9 лет он рассказывает о том, как Церковь помогает людям: строит приюты для кризисных мам, кормит бездомных и возвращает их к нормальной жизни, строит гуманитарные пункты, занимается реабилитацией зависимых. А параллельно — как ученый — занимается темой преодоления нацизма в послевоенной Германии. Его путь к вере начинался с ощущения бессмысленности жизни без Бога, а путь к церковной работе — с обычного объявления на сайте вакансий.
Наш собеседник — Василий Рулинский, пресс-секретарь Синодального отдела по благотворительности Русской Православной Церкви.
«А на другом конце провода слышу всхлипывания»
— Вас часто благодарят за помощь?
— Меня-то за что? Я пресс-секретарь и только рассказываю о том, что делают мои коллеги. Но помню одну женщину, мусульманку, которой мы купили квартиру в Казани. У нее сгорело жилье от бытового, а не лесного пожара, поэтому государство не могло ей помочь. У нее семья, дети, все оказались практически на улице. Они обратились по телефону нашей общецерковной горячей линии помощи погорельцам в 2010 году. Да, она была очень благодарна.
— Вас в основном знают как человека, который рассказывает о церковной благотворительности. Но кроме этого Вы историк, который серьезно занимается темой послевоенной Германии. Как это произошло?
— Я начал заниматься темой послевоенной Германии на последних курсах МГИМО, когда проходил практику в МИДе, но системно стал изучать этот вопрос и писать диссертацию, только когда начал работать в Синодальном отделе по благотворительности — с 2010 года. У нас каждый студент учит несколько языков, и кроме английского мне достался немецкий, который я поначалу очень не любил. Даже словарь специально купил небольшой — был уверен, что он мне никогда не понадобится. Но уже через год меня, практически не знающего язык, отправляют на учебу по обмену в Германию. Кстати, именно там я пришел к вере.
— Как именно?
— Я только закончил второй курс, был еще совсем молодым человеком и не представлял, каково это — переезжать надолго в другую страну. Поездка сразу не задалась: у меня были какие-то проблемы с багажом, целый день мне не удавалось поесть, а по прилету в Штутгарт я вообще не знал, как мне добраться до университета. Он был в другом городе.
Дело было к ночи, я совсем растерялся. С горем пополам нашел нужный автобус. И там неожиданно познакомился с русским преподавателем, который, как оказалось, уже много лет живет в Германии. Уже потом я узнал, что это один из крупнейших математиков, профессор Тюбингенского университета. Он забрал меня на ночь к себе домой, а на следующий день помог оформить все нужные документы и даже получить место в общежитии, хотя мне его не хотели вначале давать. Я был очень ему благодарен и воспринял все это как явную Божью помощь. Там же, в Тюбингене, я познакомился со священником Павлом Зойле. Это был невероятно светлый человек, Царство ему Небесное.
Немец по происхождению, он пришел к православной вере уже в зрелом возрасте и специально ездил в Россию, чтобы его рукоположили. Он даже по-русски практически не говорил, только мог произносить возгласы и читать молитвы на церковнославянском. Он излучал какой-то неземной свет и любовь. Потом я попал в Мюнхен, в обитель преподобного Иова Почаевского — это крупнейший православный монастырь Западной Европы, который живет по афонскому уставу. Там я увидел монашество в его, как мне кажется, одном из лучших проявлений в сегодняшней жизни. Конечно, это определило мой дальнейший путь в Церкви. Именно там, в Германии, произошла моя встреча с Богом.
Помню, звоню маме из монастыря и говорю: «Мама, тут так хорошо, что я бы здесь на всю жизнь остался». Меня переполняет невероятная радость, а на другом конце провода слышу всхлипывания. Маме было сложно принять такую резкую перемену и мой новый подход к жизни.
Это, конечно, особое чувство — когда каждую минуту, каждый вздох хочется посвятить служению Богу. Все легко, и просто хочется петь от радости, залпом читаешь самые возвышенные духовные книги. Правда, в мюнхенском монастыре мне строго сказали: «“Добротолюбие” пока отложи в сторону, читай что-то попроще», да и мое желание остаться здесь навсегда монастырский духовник тоже достаточно трезво оценил и немного вернул на землю.
