На телеканале «Спас» вышел тридцать седьмой выпуск «Парсуны» — авторской программы председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды. Представляем вашему вниманию полный текст и видео программы.
Гость программы писатель Сергей Лукьяненко.
— Здравствуйте, уважаемые друзья, в эфире программа «Парсуна». Сегодня у нас в гостях Сергей Васильевич Лукьяненко. Сергей Васильевич, добрый день.
— Добрый день.
— Спасибо, что Вы к нам пришли. У нас в программе по-прежнему 5 блоков: вера, надежда, терпение, прощение, любовь. Они связаны с окончанием молитвы Оптинских старцев. Но, прежде чем мы начнем, я по традиции нашей программы хотел бы попросить как-то представиться, в том смысле, что бы Вы сочли важным и нужным здесь сейчас сегодня сказать телезрителям о себе.
— Ну, я представлюсь так: Сергей Лукьяненко, кустарь-одиночка без мотора. Я поясню это представление, дело в том, что в первые годы советской власти размышляли, к какой категории граждан отнести писателей, и присвоили им наименование «кустарь-одиночка без мотора». Я слышал, что это реальная была характеристика в целях налогообложения и прочего. И мне очень нравится это определение, потому что оно на самом деле содержит в себе очень много от профессий писателя. Писатель — это всегда одиночка. Одиночка, кустарь, который работает с текстом один на один. Даже в случае соавторства, конечно, можно брать, но все-таки это исключение. И мне нравится так про себя говорить. Кустарь-одиночка.
— А отсутствие мотора все-таки?
— Мотора нет.
— Мотора нет, потому что на самом деле работаешь ли ты за пишущей машинкой, за компьютером или пишешь от руки — я прошел все эти этапы, — это не влияет по-хорошему никак на текст.
— О как.
ВЕРА
Первый блок — «Вера». Если позволите, я процитирую один отзыв на книжку «Спектр», которую я увидел, как водится, в Интернете, где мы сейчас все живем. Вот, пишет Ваш читатель: «Вот, за что люблю Лукьяненко. И историю интересную расскажет, и реальность создаст, и поиграться в ней разрешит, пока интрига закрутилась. А под конец такой пласт философии выдаст, что башкой об пол биться хочется и в грехах каяться». Скажите, это Вы специально или это так получилось?
— Ну, это так получилось. Хотя, конечно, «Спектр» — книжка была серьезная для меня. Я ее писал, действительно, стараясь, чтобы там было помимо приключений тела, скажем так, были еще и приключение духа. И такие отзывы, конечно, очень радуют. То есть, значит, удалось.
— А вот у Довлатова в «Записных книжках» гениально, по-моему сказано, что литературная материя любая, она на три части делится или состоит: то, что автор хотел сказать, то, что он сумел сказать, и то, что он не хотел, а сказалось. То, что читателю в грехах каяться захотелось после «Спектра», это к какой из этих трех относится?
— Ну, наверно, все-таки то, что не хотел сказать, но вот получилось. Потому что такой цели я, конечно, не ставил.
— Не ставили.
— Да. Но, если это получилось — что ж, неплохо, потому что человеку всегда не лишнее, любому человеку, немножко покаяться в своих грехах — перед собой, перед Богом, перед кем угодно. Это хорошо.
— А вот как Вы думаете, вообще, это же получается не потому что там дидактично пишется, да. Как только писатель переходит — как мне представляется, может быть, Вы с этим не согласитесь, — к какой-то прямой дидактике, как Лев наш Николаевич в эпилоге «Войны и мира», то как-то сразу читатель напрягается.
— Ну, конечно. Особенно вот сейчас, в наше время у меня ощущение, что дидактика, она достигает только противоположного эффекта. Молодежью она отторгается просто на 100 процентов сразу. Может, за исключением совсем там маленьких детей, там, конечно, можно и нужно говорит какие—то вещи так вот безапелляционно. Дидактика — опасная вещь, всегда лучше дать человеку возможность самому подумать и самому прийти к каким—то выводам. Н, может быть, он придет не к тем выводам, которые ты закладывал. Но в любом случае он подумает — это уже хорошо.
— А Вы знаете, я тоже с большим — я все про «Спектр» хочу сказать — с большим интересом, я бы сказал, с большой пользой для себя эту книгу прочел. Мне кажется, там очень серьезный философский подтекст, причем Вы там мастерски и ставите проблемы, и обозначаете какие-то вещи, и заставляете думать, и что-то там ты ждешь, но оказывается неотвеченным, и это стимулирует. Но у меня есть еще вот какой вопрос по этой книге, если позволите. Там у вас есть такая гуманоидная раса — аранки. Да?
— Угу.
— Вот у них нет смысла жизни. И соответственно, героиня, чтобы проверить, так это или не так, она пытается понять, есть ли у них душа. И вопрос у меня такой: вот, по-Вашему, смысл жизни, наличие смысла жизни, поиск смысла жизни — это указание на существование души, то есть это, как бы сказали в Средневековье, это еще одно доказательство Бытия Бога? Как Вы думаете?
— Ну, наверное, да. Потому что ни одно живое существо кроме человека, при всей моей любви к животным, все-таки не озабочивается такими сложностями, как смысл жизни. Это вещь, в общем-то, на мой взгляд, — особо с точки зрения эволюции, с точки зрения выживания вида, отдельного организма — она, в общем-то, не нужная совершенно, излишняя, то есть то, что противоречит напрямую природе. Это действительно такая уникальная, странная особенность, кроме как с душой, ее и не с чем как бы соотнести.
