переболел. В 90-е годы страх этот усугублялся еще и тем, что на волне церковного возрождения появилось множество пены. Всякие там антисемитские брошюрки (продававшиеся в храмах!), поиски жидомасонов под каждой кроватью, мечты о православной опричнине, которая огнем и мечом... это же только сейчас воспринимается как нечто маргинальное и вызывает уже не гнев, а жалость. Но в те годы очень непросто было понять, что это такое — уж не церковный ли «мейнстрим»?
В середине 90-х я написал фантастическую повесть «Юг там, где солнце» — как раз об этом. По сюжету в России случился православный переворот, была восстановлена монархия и силовым путем подавлялось все, не соответствующее православным понятиям. А основные события разворачиваются спустя десять лет после переворота. Такая вот антиутопия — которую некоторые читатели, наоборот, восприняли как утопию, как мир православной мечты.
Но уже тогда, со второй половины 90-х, мой «сладкий страх» пошел на убыль. Чем больше я узнавал реальную жизнь Церкви и ее реальную историю, тем яснее понимал: у нас это невозможно.
Дело даже не в том, что Церковь постулирует свободу воли, а значит, не может никого силой принуждать к вере — увы, в реальной истории полно примеров обратного. Дело в том, что для осуществления такой «церковной диктатуры» требуется колоссальная человеческая энергия. Причем энергия не только (и даже не столько) высших церковных иерархов, сколько рядовых священников и мирян. Нужны в массовом количестве люди, готовые хату покинуть и пойти воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать... или, в нашем случае, воцерковить все, что шевелится, и покарать всякий невосторженный образ мысли. В каждом городе, в каждом районе, на каждой улице должны быть такие люди с горячими головами и холодными руками. Должен быть, пользуясь терминологией Льва Гумилева, высокий градус пассионарности.
Такие люди были, например, в Александрии V века (вспомним свт. Кирилла Александрийского и его монашеские отряды). Или во Франции XIII века (когда в борьбе с ересью альбигойцев была создана инквизиция). Или советские комиссары 20-30-х годов прошлого века. Люди, из которых гвозди бы делать. Решительные, активные, не жалеющие ни других, ни себя.
Сейчас таких людей в Русской Православной Церкви почти нет. А кто же есть? Есть большинство, худо-бедно старающееся жить благочестиво — то есть ходить в храм, исповедоваться и причащаться, бороться (в меру сил) со своими грехами и совершать (опять же, в меру сил) добрые дела. Говорю без иронии — я ведь и сам отношусь к такому церковному большинству. Так вот, это большинство хату не покинет и воевать за православный тоталитаризм не пойдет. Даже те, кто при прочих равных и не прочь пожить в церковной диктатуре, не готовы ради этой светлой мечты реально шевелиться. Написать в блоге «посадить кощунников на кол!» — это вовсе не то же самое, что отключить компьютер и выйти на улицу в поисках подходящего кола. Прямо скажем, кишка тонка.
А что меньшинство? Например, духовенство? Есть среди духовенства энергичные люди? Да, несомненно. Работая в «Фоме», я постоянно сталкиваюсь с замечательными священниками, которые поднимают приходы из руин, организуют общества трезвости и спортивные клубы для подростков, приюты для брошенных детей и богадельни для одиноких стариков, музеи христианского искусства и молодежные газеты. То есть энергии у них на десятерых. Вопрос: бросят ли они всё это ради мутной перспективы покомиссарить? Ответ: да ни в коем случае! Свое служение Христу и людям они уже реализовали в формах, наиболее им близких, соответствующих их внутреннему устроению. То же самое, конечно, касается и активных мирян. Я что-то плохо представляю, как люди из группы помощи онкологически больным детям опояшутся портупеями и отправятся искоренять безнравственное телевидение или выслеживать ушедших в подполье атеистов.
На кого могла бы опереться «православная диктатура»? На полтора десятка фанатиков с нечесаными бородами — этот жупел антиклерикальной пропаганды? На одиозных личностей, периодически отжигающих в блогосфере? Даже не смешно. Диктатуре — любой диктатуре — нужны сотни тысяч «солдат партии», иначе ничего не получится.
Вот представим себе, случилось чудо. Точнее, даже два чуда: во-первых, вся власть в стране перешла к Священному Синоду («митрополитбюро», как язвят антиклерикалы), а во-вторых, высшие церковные иерархи этому обрадовались и захотели всех принудительно осчастливить и, получив в своё распоряжение армию, полицию и минфин, начинали действовать. А как, собственно? Кто будет осуществлять генеральную линию на местах? Тянущие и без того непосильный воз приходские батюшки? А оно им надо? Напишут в отчете, что начальству угодно (не привыкать!), а рутина возьмет свое, и от перемены мест слагаемых ничего не изменится. Никто не будет строить атеистов в колонну по четыре и отправлять на лесоповал, потому что никому это не надо. Или, думаете, полиции это надо?
