Русский миллионер, которого хотели признать сумасшедшим: реальная история одного афонского монаха

Пустота в сердце

Огромный капитал достался ему по наследству. Родился он в1860 году в Иркутске, в семье известного в Сибири золотопромышленника и судовладельца Михаила Александровича Сибирякова. Родители Иннокентия, люди благочестивые, щедро жертвовали деньги на храмы, монастыри и всякие богоугодные заведения. Детей в семье было шестеро, и четверо из них вошли в историю как благотворители и меценаты. Но даже на таком фоне фигура Иннокентия Сибирякова стоит особняком. Он с такой страстью и так «бессистемно и нелогично» раздавал деньги, что вызвал недоумение даже у близких людей.

Этот человек, у которого, по мнению окружающих, было все для счастливой жизни, много лет мучительно искал ответ на вопрос: что такое счастье? Потому что ощущал такую душевную пустоту, которую не могли заполнить никакие земные блага.

«Как жадно все человечество в своем стремлении к богатству, — писал Иннокентий Сибиряков. — Но что оно нам приносит? Вот я — миллионер, мое счастье должно быть вполне закончено. Но счастлив ли я? Нет. Все мое богатство в сравнении с тем, чего жаждет душа моя, есть ничто, пыль, прах… А между тем все человечество стремится именно к достижению богатства. При помощи своих денег я видел мир Божий — но что из всего этого прибавило к моему собственному счастью жизни? Ровно ничего. Та же пустота в сердце, то же сознание неудовлетворенности, то же томление духа…».

Гимназист, купивший школу

В 14 лет Иннокентий остался круглым сиротой — сначала от чахотки умерла мать, а за ней скончался и отец. Родительское наследство, даже поделенное на всех детей, оказалось огромным: подросток унаследовал 800 тысяч рублей (для сравнения: в конце XIX века губернатор получал в месяц 1000 руб.), и прииски, которые, ежегодно приносили по несколько тонн золота.

Учился он сперва дома, потом в Иркутском реальном училище, а после смерти родителей из провинциального Иркутска перебрался в столицу, к старшему брату Константину, поступил в частную гимназию и вскоре эту гимназию... купил! Исключительно по доброте душевной: финансовые дела ее владельца шли из рук вон плохо, и гимназист просто выкупилу него здание на Лиговском проспекте и оплатил его ремонт.

После гимназии было естественно-математическое отделение Санкт-Петербургского Императорского университета. Учиться наследнику сибирских миллионщиков нравилось, но, главное, перед ним открылся целый мир — светской жизни, новых идей, самых смелых представлений о будущем. Российское студенчество 80-х годов XIX века страстно искало ответы на вечные вопросы: где правда, кто виноват и что делать? Их идеалом были литературные герои — Базаров, Кирсанов, Рахметов, их целью — служение общественному благу с полным самоотречением, как прогрессивные народники-просветители. Иннокентий тоже влюбился в их «передовые» идеи и с удовольствием принялся без разбора вступать во все подряд благотворительные и попечительские общества.

А еще юный иркутский миллионер стал активным членом столичного Сибирского землячества, в котором состояли яркие, талантливые и энергичные люди — ученые, литераторы, — мечтавшие о преобразовании и просвещении России. Глава землячества, выдающийся натуралист, этнограф, ботаник и картограф, убежденный западник Николай Ядринцев собирал у себя дома единомышленников на «ядринцевские четверги». Иннокентий ходил на них несколько лет.

Правда, фигура Ядринцева, «сибирского Франклина», имевшего за плечами несколько лет тюрьмы и ссылки по делу «Общества независимости Сибири», была, мягко говоря, неоднозначной. Но Сибирякова мало занимала политика, он горел желанием помогать людям — и помогал! Он заботился о бедных и больных детях, о физическом развитии соотечественников, о начальном образовании в Томске, Барнауле и других сибирских городах, был членом Сибирского и Санкт-Петербургского отделений Русского географического общества, жертвовал огромные деньги на географические экспедиции и строительство школ, библиотек и краеведческих музеев по всей Сибири.