— Ну вот, мне кажется, в «Спектре» Вы вообще в каком-то смысле даже философский трактат писали в художественной форме, потому что все вот эти линии — они ведь так или иначе вокруг одного вопроса вертятся, ну, мне так показалось, по крайне мере то, что я прочитал.
— Ну-у… в общем, да. Смысл жизни.
— Да.
— Смысл бытия.
— Да и вот эти… А правильно я понимаю, ну, опять же: правильно, неправильно — имею право, даже если неправильно, как этот читатель, который пошел каяться, — что вот эти все варианты, с которыми герой сталкивается на всех планетах, они и есть попытки, можно их рассматривать — я, по крайне мере, увидел, —как попытки, как на самом деле люди в истории пытались отвечать на этот вопрос. Да?
— Ну да, разумеется. Это так и есть. То есть понятно, что, когда писатель-фантаст пишет про инопланетян, он пишет, конечно, про людей. То есть просто такая форма подачи, она позволяет более гротескно, более резко что-то рассказать. Ну не знаю, точно так же, как Свифт писал про лилипутов, писал про великанов и так далее, и так далее, Но он по сути писал о людях, о современной политике.
— Ну да.
— И все остальное.
— В которую он, кстати, был очень погружен.
— Ну да, ну да.
— В том числе лично, да.
— Конечно.
— А как Вы думаете, вот Вы начали уже говорить насчет того, что писатель пишет об инопланетянах, но пишет о людях. А вот все-таки с точки зрения проблем веры, не знаю, философских проблем, смысложизненных проблем, это легче или сложнее писать? Это с жанром связано или нет? Как Вы думаете?
— Ну, скажем так, мне кажется, что это не противоречит. Потому что жизнь во всем ее многообразии, разумная жизнь, она может быть везде, и нет, в общем, оснований считать, что мы вот настолько уникальные, что во всей огромной Вселенной есть только мы. То есть то, что где-то разумная жизнь может существовать — может быть, рядом, может быть, далеко, похожее на нас, не похожее, — это, по-моему, вполне допустимый и очевидный факт.
— Ну, я-то имел ввиду скорее, скажем, когда Вы касаетесь вот этих вопросов смысложизненных, вот, условно говоря, жанр фантастики, он скорее мешает тому, чтобы об этом писать, скорее помогает, или это вообще от жанра не зависит, а только от человека?
— Помогает. Мне кажется, помогает.
— Помогает, да?
— Фантастика — это усилитель. То есть любая история может быть рассказана, ну практически любая, она может быть рассказана, как реалистически, так и фантастически. Фантастика — это, действительно, знаете, вот такой глутамат натрия, который добавляют в продукты — и сразу все вкусы начинают ощущаться более резко. Так и фантастика: вводишь ее в сюжет, и она позволяет все вопросы заострить максимально..
НАДЕЖДА
— Следующая тема — «Надежда». Я хотел бы начать с такого личного вопроса. Вот принято считать, что страх — это то, что надежды лишает. А Вы чего боитесь?
— Я, наверное, как любой человек, боюсь в первую очередь за родных, за близких, за их безопасность — нас мир все-таки достаточно тревожный. Боюсь за здоровье, конечно, и свое и окружающих. Вот это, наверно, основные вещи. Ну, больше всего боишься за других. Больше всего боишься за тех, кто дорог. Потому что все остальное — это как бы твой личный выбор, твоя личная судьба, а когда беспокоишься за кого-то другого, это всегда больший страх.
— А вот в личном плане творчество для вас есть — ну, я понимаю, что это не может быть главной, конечно, причиной, — можно сказать, что творчество — это тоже способ, может быть, преодоления, проживания каких-то страхов? Или этой составляющей нет в творчестве?
— Есть, есть.
— Есть, да?
— Есть, конечно, в определенной мере. Во-первых, творчество — это та вещь, которая позволяет какие-то свои страхи персонализировать, вот так вот выговорить. То есть по сути написать какую-то историю — это близко к походу к психотерапевту, например.
— Вы, как профессиональный психотерапевт, знаете, о чем говорите.
— Да. То есть, по сути, рассказываешь какую-то историю, избывая какие-то в ней свои страхи, свои проблемы, проговаривая их, может быть, просто проговаривая, для того чтобы лучше понять. Ну, во-вторых, книга для меня — это всегда возможность продлить свою жизнь. Даже скорее не просто продлить, а добавить еще одну жизнь.
— Угу.
— Написанная книга — это по сути еще одна, пусть маленькая, но прожитая жизнь — совершенно в другом антураже, в другом теле, с другим характером, но это все-таки тоже жизнь, которой ты живешь. И для меня какие-то персонажи, они на самом деле реальные, Практически так же, как и я сам. То есть в тело Антона Городецкого я могу войти в любой момент.
— Легко, да. 12:37
— Легко. Да, потому что написано про него много на протяжении многих лет и, соответственно, берешь, будишь меня ночью и говоришь: а ну немедленно садись писать. И я, наверное, могу тут же сесть и начать писать историю про Городецкого.