— А что было до Германии? Вы верили или не верили в Бога?
— Моя семья была невоцерковленной. У меня все началось с поисков смысла: зачем жить, если все равно потом мы все умрем? Этот вопрос меня мучил достаточно долго. Лет в 14–15 читал Сартра, Камю — они ставили вопросы, мучительные вопросы, но не давали никакого ответа. Помню, тогда я решил для себя: буду искать ответ — и попытался его найти в книгах.
Первое осознанное приближение к вере было связано с чтением Достоевского, в девятом или десятом классе. Помните, в эпиграфе «Бесов» есть строчки из Евангелия — о бесах, которым Господь попускает войти в стадо свиней? Я понимал, что надо открыть само Евангелие, чтобы как-то понять, разобраться в этом. Но боялся. Не знаю почему. Так в итоге, по-моему, Евангелие до поступления в институт не открыл ни разу. В день, когда стало известно, что я поступил сразу и в МГУ, и в МГИМО, мама предложила пойти в Храм Христа Спасителя, у нее было желание как-то поблагодарить Бога. А мне как раз не хотелось идти, я прямо сопротивлялся. Так что к моменту переезда из родного Брянска в Москву я был еще, можно сказать, в поисках.
— Во время учебы в МГИМО Вы встречались с верующими преподавателями. Как они на Вас повлияли?
— Повлияли очень серьезно. В МГИМО много ярких преподавателей, которые при этом не скрывают свою веру. Наш любимый декан факультета международной журналистики Ярослав Львович Скворцов, который относился к студентам как родной отец, заведующая кафедрой всеобщей истории, крупный российский медиевист Виктория Ивановна Уколова с ее блистательными лекциями о библейских мотивах в живописи, заведующий кафедрой философии Алексей Викторович Шестопал, несравненный Юрий Павлович Вяземский… Мне до сих пор хорошо помнится фраза Юрия Павловича на одной из лекций: «У меня три любимых Григория: Григорий Палама, Григорий Богослов и Григорий Нисский». Тут даже если не хочешь — начнешь задумываться.
В МГИМО были и спецкурсы по истории Церкви, литургике, даже церковнославянский немного изучали. Эти занятия вел магистр богословия, закончивший Университет Салоник, Валентин Печатнов.
Но конечно, наибольшее влияние на меня оказало общение с Владимиром Романовичем Легойдой и Андреем Борисовичем Зубовым. Владимир Романович вел культурологию и открыто говорил о Христе, о вере, причем не в формате проповеди или нравоучений, а с культурологической точки зрения. Его занятия разрушали многие стереотипы, которые были у студентов. Оказывается, можно быть умным, образованным, начитанным и ярким человеком и при этом открыто говорить о вере, Боге и главных смыслах жизни.
Андрей Борисович вел у нас спецкурс истории религиозных идей. Вел так, как будто ты оказывался в дореволюционной России. С классическим фундаментальным подходом к образованию и при этом с настоящей любовью к студенту. После лекций Андрей Борисович приглашал всех желающих выпить с ним чаю — прямо на кафедре философии, и часто подолгу мы беседовали, задавали вопросы, говорили о вере, истории, судьбе России. Постепенно образовалась группа студентов, которая потом стала издавать журнал «Мы в России и Зарубежье», ходила вместе в один и тот же храм, ездила в поездки с Андреем Борисовичем в старинные города, храмы, усадьбы Подмосковья, в общем, появилась настоящая община. И сам Андрей Борисович, и мои друзья из нашей мгимовской общины во многом открыли для меня мир веры. Андрей Борисович позже стал моим научным руководителем, а ребята из общины — и сегодня мои лучшие друзья в Москве.
— Вы учились в МГИМО, кандидат наук, образованный и начитанный человек. Есть довольно распространенное мнение среди молодых людей, что интеллект не оставляет места для «всего этого средневековья», как они говорят о религии. Лично Вам зачем все это?