Словом, наши гипотетические православные диктаторы, дорвавшись до власти, тут же оказались бы в безвоздушном пространстве. Никакой поддержки на местах, неповоротливые и неэффективные управленческие механизмы, глухая ненависть неверующих и чудовищная инертность верующих. Развалилось бы все не то что за считанные годы — за считанные месяцы.
Тут, конечно, возникает вопрос: почему это у православных россиян нет энергии, необходимой для построения церковной диктатуры? Что, наши люди вообще лишены всякой энергии? Что, совсем уже не осталось никаких сил ни на что? Иссякли батарейки?
Не думаю. Запасов энергии в народе вполне достаточно, просто мало кто станет тратить ее на то, что не слишком-то нужно. А правда в том, что Церкви диктатура не нужна. Такой соблазн не раз возникал в ее истории, но ничем хорошим не кончался, и в итоге, как мне кажется, Церковь выработала к нему иммунитет. Отдельные горячие головы могут вдохновляться мечтой о том, как мы, православные, придем к власти и всем ужо покажем — но таких горячих голов слишком мало, чтобы зажечь массы. Они — словно горящая спичка на мокром асфальте.
Просто у людей, подверженных «сладкому страху», нередко случается аберрация зрения — они принимают реалии интернета за реалии жизни. Им кажется, что суровый православный блогер, направо и налево клеймящий и грозящий, способен оторвать седалище от компьютерного кресла и показать всем кузькину мать. Не волнуйтесь — ничего он не оторвет и ничего не покажет.
Значит ли это, что бояться нечего? Не значит. Да, угроза православной диктатуры, исходящая от Церкви, — миф, созданный романтическими умами. Но есть куда более реальная угроза — что государство, исходя из чисто прагматических соображений, попытается превратить Церковь в «департамент морали и нравственности». Там ведь, наверху, зачастую как рассуждают? Народ у нас совсем разболтался, плюют мимо урн, законы нарушают, порядка не любят, всё критикуют, и никакие реформы с таким населением толку не дадут. А вот будь у людей какой-нибудь нравственный стержень, какие-нибудь внутренние тормоза — глядишь, и заработают реформы, и станем мы не хуже Европы. Но где ж его взять, этот стержень? А вот тут рядом — Церковь, у нее многомиллионная паства, у нее веками наработанные методики воспитания, с ней можно договориться, и... Мы, государство, будем починять налоги и дороги, а они, церковники, будут починять нравственность.
Государственных мужей, рассуждающих подобным образом, даже и осудить-то сложно. Они ж не звери, они искренне хотят как лучше. Просто совершенно не понимают, что такое Церковь, что для нее первично, а что вторично. Не понимают, что главное ее дело — вести людей ко Христу, а вовсе не прививать нравственные нормы и не вытирать носы. Нравственные нормы действительно прививаются, но лишь в качестве побочного эффекта и далеко не сразу, а на протяжении многих поколений. Носы действительно вытираются, но опять же — не как самоцель, а как следствие жизни христиан по заповедям. Так называемое «социальное служение» Церкви — это ведь просто реализация на практике христианской любви. А чтобы нечто реализовать, его нужно иметь. Христианская же любовь не из воздуха берется, а возникает как результат правильно устроенной духовной жизни — то есть того, чем в первую очередь и должна заниматься Церковь.
Словом, власть, глядя извне, готова воспользоваться церковным ресурсом в чисто посюсторонних целях. Сами по себе эти цели могут быть и вполне достойными, но для нас, христиан, это значило бы ставить телегу впереди лошади.
Однако такой соблазн куда опаснее соблазна церковной диктатуры. Опаснее тем, что вроде бы нет явных противоречий с церковным учением. Разве плохое дело — воспитывать людей, прививать им элементарные нравственные нормы: не воруй, не ленись, люби детей, уважай стариков? Разве Христос запрещает учить, лечить, кормить, читать лекции в школах и вузах? Разве все это — не проявление деятельной любви? И если государственная власть предлагает нам всем этим заняться — так почему бы не пойти ей навстречу? В чем проблема-то?
А проблема в том, что здесь крайне трудно выдержать баланс и правильно распределять силы. Многим из нас очень легко во главу угла поставить социальное служение — в ущерб молитве, проповеди о Христе, борьбе с собственными грехами. А если со временем это станет церковной нормой? Такая обмирщенная Церковь, фактически перестав быть Церковью, довольно долго могла бы, в союзе с государством, учить народ нравственности. Но рано или поздно ей придется ответить на вопрос: а по какому праву учите? Какая стоит за вами высшая правда? Тут-то и обнаружится, что уже никакая.
Вот этого я действительно боюсь. Да, такого с нами, с Церковью, еще не случилось, но определенные звоночки уже есть, и давно. Если не замечать эту угрозу, если слепо бросаться в объятия государства, мы сами не заметим, как потеряем Христа.
Как назвать этот мой страх? Если угодно, назовите его соленым. Ведь и Христос говорил: «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Мф. 5:13).