— А кстати, интересно, ведь насколько я понимаю — я тут, естественно, так, дилетантски очень на это смотрю, — ну вот, я так понимаю, что спектрально есть два типа писателей. Те, кто сначала все прописывает до конца и говорит: пока я не понимаю, чем закончится, я не сажусь и не начинаю писать, да? А Вы, я так понимаю все-таки, относитесь к другому типу. Я слышал, когда Вы сами говорили, что Вы начинали писать, вообще не понимая ничего, кроме первой сцены.
— Да-да.
— Да?
— Это всегда.
— Это всегда?
— Это практически всегда. На самом деле это очень интересный процесс, даже для меня, как автора. Когда ты пишешь и внезапно — уже там за плечами осталось там половины книги, 2/3 — и есть какие-то эпизоды, которые у самого даже вызывают недоумение: ну зачем я это написал, эпизод какой-то странный, проходной. А потом вдруг что-то щелкает, и все начинает складываться. Это вот было, например, в одной из «Дозорных» книжек. Там появился такой персонаж, такое порождение мистическое Сумрака, который был назван Тигром. Ну вот, то он принимал тигриный облик и так далее. Вообще такой страшноватый, кровожадный. Потом мне потребовался персонаж — кто-то из живших давно людей, обладающий некими пророческими способностями. Я начинаю искать, кто там у нас по категории пророков числится, и вдруг натыкаюсь на Эразма Дарвина, дедушку Чарльза Дарвина.
— Угу.
— Оказалось, что он там предсказал массу всяких вещей. И тут я внезапно обнаруживаю, что он был дружен с поэтом Уильямом Блейком, который написал стихотворение «Тигр, о страх, в окне горящий». А потом я начинаю читать биографию Блейка, и у меня глаза просто натурально лезут на лоб, потому что оказалось, что Блейк описывал, что он видит среди людей, обычных людей, видит два других типа людей. Вот он их замечает, одних он называл, грубо говоря, «темными», а других — «светлыми». Одни, так сказать, посланцы ангельских сил, другие —дьявольских. То есть в мифологии «Дозоров» это совершенно однозначно выглядело как то, что он видел темных и светлых Иных.
— Да.
— И вот все они внезапно оказались замешаны на вот этот изначально введенный образ. Оказалось, что все было не зря, что все эти персонажи, они сложились, как детали в пазле. И вот в этот момент…
— Оттуда, да.
— …да, и в этот момент ты понимаешь, что вот как-то оно откуда-то пришло, что оно пришло не случайно. И все вот эти какие-то эпизоды, они выстреливают один за другим, складываются, и получается цельная картина.
— А вот еще про искусство. Ведь любое искусство — это вымысел и фантазия. Потому что если нет вымысла и фантазии, то, в общем, какое это искусство?
— Ну да.
— Просто взял и…
— Ну, Анна Каренина —это вымысел и фантазия
— Ну да, любое искусство без… это просто такая фотография без художественного элемента. А фантастика… получается, что это должно быть такое сконцентрированное искусство, потому что это фантазия о фантазии. Но вопрос у меня в чем. Должно быть, вроде бы, в этой логике должно бы повторяться сконцентрированное искусство. Потому что и так фантазия, а тут еще, так сказать, удвоенная фантазия. Но тем не менее все-таки обычно фантастика не относится к серьезному жанру или к высокому жанру. Даже у Вас какие-то были оговорки на этот счет тоже такие, не самые комплиментарные с точки зрения этого. А вот, собственно, двойной вопрос: почему так и насколько Вы с этим согласны, так вот, если по самому гамбургскому счету, по-честному если?
— Вы знаете, был такой писатель Теодор Старджон, американский фантаст. Он однажды сказал, что 99 % любого явления, это, ну, так мягко скажем, ерунда. И это… Иногда спорят 90 или 99…
— Да.
— …вот, по-разному. Но в целом он прав. И 90 % книжек действительно ерунда, и 90 % фантастики ерунда, и 90 % реалистической литературы, в общем-то, ерунда, проходная история. Фантастика, она просто как-то более заметна, более на виду, более на слуху, и у нас так получилось, именно в России, в СССР еще, сложилось отношение к фантастике как к некой детской литературе, которая должна развивать в детях любовь к технике, к науке и технике, например.
— Да- да.
— Такое нечто сугубо прикладное. И понятно, что к этому относиться всерьез вроде бы нельзя. А по большому счету, вот я уже говорил, что любой писатель обращается так или иначе к фантастике. По большому счету изрядная часть вот этой большой литературы, мейнстрима, — это фантастика. Она использует какие-то элементы, но просто себя так не называет.
— Угу.
— Ну, не знаю. Возьмем Пелевина, он фантаст или нет? Ну, он фантаст по большому счету. Он получал премии как фантаст, он начинал как фантаст. Потом решил, что это не совсем его устраивает, такой, скажем, статус. И ушел в некую особую область литературы, свою.
Алексей Иванов, замечательный писатель…
— Да, замечательный.
— …наш прекрасный. Он все время балансирует на грани фантастики. Он не случайно балансирует, он начинал как фантаст. Мы с ним были на одном и том же семинаре, два молодых автора, и у него там была самая настоящая фантастика со звездолётами, приключениями и прочим.
— Ну, конечно.
— Причем хорошая фантастика.