— Главный вопрос, на который позволяет ответить вера, — зачем мы живем? В чем смысл? Ведь если Бога и вечной жизни нет, то все бессмысленно. Дети, будущие поколения? Они все умрут так же, как и ты. Деньги, материальный достаток — но это просто пыль, ты ничего этого с собой не возьмешь. Как-то один из героев рассказа Чехова «Крыжовник» сказал: «Если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!» Я эту фразу запомнил дословно, настолько мне она понравилась, и даже во вступительном сочинении в МГИМО ее написал. Но все равно от этого осознания нужно сделать еще один шаг, и он не всегда дается просто.
Мы видим, как много людей вокруг нас делают добро, занимаются волонтерством, спасают жизни, бескорыстно служат другим, но все же не все признают и впускают в свою жизнь Источник добра — Бога.
У меня тоже первые годы в МГИМО была нерешительность. Разумом ты все понимаешь: антропный принцип, предельно низкая вероятность случайного зарождения жизни на земле — все это достаточно явно, чтобы это просто отбрасывать. Но сердце какое-то время все равно не отзывалось. Да, вокруг много верующих, очень умных преподавателей, воцерковленных друзей — гораздо умнее меня. Но это их опыт, не мой. А свой опыт может появиться не сразу. У меня такая подлинная встреча с Богом произошла чуть позже в Германии. А когда твоего сердца касается Господь, все вопросы снимаются. Ты просто начинаешь жить для Бога.
«Очень сложно сопротивляться правде»
— Вы писали диссертацию про проблему вины в послевоенной Германии, про денацификацию. Почему вы заинтересовались именно этими вопросами?
— Не помню, как именно, но где-то на пятом курсе я узнал о работе философа Карла Ясперса «Вопрос о вине» (Schuldfrage). Это работа на основе его лекций, прочитанных сразу после окончания войны. Там он говорит о том, что каждому немцу нужно извлечь уроки из прошлого и поставить перед самим собой вопрос о собственной вине за то, что творилось с Германией с 1933 года. Кому-то — за убийства, преследования евреев, а кому-то — за молчание, соглашательство с бесчеловечной политикой Гитлера.
Ясперс мне понравился своим исходным христианским подходом — не винить других, не сравнивать себя с другими, а честно задать вопрос самому себе — что сделал не так я? Ясперс дает очень интересную дифференциацию типов вины. Сначала про Ясперса я написал в дипломе, а потом решил, что надо поглубже разобраться в вопросе, и так постепенно нашел связующую нить процесса преодоления нацистского прошлого, которая тянется от Ясперса, Карла Барта, Томаса Манна, Германа Гессе, Карла Юнга, через Теодора Адорно, Ханну Арендт, к Рихарду Вайцзеккеру, Юргену Хабермасу, и в итоге все это приводит к сегодняшней Германии. Правда, диссертация у меня заканчивается 1990 годом, но я надеюсь, в следующем году выйдет моя небольшая книга и про то, что было после.
— А что именно позволило Германии решить для себя проблему вины?
— Здесь нужно выделить несколько моментов. Во-первых, это роль лидеров мнений, которые, как Ясперс, не побоялись пойти против течения и говорить то, что было неприятно немецкому обществу. Такие люди, как Ясперс, или тот же канцлер Вилли Брандт, вставший на колени перед монументом в память о погибших евреях в варшавском гетто, — это смелые люди. Германия очень долго не хотела преодолевать нацизм, десятилетиями считалось, что лучше не бередить прошлое, а жить сегодняшним днем и восстанавливать разрушенную страну. В середине 1980-х, когда с трибуны Бундестага президент ФРГ Рихард Вайцзеккер говорит о 8 мая как дне освобождения, его ругают даже однопартийцы. Нормальное отношение к нацизму очень непросто принималось в Германии.
Во-вторых, гражданская активность и смена поколений. Молодые люди, которые не застали нацизм в сознательном возрасте, подросли и стали требовать правды от своих отцов. Начали митинговать, протестовать, и с конца 1960-х годов именно они стали подстегивать процесс преодоления прошлого. Понимаете, очень сложно сопротивляться правде — если во власти находятся люди, которые подписывали приказы об убийстве, отправке в лагеря ни в чем не повинных людей, составляли расовые законы или занимались пропагандой нацизма, как, например, канцлер Кизингер, рано или поздно им об этом напомнят. И в Германии напомнили.