Свет и тьма Петербурга

Однокашники Иннокентия с удивлением наблюдали, с каким неуемным энтузиазмом он тратит родительские деньги. Этот «иркутский купчик» с радостью помогал однокурсникам, не только тем, которые действительно нуждались в поддержке, но и тем, которые щедростью его откровенно пользовались. Своим для столичной «золотой молодежи» он так и не стал, но приятели, — часто сами вполне состоятельные, — с удовольствием раскручивали его на оплату своих кутежей и случайные траты. Сибиряков прекрасно понимал, что его используют, но отказать не мог: таковы были «правила игры».

Искушения подстерегали его и в личной жизни. Иннокентий без памяти влюбился в прусскую подданную Марию Иотцат. У них родился сын, который вскоре умер, потом — дочь Елена. Сибиряков несколько раз предлагал Марии выйти за него замуж, но та отказывалась. Конечно, он не жалел денег на свою неофициальную семью, предлагал купить им дом в Петербурге, отправить лечиться на юг сестру Марии... Всё тщетно, деньги ничего не решали — ни семьи, ни духовной близости не получилось.

Казалось, жизнь била ключом и была яркой и насыщенной. Но через несколько лет Иннокентий вспоминал об этом времени как о хождении в темноте, когда самые безобразные свои поступки принимаешь за хорошие. Богу тогда в его жизни места практически не было.

Подозрительный богач

Власти к Сибирякову приглядывались. Его духовные искания и активная общественная жизнь при его огромном состоянии вызывали у них живой интерес. Уже в начале 1880-х годов он попал под негласный полицейский надзор. Ничего из ряда вон выходящего в этом не было: после того, как в марте 1881 года террористы «Народной воли» убили Александра II и на российском троне его сменил Александр III, под надзор попали тысячи людей.

А между тем Иннокентий Сибиряков принял убийство государя как личную трагедию. На нервной почве даже обострилась его хроническая чахотка, пришлось сперва взять в университете академический отпуск, а потом и вовсе оставить естественно-математическое отделение. В октябре 1884 года 24-летний Сибиряков вернулся в университет, но уже на юридический факультет.

Догнать однокурсников он попытался с помощью частных консультаций. Но преподаватели видели в Сибирякове лишь «ходячий кошелек» и заламывали за уроки несусветные цены. Конечно, Иннокентию не составляло труда заплатить им столько, сколько они просили, но корыстолюбие столичной профессуры, которую он прежде так почитал, оттолкнуло его от университета. К тому же у него опять обострилась чахотка. В итоге учеба на юрфаке закончилась уже через год.

Однако учиться Иннокентий не бросил: оставшись в университете вольнослушателем, он начал ходить на занятия к известному петербуржскому физиологу и педагогу Петру Францевичу Лесгафту. Его частные курсы педагогики, физиологии, анатомии и гигиены пользовались большой популярностью. Студенты приходили на занятия прямо к нему домой, а те, кто не помещался, слушали из прихожей, толпились на лестнице, заполняли подоконники. Был среди них и молодой золотопромышленник Сибиряков.

Лесгафт на всю жизнь остался для него другом. И через много лет, в 1893 году, Иннокентий Михайлович подарил ему тот самый дом, который выкупил в юности у владельца гимназии. А кроме того передал физиологу 350 тысяч рублей (сегодня это было бы около 350 миллионов) наличными. На эти средства ученый устроил свою Биологическую лабораторию — учебное заведение, готовящее специалистов по физической культуре, — и организовал естественно-исторический музей и свое издательство.

Параллельно с курсами Лесгафта, Иннокентий Сибиряков посещал домашние курсы истории изгнанного из Петербургского университета «за социализм» Василия Семевского.

В результате, благодаря такому самообразованию, он свободно ориентировался и в научных, и в культурных реалиях своего времени и мог адресно помогать тем, кто, по его мнению, наиболее в этом нуждался. Он начал активно издавать книги: научные, не приносящие дохода, художественные — начинающих и известных авторов, библиографические справочники и дешевые «книги для народа». Оплачивал обучение детей литераторов, вместе с братом Константином давал деньги на издание журналов «Слово» и «Русское богатство», сам организовывал научные исследования, этнографические экспедиции, вкладывался в организацию в Сибири университетов и студенческих общежитий. В 26 лет у него уже более 70 личных стипендиатов в России и Европе, и многие из них — сибиряки.