— Я сейчас подумал, что при желании «Лавр» Водолазкина тоже можно истолковать, как местами фантастическое…
— Можно. Ну, не знаю. Елизаров «Библиотекарь» — фантастика. Ну масса каких-то книг, которые удостаивались похвал, хороших отзывов, они фантастикой были, но делали вид, что «мы — нет».
Я поэтому для себя в какой-то момент решил, что я не буду маскироваться, потому что я, да, я честно люблю фантастику. Она мне нравится с детства. Мне нравится вот размах, вот этот разгул воображения. Мне нравится возможность ставить героев в самые немыслимые какие-то ситуации и смотреть, что получится. Ну не буду я прятаться и говорить, что я писатель в жанре «супермагического реализма».
— Понятно. А вот поскольку мы в теме «Надежда» находимся. Фантастика в большой степени дает надежду или, рисуя все-таки какие-то иные миры, она человека уводит и, может быть, в каком-то смысле, отбирает.
— Ну, вот это, конечно, есть такая эскапистская функция у фантастики. То есть человек пришел домой с работы и как-то все плохо: начальство наругало, жена борщ не сварила. Берет книжку — и вот уже у него приключение в иных мирах, убежал от скучной реальности. Это есть, но это тоже определенная надежда, которая тоже нужна бывает людям и полезна. Но фантастика, у нее, наверное, на мой взгляд, основная функция — это такая, знаете… даже не прогнозирующая: не так часто фантасты угадывают…
— Да, попадают.
— …не так часто попадают, это, скорее, просто даже может быть предупреждающая. Знаете, показать какие-то варианты будущего…
— Туда не нужно идти.
— …да, сказать: ребята, а нам туда нужно, а вы уверены, что вот это хорошо?
— Угу.
— То есть, когда описывает, не знаю, там «451º по Фаренгейту» Брэдбери. Там же не только сжигание книг, это интересный момент. Но Брэдбери не угадал, книги оказалось вовсе не нужно сжигать.
— Да.
— Их просто не будут читать.
— Да
— Кто угадал? Братья Стругацкие угадали, замечательная их вещь «Хищные вещи века». Там есть такая прекрасная сцена, где герой приезжает в такой очень благополучный город и видит такую передвижную автолавку, где продаются книги. И он там просто носится, хватает одну, другую, третью, суперинтересные книжки, которые он искал — вот это, вот это, — и вдруг оказывается, что они никому не нужны. И продавец говорит: да забирайте хоть все, никому это не надо, никто не читает. И он вот так понимает, что да, никто вокруг не читает. И в какой-то более мягкой, конечно, мере это есть сейчас.
ТЕРПЕНИЕ
— У нас «Терпение» следующая тема. Есть такая фраза известная — ее разным людям приписывают, я, по крайне мере, встречал, — что гений — это 1% вдохновения и 99 % пота. Но у меня есть версия, что Вы не вполне с ней согласитесь. Ну, по крайне мере, в плане процентов, потому что Вы в каком-то из недавних даже интервью сказали или даже повторили то, что раньше говорили, что либо тебе дано Богом писать, либо не дано. То есть, грубо говоря, я так это прочитываю: сколько ни потей — хоть 99 %, хоть 129 %, — если не дано, то ничего не получится.
— Ну, тут сложнее. Изначально, конечно, должен быть какой-то талант. Вот есть примеры людей, у которых совсем нет этого изначального таланта, и они любят фантастику, обожают, они ее читают, они пытаются сами писать. И они пишут десятки, сотни, бывает, книжек, которые нельзя просто даже открыть без слез. Иногда даже что-то из этого публикуется, и люди просто с хохотом зачитывают друг другу фрагменты. Потому что это настолько жалко, нелепо, невозможно. Это вот тот процент, когда данного таланта у человека нет вообще — ноль. И как ты его ни развивай, ноль ты не разовьешь ни во что. Ну, какой-то изначальный талант у большинства людей есть — способность излагать свои мысли на бумаге, фантазировать, сочинять истории, — просто развита по-разному. Был такой писатель, замечательный фантаст Гуревич, мало кто его помнит, он такой советских времен, середины прошлого века. И у него был рассказик, где была такая формула, формула успеха. Он говорил про спорт, но это подходит и к литературе. Формула звучала так: ТРОЯ. Первая буква Т — это талант, есть изначальная способность, тебе уже повезло, ты уже можешь это развивать. Р — это работа, потому что как бы ты ни был изначально одарен, но только по мере работы, накапливания, так сказать, по мере старания ты можешь это все реализовать. О — это опыт, потому что, когда ты накапливаешь опыт за счет своей работы, то он тебе помогает, он тебя выводит в каких-то ситуациях, когда, может быть, и таланта не хватает.
— Как когда команда выиграла на классе, это про это.
— Да, команда выиграла на классе.
— Да.
— И работать уже, может быть, так сильно не можешь, не хочешь, но опыт дает. И последняя буква тоже очень важная. Я — это ярость. Это эмоции, это некий такой трудно просчитываемый порыв, когда тебя хватает, несет и ты на какой-то ярости, на эмоциях пишешь, перепрыгиваешь через голову свою. Или, например, пишешь какую-то вещь, какой-то фрагмент, который действительно пробирает до мозга костей, и ты его написал на эмоциях. Это практически у любого писателя можно найти такие моменты, когда ты видишь, что его, как говорится, пёрло, когда его несло, когда его тащило, и он действительно, так сказать, писал кровью своей души.
