С волгоградским поэтом Сергеем Васильевым мы, кажется, и виделись-то всего один раз: в самом начале века, в бурные дни Московского фестиваля поэтов. Разглядывая посвященный тому событию альманах, точнее, фотовкладку к нему, я вдруг увидел наши лица на развороте. Вот он — рядом с поэтом и переводчиком Григорием Кружковым; а вот и я — на вечере нашего общего друга, саратовского поэта Светланы Кековой, в зале столичного цветаевского музея. Боже, как давно это было! Некоторых стихотворцев, запечатленных той фотохроникой, уже нет в живых, а многие, включая и нас, грешных, заметно постарели.
Время безжалостно и справедливо.
Сергей Васильев — из тех немногих поэтов русской провинции, который издавна обрел в обеих столицах благодарного и надежного читателя. Он публикуется в «Арионе» и «Дружбе народов», в «Новом мире» и «Москве», его взрослые и детские сборники с такими утишающими душу названиями, как «Часы с кукушкой», «Бересклет», «Черные подсолнухи» и «Речь пернатых», — слава Богу, долетают до первопрестольной.
Читая стихи Васильева, я думаю о благотворном воздействии живительного вещества баратынской и заболоцкой поэзии; о том, как золотое солнце Тарковского отражается в прозрачном рубцовском озере, о криках бродячих волжан трех веков и детских спорах в наших недетских играх.
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
…Помянул имя Евгения Баратынского, и вот Светлана Кекова пишет мне о стихах Сергея Евгеньевича: «Ты, наверное, помнишь, эти его строчки — “…Мой дар убог, / И голос мой, как водится, негромок”? Такое признание можно было бы принять за некое творческое кокетство, за скрытую “провинциальную” гордыню. Можно было бы… Но — нельзя. Он — поэт кристальной сердечной чистоты, из которой и проистекает подлинное смирение. И еще он — поэт сострадания и боли, боли за каждого человека, и — боли за всю Россию…»
А если Сергей и говорит о себе, то, например, так:
«…И в серебряной нищете / Что же делать, Господь, прости, / Горемычному сироте — / Разве руки крестом сплести». Это из самых новых стихов, из письма, полученного мною третьего дня.
* * *
Водицы глоток из небесной шайки
Да звёзд дырявый улов.
А много ли надобно попрошайке
Волшебных крестьянских слов?
Скрипят башмаки, и пылит дорога,
И степь молчит ни о чём.
Судьба не у лба, печаль не у Бога
И вечность не за плечом.
Кулик кликушествует на болоте,
Но к свету пути прямы.
Нет ничего, кроме нищей плоти,
Сумы, кутерьмы, тюрьмы.
* * *
Лучше кошка в лукошке, чем кот в мешке,
Лучше смерть проспать, чем в ночи проснуться,
И не свет в окошке, а звон в башке
От незваных гостей. А чтоб прикоснуться
К самому себе, надо выйти вон
К деревам, к облакам из парчи и ситца,
Унося с собой на лесной амвон
Жёлтый круг тоски, словно сыр лисица.
И, на зимний рассвет возводя поклёп,
Долго кутая шею в мохнатый иней
И дразня синиц, заболеть взахлёб —
Хорошо бы ангиной, а не гордыней.
* * *
Я хочу возвратиться туда,
Где не рады чужому увечью,
Где растенья горят от стыда
За звериную плоть человечью,
Где застенчиво пашут и жнут
В годы смуты и в годы разрухи,
Где дубы вековые живут
И живут вековые старухи.
Может, там, в опустевшем дому,
Я, забывший печаль дорогую,
В этой жизни хоть что-то пойму
И про жизнь позабуду другую.
* * *
Дар простоты не каждому даётся,
Лишь избранным. А прочим остаётся
Уродовать классическую речь,
Побрякивать, отпугивая граций,
Фальшивым серебром аллитераций
И сонные метафоры стеречь.
Метафора — она, брат, как синица,
И хороша, когда тебе приснится,
Связуя быстротечные века,
Свободная, не в золочёной клетке
Словарика, а на дремучей ветке
Российского живого языка.
И всё же соль не в ней. Удел невежды —
Рядить стихи в нарядные одежды,
И простота не хуже воровства,
Когда она, как нищенка с сумою,
Как с полем ветер и как снег зимою,
С народом не утратила родства.
Ты помнишь слов обыденных свеченье,
Крестьянской речи тихое теченье
И чернозёмных мыслей торжество?
Послушаешь — и сладостно, и больно!
А чтоб достичь подобного, довольно
Быть гением, не более того.
* * *
Вечер, рощица простая,
Свет осенний, дождь грибной.
Надо мною птичья стая,
Подо мною шар земной.
Вот и думай, чем кормиться,
Как себя теперь вести:
То ли в небо устремиться,
То ли в землю прорасти.
* * *
Ворон бредёт, опустив крыла, по песку,
Волк пытается дёгтем намазать ворота.
Грех нам, Господи, жаловаться на тоску,
Которой ни удержу нету, ни укорота.
Ворон бредёт, а волк мою боль пасёт,
И счастье страшным и нищим огнем пылает.
Ворон-то ладно — ему еще повезёт,
А серого в яблоках любая собака облает.
Боль и любовь — это, знаешь, у нас в крови,
Лжа и печаль — на дне пустого колодца.
Только не надо о нежности, о любви —
Ворон и волк — лишь это тебе остаётся.
* * *
С грибницею гробницу то роднит,
Что там и там бессмертие хранится:
Грибница дышит, и поёт гробница
Простыми голосами аонид.
И жизнь, как не сказал бы Парменид,
Равнo в обеих тужится, зернится,
И времени лишь стоит накрениться —
Враз вырвется и не повременит.
Начнёт щемить печалью молодой,
Хозяйничать над мёртвою водой,
Вотще меняя времена и числа,
Смущая нас картавостью скворца
И желчью пчёл. Спросить бы у Творца,
Зачем Он в звук вложил так много смысла?