В-третьих, конечно, нельзя забывать, что фундамент всему процессу преодоления нацизма был заложен Нюрнбергским трибуналом и преданием огласке всех ужасающих преступлений режима. В целом роль стран-победительниц была очень важна.
Наконец, очень важная веха — это спор историков середины 1980-х годов, когда в Германии развернулось противостояние двух подходов, двух групп историков. Одна группа, которая выражала проправительственную позицию, настаивала на том, что история — это некий конструкт, который мы сами можем создать. Мол, нельзя говорить обо всем, что было: о чем-то, например, о нацизме и его преступлениях, нужно умалчивать, а светлые страницы прошлого надо подчеркивать. Причем оправдывалось это исключительно патриотическими целями. Другая группа, во главе которой стоял Юрген Хабермас, настаивала на максимально честном изложении истории и доказывала, что если мы не будем знать об ошибках прошлого, то у нас ничего не получится и в будущем. Не случайно Хабермас ссылается в этом споре на Ясперса и его работу. Подход Хабермаса в итоге и возобладал — сегодня официальная Германия не оправдывает нацизм и не пытается скрывать его преступления.
— У нас в стране тоже были убийства, расстрелы, преследование целых групп людей…
— Как раз результат спора историков в Германии очень важен для нас. У нас в стране некоторые люди думают, что история по определению не может быть честной, считается, что о неприятных событиях прошлого нужно либо совсем не говорить, либо говорить поменьше. Точь-в-точь как пытались доказать историки, поддерживавшие правительственную линию в Германии в 80-е годы. Но этот подход в корне неверен.
Память о самых тяжелых периодах нашей истории очень важна, чтобы всего этого ужаса не повторилось. Но к сожалению, сейчас вопросам памяти уделяется слишком мало внимания. За примерами далеко ходить не надо. В моем родном Брянске от репрессий советской власти пострадали тысячи людей: только с 1930 до начала 1940-х годов на Брянщине по политическим мотивам осудили более 16 тысяч человек, из них около 2,5 тысяч священнослужителей. Каждому четвертому был вынесен смертный приговор. Но в городе до сих пор нет ни одного памятника жертвам репрессий.
Инициативная группа вместе с епархией уже нашла для него место, выбрали проект памятника, но все упирается в деньги. Цена вопроса — 2 миллиона рублей. В масштабах области или города это совсем небольшие деньги. Но их нет.
«Это был август 2010 года, стояла жуткая жара, смог»
— Как вы попали в Синодальный отдел по благотворительности? Почему вы пришли именно сюда?
— Пришел по объявлению — увидел вакансию пресс-секретаря на одном из ресурсов по поиску работы. Когда я об этом рассказываю, мне часто не верят: мол, нельзя вот так, с улицы, попасть на работу в Церковь. Можно.
Я сомневался, что подойду на эту должность: я «зеленый», только учебу закончил. Конечно, небольшой опыт в журналистике у меня к тому моменту был — я с тринадцати лет писал заметки, в «Коммерсанте» работал несколько лет, пока учился. Итоговое собеседование у меня было с владыкой Пантелеимоном (Шатовым) (глава Синодального отдела по благотворительности Русской Православной Церкви. — Ред.). Мы поговорили, а когда он узнал, что мой духовник — протоиерей Георгий Бреев и что я доброволец службы «Милосердие», сразу говорит: «Ну все, выходи с сегодняшнего дня». С того дня я работаю уже почти 9 лет.
— Помните Ваш первый рабочий день?
— Да. Это был август 2010 года, стояла жуткая жара, смог. Вся центральная Россия была охвачена лесными пожарами. Как раз тогда наш отдел организовал штаб по приему помощи для погорельцев. Сотни людей с утра до ночи приносили, расфасовывали, отвозили в регионы гуманитарную помощь. Мы работали круглосуточно. Это был удивительный момент, когда Церковь стала крупнейшим общероссийским координатором помощи. Наверное, это был первый такой случай в постсоветской России. Перед нами стояла большая задача — привлечь не только москвичей, но и всю страну для помощи погорельцам. Мы пригласили представителей главных федеральных СМИ. Так что с первых же дней у меня было полное погружение.