— А тащит всегда оттуда (показывает вверх) или оттуда тоже может (показывает вниз)?
— Я думаю, что откуда угодно может тащить.
— Откуда угодно.
— Конечно, это уже тут надо самому, наверное, понимать, чувствовать откуда тебя тащит, откуда тебя толкает.
— Процитирую Вас из «Фейсбука» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)» в этот раз. Вы пишете: «Удивительные дела происходят, когда “литературный критик” (это такая специальная профессия — человек, объясняющий как бы он написал книгу, если бы умел писать) решает снизойти с высот Большой Литературы (это такая специальная литература, которая рассказала бы читателям Большие Истины, если бы ее читали) до фантастического гетто» — конец цитаты. Не терпите критиков?
— Понимаете, критик... Ну, во—первых, конечно, действительно критик — это человек, который рассказывает, как надо было сделать, сам того не умея. Критика от коллег — это одно, то есть когда человек понимает. Критика от профессионального критика — это по большей части действительно… все-таки определенная вкусовщина, помноженная на, может быть, расстройство от того, что сам человек не умеет, во многих случаях, я не говорю, что всегда, конечно, есть исключения. Но хуже всего, конечно, когда критик просто не владеет материалом, не понимает, о чем он говорит, или даже берет просто какие-то вещи и начинает грубо перевирать, подтасовывать…
— Путается в цифрах.
— Ну да, путается в цифрах, путается в ситуациях. Прямо берет, передирает какой-то смысл, который был заложен изначально. Вот это вот хуже всего. Иногда это происходит от злой воли, иногда просто от какого-то… пренебрежения, может быть. Вот ситуация, когда до фантастики, действительно, снисходят критики большой литературы, ну, это, знаете, всегда такой вид, словно взрослый человек, футболист выходит на поле, смотрит, говорит: ну, вот это школьная команда… То есть выглядят люди примерно так, с таким вот определенным пренебрежением. Это, конечно, очень сильно раздражает. Потому что зачастую школьная команда уже давно играет лучше, чем, так сказать, эта сборная.
— А Вы пытались поставить диагноз? Вы все-таки ведь действительно врач по первой профессии. То есть диагностика должна быть Вам близка.
— Ну, во-первых, трудно всегда себя диагносцировать.
— Ну да.
— Это любой врач скажет.
— Да-да.
— Вот, у нас, действительно, понимаете, у нас фантастика во многом… При том, что я русскую фантастику то считаю одну из самых сильных в мире. В тройку лидеров мы точно входим. Но у нас фантастика, она как была идеологизирована в свое время, в Советском, Союзе, и была масса тем, которые она боялась затрагивать, так она, к сожалению, где-то в каких-то идеологических оковах и осталась. И вот честно, даже обидно, что, когда смотришь американскую фантастику и смотришь на то, какие темы она поднимает, какие миры конструирует, становится обидно, что у нас так делать боятся по большей части. То есть есть какой-то стандартный набор тем, и авторы радостно с ними работают. А вот действительно сделать какой-то прорыв, попытаться всерьез сконструировать, представить, как может развиваться общество, к чему, так сказать, мы придем в будущем, — с этим очень мало кто работает. Отдельные, буквально, не знаю, может быть, одна-две книги в год берутся за такое.
— А правильно я понимаю из того, что я слышал и читал у Вас в интервью, я имею ввиду, что вот успех Гарри Поттера Вы считаете стечением обстоятельств и ничего особенного в этих текстах не видите?
— Не совсем так. Успех Гарри Поттера, он заслужен, потому что это хорошая классическая сказка. Англичане всегда были сильны в классической сказочной литературе. И в общем-то Роулинг и написала хорошо, и поймала определенный, ну, не осознанно, наверное, но поймала определенный запрос. Вот этот, знаете, запрос не просто на приключения, а на какую-то общность, дружбу. Не зря же там, собственно говоря, не Гарри Поттер один герой…
— Да.
— …а это целая команда, и его друзья. То есть это действительно своего рода книга, в общем- то, о школе, о взрослении. Причем она сделала совершенно великолепную вещь: она ухитрилась показать на протяжении одного этого цикла взросление и превращение мальчика в мужчину.
— Угу
— И если первые книжки — это, действительно, приключения ребенка, то последние — это уже приключение юноши, молодого мужчины и так далее. Это очень большая заслуга, она молодец. Другое дело, что было, конечно, много книг, которые могли тоже выстрелить аналогичным образом, которые поднимали какие-то подобные темы и имели потенциал, чтобы превратиться в достаточно большой такой сериал, но что-то не случилось. Это всегда загадка, это тайна — почему одна книга вдруг попала на острие читательского внимания, а другая нет. Ее же не зря отвергали — сколько там — пять или семь издательств подряд. Не потому, что там дураки сидят, то есть все хотели издать такую книжку прибыльную.
— Понятно.
— Но они посмотрели, и не увидели потенциала.
— Ничего.
— Оказалось, он был.
— А вот то, когда пытаются какието глубинные христианские смыслы найти у нее в этих текстах. Мне кажется, там ведь можно в любую сторону развернуть.
— Да мне кажется, нет. Она, мне кажется, сознательно немножко от всего этого абстрагировалась и, наверное, правильно сделала, потому что описанный мир, он, конечно, христианству, ну скажем так, перпендикулярен. Кроме того, что там празднуют Рождество.
— Да-да.
— Но празднуют Рождество так же, как могли бы праздновать Первомай.
— Да
— Вот написала бы она, что они празднуют Первомай в Хогвартсе, прекрасно —колдуны за передовую магию и вперед
— Да
— А так она просто ушла от этой темы и, наверное, правильно сделала. Потому что либо пришлось бы входить серьезней, тогда, ну, тогда бы это были «Хроники Нарнии», которые как раз есть глубоко христианская книга, но в очень таком завуалированном виде. Либо вообще произошло бы что-то совершенно ужасное, картонное получилось бы,.. получилось бы плохо во всех отношениях.
ПРОЩЕНИЕ
— У нас «Прощение» следующая тема. Вот говорят, что Лем не очень был доволен экранизацией Тарковским «Соляриса» и говорил, что из научно-фантастической повести сделал христианскую причту такую. А вот я так понимаю, что с «Дозорами» немножко другая произошла ситуация. Что вс- таки тема для Вас столкновения альтруизма, эгоизма и так далее превратилась ну, все-таки в блокбастер про вампиров и магов скорее. Вот писателю приходится прощать или не прощать режиссера за такие вещи?
— Ну, приходится, потому что, знаете, по большей части режиссер не виноват.
— Ага.
— По больше части режиссер, конечно…
— А кто же виноват?
— Вот, по большей части виноваты обстоятельства. Ну, с теми самыми «Дозорами». Все в начале старались делать по книжке. А потом оказалось, что сняли уж очень много материала, надо все сокращать. Иначе просто в кино никто не высидит пять часов подряд.
— Ну да-да.
— Стали сокращать — посыпался весь смысл. Пришлось вот просто на скорую нитку уже в отснятом фильме смещать какие-то акценты, переозвучивать — и результат, конечно, достаточно сильно отдалился. Ну, здесь, действительно, была проблема в том, что где-то, может, не хватало опыта и у сценариста, и у сценаристов, потому что там над сценариями много людей работало, и я начинал, потом работали другие, потом снова я вернулся пока, наконец, что-то там не получилось.
— Ну, а вот в ситуации, когда какой-то объем книги становится очень плоским в фильме, вот, если об этом говорить. Как Вы считаете, вообще сегодня возможно кино такое, наполненное смыслами важными, глубокими. Вы видите такое кино?
— Возможно, возможно, но по большей части это все сейчасуходит в телесериалы.
— Вот не первый раз я уже слышу, когда говорят: смыслы из кино уходят в сериалы. Парадокс!
— Кино превратилось в аттракцион. Сейчас компьютерные технологии позволяют нарисовать что угодно, были бы деньги. Есть уже отработанные технологии. Есть прекрасные такие вот команды, которые, так сказать, в начале один написал сюжет, другой потом добавил туда шуток. То есть в Голливуде это же коллективная работа.
— Ну да.
— То есть это — специалист по диалогам, это — специалист, который напишет, какого цвета платье у персонажей. И в результате мы получаем такой вот красивейший аттракцион, где даже будет какой-то там смысл, будут какие-то даже хорошие, может, даже истины, что надо быть хорошим, добро побеждает зло и так далее. Но по сути это будет просто визуальный аттракцион. Все будет сверкать, нестись, и настоящей глубины там невозможно достичь. А и не хватит даже времени просто втиснуть.
— Угу.
— А телесериалы, они позволяют рассказать историю спокойней, неспешней, они позволяют, в общем то… они ориентированы на человека, который пришел не на два часа в кино отключить голову и посмотреть, как все мельтешит. Они ориентированы на человека, который будет смотреть на протяжении недели-двух каждый вечер, фактически как читая книгу по главе. То есть если сейчас мне скажут, что, вот, хотим экранизировать какую-то вещь, ты бы что хотел? Кинофильм или телесериал? Я бы скорее сказал: телесериал, потому что кинофильм — это будут…
— Понятно.
— …все сжимать, все будет рушиться. В кинофильмах гораздо лучше экранизируются рассказы. Потому что рассказ маленький, его можно ирастянуть, можно добавить…
— Ну да.
— …и как раз смысла на фильм хватит. А роман, роман неизбежно теряет.
— Несколько личных таких вопросов. А вот Вам — поскольку мы в теме «Прощение» — да, такой вот вопрос: а вот Вам в жизни тяжелее всего, что прощать?
— Ну, тяжелее всего прощать несправедливость.
— Несправедливость вообще, любую?
— Вообще любого… То есть нет, понятно, что бывают как бы разного рода ситуации, когда на что-то обижаешься, иногда более справедливо, иногда менее справедливо, вот. Но тяжелей всего, когда ты понимаешь, что действительно никак не заслуженная была какая-то обида. Ну ни при чем ты здесь, в данной ситуации — она может быть какой угодно. Ну, прощать как бы надо все равно. Не ходить же мрачно годами, глядя на друзей или на кого-то. Ну, все равно приходится. Опять же, тяжело прощать, конечно, когда какой-то близкий человек обидел. Вот это всегда сильней, конечно, напрягает как-то.
— А вот я как раз все-таки… у Вас есть определенный дар чтения оттуда, я хотел Вам следующий вопрос задать как жителю Фейсбука (деятельность организации запрещена в Российской Федерации). Ведь там очень много таких — походя, я это называю — походя обидеть могут, даже попытаться оскорбить. То есть Вы это легче переносите, чем от кого-то близкого.