— Можете вспомнить самые важные проекты, которые удалось реализовать?
— Важное для нас событие — открытие Свято-Софийского социального дома для детей-инвалидов с тяжелыми множественными нарушениями. В этот проект вообще мало кто верил. Но все сложилось — впервые в Российской истории именно Церковь взяла группу самых тяжелых детей из государственного интерната под свою опеку в собственное учреждение. К детям стало в разы больше внимания, у каждого появился «свой» значимый взрослый, который проводит с ним время и занимается, все дети пошли в школу. Пятеро уже обрели приемные семьи. Сейчас московские власти привозят к нам делегации — учиться нашему опыту.
Еще одно яркое событие — открытие нашего «Дома для мамы» православной службы «Милосердие». Это был, по-моему, 2012 год. Для меня, как для пресс-секретаря, важным было обратить внимание СМИ к этому проекту.
Приехало такое большое количество журналистов, что, когда пришло время освящать помещение, владыка туда еле зашел. Он тогда даже спросил у меня: «А почему их так много?»
— Какой самый главный совет дал Вам владыка Пантелеимон во время работы?
— Он их много давал и дает. Один из самых для меня важных касается отношений внутри коллектива. Ключевой момент в работе — мир среди сотрудников. Можно много хорошего делать для других людей, но если ты будешь в конфликте с теми, кто рядом, или будет царить недобрая атмосфера, то зачем вообще тогда все это? Прежде всего ты должен любить тех, кто вокруг тебя. И тогда уже любовь распространится и на всех остальных. Помните, у митрополита Сурожского Антония тоже есть замечательные слова: самый важный для тебя человек — это тот, кто в эту минуту рядом с тобой.
Фото Олега Варова / Пресс-служба Патриарха Московского и всея Руси
— Сегодня есть немало людей, которые предъявляют претензии Церкви: нужно, мол, не храмы строить, а больницы, детские дома и прочее. Что бы Вы им ответили?
— Прежде всего нужно уйти от этого противопоставления. Строить храмы хорошо, и больницы нужны. Церковь призвана соединить во Христе всех верующих, привести ко Христу всех, кто еще не в Церкви. Но Церковь не министерство здравоохранения или социальной защиты. Мы не ставим перед собой задачу заменить государство в социальной сфере. Мы призваны менять человека изнутри: чтобы, придя в храм, он начинал жить со Христом и в каждом нуждающемся — по примеру милосердного самарянина — видел своего ближнего. Отменяет ли этот подход государственную социальную систему? Конечно, нет. Пока, к сожалению, в храм ходят не все, и даже у тех, кто ходит в храм, жить по Евангелию не всегда получается.
Конечно, у Церкви есть свои социальные учреждения. Их более 4500, и это только известные нам. Если в 2011 году был один церковный приют для мам, то сегодня их 64 — они расположены от Калининграда до Петропавловска-Камчатского. Только за 3 последних года мы открыли более 100 новых центров гуманитарной помощи. Каждый год появляется 8–10 новых церковных проектов помощи зависимым людям, создаются новые сестричества милосердия и добровольческие объединения. Сегодня в Церкви небывалыми темпами развивается социальное служение.
По инициативе Святейшего Патриарха Кирилла в каждом крупном приходе появились ставки социального работника.
Благотворительная деятельность выходит на новый уровень, становясь общецерковным деланием. То есть мы и храмы строим, и социальные проекты создаем. Это неразрывно связано.
— В нашем обществе все больше расслоение на богатых и бедных, все острее ощущение несправедливости. Для Церкви этот вопрос стоит на повестке? И на чьей она здесь стороне?