— Сергей Васильевич, а вот Вы как-то признавались, что, в общем, «Фейсбук» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) — такое искушение и время там тратится.
— Искушение.
— А зачем Вы все-таки там довольно активно присутствуете?
— Да, вот, не знаю, честно говоря. Потому что какая-то возможность с друзьями пообщаться… Ну, с ними можно пообщаться и в закрытом режиме и в том же «Фейсбуке» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации), и где угодно и завести общий какой-то тайный аккаунт и из-под него спокойно общаться под именем, там, Вася Иванов.
— То есть что-то такое рациональное
— Рационального нет. Я вообще сказал бы, что это, конечно, жуткая трата времени. Ну я как-то как человек, в свое время подсевший на такое общение, к сожалению, пока не могу себя преодолеть и от этого отказаться полностью. Хотя стоило бы. Это зря потраченное время, зря потраченные нервы, это… Часто это просто ситуации, когда сам где-то срываешься и говоришь действительно какие-то неправильные вещи, ругаешься на кого-то. Зачем? Это не имеет никакого смысла. —Вот в жизни есть реальные ситуации, когда приходится и ругаться, и спорить. Зачем спорить с пустотой электронной? Вот, ну пока я не смог себя заставить полностью от всего этого отказаться.
ЛЮБОВЬ
— У нас «Любовь», и я хотел бы начать с одной цитаты, еще не вышедшей Вашей книге «Кайноzой» очень мне понравилась цитата. Вы ее привели как раз в «Фейсбуке» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации). Все-таки польза есть от «Фейсбука» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации).
— Ну, есть. Иногда бывает.
— «Почему все хорошие стихи про любовь и смерть? — Ну с чего ты такое взял? — Еще про зверушек. «Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка». Так это тоже про любовь и смерть». Очень здорово, но, так сказать, вопрос остается. А почему все хорошие стихи про любовь и смерть?
— Я, кстати, когда писал этот фрагмент, я действительно не знал, что там будет написано. То есть я мысленно вел этот диалог от имени отца и от имени сына. И когда написал, что типа про зверушек и вдруг, написав, осознал, действительно сам, что это действительно, это ведь про любовь и смерть — «Зайку бросила хозяйка».
— Ну, это как ответ не принимается, Сергей Васильевич.
— Да, я отвечу сейчас.
— Почему так?
— Вы знаете, наверное, это самые важные вещи у нас в жизни, просто это самое основное. И любовь, и смерть — это… они не зря и в стихах идут рядом, и рифмуются, и все это то, что нашу жизнь определяет. Она неизбежно включает в себя смерть, и она неизбежно включает в себя любовь. О чем еще писать-то поэтам — о самом главном. То есть, действительно, это на самом деле, наверное, главное, вот и все.
— Да, тут в общем не поспоришь. Причем тут про зайку очень здорово. Так что получается, что тоже так, про любовь и смерть. А вот, как Вы думаете, вот в этой человеческой попытке осмыслить, что такое любовь и как—то про нее сказать, как—то написать. Какие у нас есть заблуждения о любви такие вот? Которые ,Вы сейчас понимаете, что или Вы так думали, или так часто думают. А это не имеет к любви отношения.
— Ну, сложный вопрос, сложный.
— Ну, видите, я должен был хотя бы один раз сложный вопрос Вам задать.
— Ну, наверное, заблуждение говорить, что любовь всегда права. Она, наверное, тоже может быть не права. Так же как…
— Так-так-так. А это что Вы имеете в виду?
— Ну, знаете. Ну, есть такие вот… есть такое мнение, что любовь, она все оправдывает и так далее. Но существует масса примеров, когда во имя любви человек, в общем-то, делал совершенно неблаговидные вещи и поступки, и...
— Но тут есть подлое возражение: а это не была любовь.
— Ну почему же. Это могла быть действительно любовь, и любовь искренняя, и безумная, но которая в итоге ни к чему хорошему не привела. То есть любовь — это могучее чувство, но оно может приводить и к беде и… получается потом история, не знаю, — Бонни и Клайда. Любовь была…
— Вы имеете ввиду сейчас любовь мужчины к женщине или...
— Ну, более широко, но и любовь мужчины к женщине тоже. Потому что любовь — это просто эмоция, которая человека захлестывает целиком, и она способна, наверное, с равной вероятностью привести человека и к совершенствованию, и к тому, что он совершит что-то хорошее, и к тому, что он, наоборот, во имя этой любви, может быть, совершит что-то плохое. То есть вот это вот утверждение, что любовь всегда права, любовь все оправдывает — такие выражения, они, особенно у молодежи в силу ее романтики часто встречаются. Это не совсем верно. Вот, любовь тоже может приносить горе, печаль и людям, и окружающим.
— Но, Сергей Васильевич. Я тогда еще один Вам, наверное, задам сложный вопрос именно с учетом нашей программы и общей тематики. Но вот Бог не есть эмоция, да? Тем не менее Евангелие нам говорит, что Бог есть любовь.
— Но это другое все-таки, да.
— А какое другое?
— Ну, здесь все-таки, наверное, любовь как уже, действительно, как абсолют. Это, скажем так, это не любовь человека, не человеческая эмоция, которая, действительно, человека захлестывает и может сбить с пути легко.