— Церковь с теми, кому тяжело. Именно поэтому наш Синодальный отдел, например, сейчас активно поддерживает работу по реформированию системы психоневрологических и детских интернатов — это огромные учреждения, каждое на 100–200 или даже 300–400 человек, где у людей, как правило, нет никакого личного пространства, личных вещей. В интернатах в тяжелейших, невыносимых условиях проживают более 150 тысяч человек. СМИ неоднократно рассказывали о случаях оскорблений, унижений, издевательств персонала над этими беззащитными людьми. Церковь не молчит — мы на всех возможных площадках, начиная с Общественной палаты и заканчивая Советом Федерации, говорим о необходимости принятия законопроекта о распределенной опеке, который призван помочь людям в интернатах. Мы отзываемся на случаи беззаконий и несправедливости. Но уверен, что должны делать еще больше. В этом, как мне кажется, одна из составляющих нашего служения миру — быть ходатаем за бедных, гонимых, тех, кто терпит несправедливость.
При этом мы не только говорим, но и делаем. Например, у нас уже более 180 центров гуманитарной помощи, причем большинство из них открываются в маленьких городах и поселках — там, где вещи и продукты особенно востребованы. Мы давно сотрудничаем с фондом продовольствия «Русь», который передает от крупнейших производителей тысячи тонн продовольствия в десятки регионов, на приходы, и наши социальные работники выдают эту помощь нуждающимся по всей стране.
— Есть ли примеры, когда опыт церковных инициатив перенимает государство и благодаря этому улучшается ситуация?
— Да, конечно. Один из самых ярких — это опыт нашего автобуса «Милосердие», который зимой курсировал по Москве и в буквальном смысле спасал от замерзания тысячи бездомных. По образцу нашего проекта службы «Милосердие» московские власти через несколько лет закупили 30 своих автобусов и сняли эту проблему.
Другой пример — детский хоспис в Петербурге. Его открыл протоиерей Александр Ткаченко. Это первый в стране детский хоспис. Сегодня его опыт распространяется в других регионах.
В нашей церковной больнице святителя Алексия сегодня работает единственное в Москве паллиативное отделение, куда принимают не только москвичей, а всех — вне зависимости от регистрации.
В Петербурге работает наш уникальный Центр социальной адаптации святителя Василия Великого — единственное в стране подобное учреждение открытого типа, в котором перевоспитывают подростков, вступивших в конфликт с законом. Мы очень надеемся, что у государства когда-нибудь тоже появятся подобные проекты, а не только закрытые школы и колонии.
В Пензе сейчас строится целый квартал из 5 домов на 80 квартир, где будут, при поддержке специалистов, жить люди с инвалидностью. Этот квартал строит прекрасная Мария Львова-Белова — руководитель направления помощи инвалидам Пензенской епархии, мать 9 детей. После ввода в эксплуатацию этого проекта в Пензе больше никто не должен будет попадать в психоневрологические интернаты. И будет здорово, если государство тоже возьмет на вооружение этот опыт.
— Почему при такой активной социальной позиции о делах Церкви мало слышно?
— К сожалению, сейчас любое хорошее слово о Церкви тонет в информационном потоке. У меня нет пока четкого ответа, почему так происходит. Но один из возможных такой: мы сами (особенно молодые люди) во многом формируем свое информационное пространство. Сами определяем, кого читать в социальных сетях, какие СМИ смотреть и слушать. И если на этих ресурсах не рассказали, что Церковь за 8 лет создала 63 приюта для женщин в кризисной ситуации, то никто об этом и не узнает. Это творческая задача для всех, кто занимается информационной работой в Церкви — найти новые возможности свидетельства о вере и Церкви.
— Недавно Вы в очередной раз написали ответ на статью Юлии Латыниной, где она обвиняла Церковь в социальном бездействии. Но зачем вообще что-то кому-то доказывать? Может, просто тихо делать свое дело и все?
— Мы отвечаем не только конкретному человеку, который нас в чем-то обвиняет, а прежде всего — его читателям. И для нас это возможность донести свою точку зрения, которая, возможно, иначе никогда не станет известна определенной аудитории.
— Вы стараетесь сразу же реагировать на какие-то новости, которые касаются социального служения Церкви?
— Это зависит от самой новости. Например, в случае с Артемием Лебедевым, после его критики Церкви за якобы отсутствие добрых дел, я сразу оставил комментарий в его блоге и написал ему по всем доступным каналам связи, предложив самому прийти и посмотреть, как все устроено на самом деле.
— Какое впечатление он на Вас произвел?
— Я не успел составить четкого представления, мы общались всего пару часов. Но его очень удивило то, что при такой масштабной социальной работе он ничего о ней не слышал. И про владыку спрашивал, мол, почему о нем никто не пишет? Хотя интервью с владыкой выходило много. Это к слову о том информационном круге, который человек сам себе создает.
— Вам понравился его ответный пост после посещения «Ангара спасения» и «Дома для мамы»*?
— Уже хорошо, что в нем не было нецензурной лексики. Не исключаю, что для определенного круга людей, которые его читают, даже то немногое позитивное, что он написал, было первым добрым словом о Церкви.
В своем посте он написал фразу «Церковь сделала домашку», имея в виду, что он несколько лет назад критиковал нас, что мы якобы ничего не делаем, и вот с тех пор многое изменилось, и «наказ» Артемия мы, мол, учли в своей работе. Тут он, мягко скажем, перегнул палку. В своей социальной деятельности Церковь исходит из задач, которые перед нами ставит не Артемий Лебедев, при всем к нему уважении, а основатель и глава Церкви Иисус Христос. Спаситель говорит о двух главных заповедях — любви к Богу и любви к ближнему. И вся социальная деятельность Церкви — это исполнение этой второй заповеди Спасителя о любви к ближнему.
Не надо забывать, что именно Церковь стояла у истоков всей социальной деятельности — и на Западе, и в России. Я это знаю как историк социальной работы, которую преподаю в ПСТГУ. Вспомним, к примеру, знаменитую Василиаду — комплекс социальных и медицинских учреждений в Кесарии Каппадокийской, она была основана в IV веке святителем Василием Великим. В нашей стране первую больницу создала именно Церковь: ее учредил в 1091 году Переяславский епископ, впоследствии Киевский митрополит Ефрем. Практически вся социальная деятельность до Петра I была на плечах Церкви. Уже потом государство постепенно стало больше брать на себя социальные функции. Но и после этого Церковь вплоть до 1917 года оставалась одним из крупнейших организаторов благотворительной помощи.
— Недавно режиссер Валерия Германика сняла для православной службы «Милосердие» социальный ролик — в нем дочь втайне от матери отдает деньги и вещи на благотворительность. Он вызвал неоднозначную реакцию — от восторга до полного непонимания. Можете прокомментировать?
— Я думаю, неоднозначная реакция людей — это нормально. Творчество Валерии в принципе не всем нравится. Для нас это новый, очень ценный опыт. Лично я увидел в ролике аллюзию на житие русской святой Иулиании Лазаревской. Она была дочерью знатных родителей, ни в чем не нуждалась и после замужества, но при этом все свободное время и все свои силы отдавала на помощь нуждающимся. Сама ела крайне мало, но просила себе у свекрови больше еды, чтобы тайком ее отдавать нуждающимся. В начале XVII века начался ужасный голод. Она распродала все свое имущество, чтобы помочь голодным. И до конца своих дней служила нищим, бедным, больным. Это один из самых ярких примеров милостивых святых в русской истории.
— Вам никогда не было обидно, что Вы занимаетесь огромным количеством проектов, но о церковной благотворительности мало кто знает?
— Да, в Церкви больше четырех с половиной тысяч социальных проектов — среди всех благотворительных организаций в России такого количества нет ни у кого. Но о нашей деятельности действительно знает не так много людей. Сейчас вместе с Синодальным отделом по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ мы запускаем совместный проект «Дела Церкви», будем усиливать работу со СМИ. Надеюсь, ситуация будет меняться. Ведь, рассказывая о делах Церкви, мы свидетельствуем о Христе, о том, что Церковь жива, и каждый может присоединиться к этой жизни.
Беседовал Кирилл Баглай
Читайте также:
- Любовь, смерть и хосписы. Интервью с протоиереем Александром Ткаченко
- Куда приводит мечта: как москвич создал лучший в столице приют для бездомных