— Да, но смотрите, с другой стороны, конечно, когда мы говорим о Боге — безусловно, да, хотя, как любое определение, это тоже не исчерпывает, естественно, абсолют.
— Конечно.
— Ну, вот Августин, например, мой любимый говорит: люби Бога и делай что хочешь. Это же тоже не про эмоцию. В этом смысле, наверное, для Августина любовь тоже всегда права?
— Ну, получается да, но а как? Я тут как-то не знаю даже, как с этим согласиться-то
— Не согласны Вы?
— Ну, знаете, в свое время шедшие, так сказать, по Европе фашистские солдаты, они тоже шли с надписью «С нами Бог».
— Ну да, хотя это была все-таки языческая такая история, не христи…
— Ну, все-таки они тоже были христиане, и как бы большинство из них искренне считало, что они верят в Бога и они любят Бога. Вот они и делали что хотели.
— Ну, а Вам не кажется, что Августин все-таки имеет в виду, ну, знаете, условно говоря, я всегда для себя так это объяснял: вот, люби папу с мамой и делай что хочешь, да? Но, если ты маму с папой любишь, ты понимаешь: вот тут ты можешь их обидеть, тут ты можешь их задеть. То есть это же не в смысле…
— Естественно, но…
— Любовь сына — это не любовь, так сказать, подлеца, да?
— Тут я боюсь, наверное, переоценивает людей немножко святой Августин.
— Старик Августин.
— Да, потому что он-то имеет в виду, наверное, то, что любовь к Богу, она, так сказать, человека сама по себе удержит от любых негативных каких-то поступков. А на практике далеко не всегда это происходило. Потому что, опять же, я говорю, потому что любовь — это все- таки не панацея, человеческая любовь, давайте уже так. Она может быть искажена, она может быть направлена вроде бы и верно, а при этом человека не спасет.
— Хорошо.
— Угу.
— А тогда, вот, давайте еще к Евангелию. Вот у апостола Павла в Первом послании к Коринфянам знаменитый гимн любви, да? Любовь долготерпит, не завидует и так далее. Вот знаменитые эти слова, на мой взгляд, — лучшее из того, что было написано человеком о любви. Вот эта любовь, про которую апостол пишет, она тоже может быть не права?
— Вы знаете, я боюсь, что далеко не все мы способны вот до такой любви возвыситься. Да. Вот в чем беда.
— Да.
— То есть нет, в данном случае, конечно, нет. Но вот в нашем обычном житейском представлении любовь, она не всегда спасает. Она не всегда спасает, даже, наоборот, может быть, иногда дает…
— Ну, как эмоция, да.
— Да, она даже, может быть, наоборот, дает иллюзию правоты и в тех ситуациях, когда этой правоты и нет.
— А тогда, Сергей Васильевич, такой вот вопрос. Вот с учетом того, что Вы уже сказали, что мы с Вами уже проговорили. Вот что бы Вам хотелось, чтобы Ваши дети обязательно знали о любви?
— Что она есть.
— Что она есть.
— Вот это вот самое, наверное, важное — что она есть, что любовь действительно придет и наверно… Знаете, для молодежи очень важно понимать то, что не всегда то, что они считают любовью, ею на самом деле является. Вот древние греки, они разграничивали массу видов любви.
— Да.
— У нас проблема в том, что у нас все называется одним словом. Мы путаем и агапе, и эрос и так далее.
— Да.
— Вот здесь очень часто, если говорить о молодежи, и вспоминая, как сам когда был молодым. Можно сказать, что очень часто какая-то страсть, какое-то, может быть, на самом деле желание близости, желание общения, понимания, развлечения, оно путается в итоге с настоящей любовью. И потом мы видим страдание, мы видим проблемы, которые возникают у людей, у молодежи. Все, больше нет смысла жить, моя любовь неразделенная, новой такой любви уже не будет. И вот в такой ситуации всегда хотелось бы, чтобы человек понимал, что — подожди, дай себе месяц пожить спокойно, и ты убедишься, что это была еще, наверно, не любовь. А любовь, наверно, еще будет.
— А Вы думаете, только у молодежи такие есть ошибки и проблемы?
— Как правило, все-таки те, кто этим переболевает в детстве, как ветрянкой, они потом уже немножко иммунитет имеют. Хотя не все, конечно. То есть бывают люди, которые снова наступают на эти грабли, и много раз, всю жизнь.
— Спасибо Вам большое, у нас финал. Я Вам говорил, я Вас попрошу поставить точку в предложении вот в каком. Мы упомянули «Хроники Нарнии» как такое христианское фэнтези, если можно так сказать.
— Ну да.
— То есть когда обращаются к каким-то образам, в том числе, может быть, языческими, но через них доносятся евангельские смыслы. И тут вот кто-то в полном восторге от этого, кто-то говорит: зачем это зашифровывать, тем более что дети далеко не всегда это прочитывают. Вот, если, так сказать, поставить вопрос о важности, нужности, скажем так, православного фэнтези, да, православно-христианского фэнтези. Где Вы поставите точку в предложении: Написать нельзя избегать.
— Ах, какой коварный вопрос… Все-таки после написать.
— Спасибо Вам большое, спасибо.
— Спасибо Вам.
— Это был кустарь-одиночка с мотором — Сергей Васильевич Лукьяненко.
На заставке: фрагмент фото Владимира Ештокина