«Cредства, случайно попавшие ко мне»

А еще молодой сибирский миллионщик просто раздавал людям деньги. По свидетельству современников, к его квартире на Гороховой ежедневно выстраивалась очередь просителей — студентов и нищих, вдов с детьми, монахинь, отставных генералов, чиновников, разорившихся лавочников, гимназисток... Один из очевидцев вспоминал: «Не было человека, которого он выпустил бы без щедрого подаяния. Были люди, которые на моих глазах получали сотни рублей единовременной помощи… Сколько, например, студентов, благодаря Сибирякову, окончили в Петербурге свое высшее образование! Сколько бедных девушек, выходивших замуж, получили здесь приданое! Сколько людей, благодаря поддержке Сибирякова, взялись за честный труд!»

При этом сам меценат, стесняясь своего положения и состояния, снимал более чем скромную квартиру, экипажей личных не имел, ездил на извозчике, питался скромно, одевался неприметно. «Да, я обладаю богатством. Но как это случилось, что в моих руках скопились средства, которыми могли прокормиться тысячи людей? И не являются ли эти средства, случайно попавшие ко мне, достоянием других, но искусственно перешедшие в мои руки?.. Я считаю — это действительно так. И все мои миллионы — это результат труда других лиц. Я же чувствую себя неправым, завладев их трудами», — говорил он.

Иннокентий Сибиряков никогда не забывал о людях, которые трудились для приращения его капиталов. И не только помогал деньгами семьям рабочих со своих приисков, но и собирал для них библиотеки, открывал бесплатные столовые, строил на приисках храмы. По его инициативе было проведено первое в России крупное исследование положения рабочих на золотых приисках.

«Сумасшедший немец»

Полиция продолжала внимательно наблюдать за чудаком-толстосумом, но до поры до времени его не трогала. Хотя и недоумевала: так ли уж бескорыстно транжирит он свои деньги и нет ли у него какого-нибудь тайного умысла?

На беду Сибирякова в 1892 году в Санкт-Петербург был назначен новый градоначальник — остзейский дворянин, лютеранин Виктор фон Валь. Его называли «сумасшедшим немцем»: он был упрям, нахален, презирал всё русское и считался убежденным консерватором и даже «реакционным самодуром». При этом все отмечали, что фон Валь — добросовестный служака. Он хорошо знал полицейское дело и привык доводить начатое до конца.

Сибирякова градоначальник сразу невзлюбил и в служебном раже строчил наверх доносы о том, что подозрительное радение сибирского купца о народном благе не более чем прикрытие, за которым может скрываться чуть ли не поддержка революционеров. И вообще, похоже, миллионер действует не сам, за ним явно кто-то стоит.

Кроме того, недовольство Сибиряковым всё чаще стали высказывать его петербургские знакомые, даже те, кому он еще недавно давал деньги. А в прессе замелькали обвинения сибирского купца в мистицизме и религиозной экзальтации... Хотя какая экзальтация могла быть у человека, который с юности интересовался точными науками, ходил на курсы физиологии и помогал университетам?

Ад жизни

А все дело в том, что за несколько лет до появления в столице нового градоначальника Иннокентий Сибиряков для поправки здоровья отправился в путешествие по Европе и в Россию возвратился разочарованным и печальным.

Вот как описывал он свои впечатления:

«Отсутствие счастия в жизни гнетет мое сознание безотчетным чувством скорби, горести и отчаяния. Так чувствую я себя теперь, по возвращении в Россию. Здесь, как и везде на свете, я вижу только одни страдания людей, одни муки человеческие, одну суету мирскую. Как будто вся наша жизнь только в одном этом и состоит, как будто Господь Бог всех нас создал для одних страданий на свете и нет для человека никакой отрады, кроме печального конца — смерти... И я думаю, что все эти пытки, все мучения, все страдания суть лишь вещи благоприобретенные человеком, но не наследие Божие для нас на земле. Ведь Царствие Божие внутри нас, а мы всем этим пренебрегли и впали в отчаяние, в тоску, в ад жизни. Да, слаб, ничтожен и малодушен человек в выборе своего земного блага, личного счастья».

Об этой его перемене много лет спустя писал в журнале «Русский инок» монах Климент: «Какой поразительный контраст! Сотни богатых людей едут за границу для удовольствия, привозят домой массу багажа, нахватавшись модных мыслей, начинают сеять у себя на родине смуты, безбожие, анархизм или стараются умножить и без того многие капиталы, эксплуатируя чужой труд. Сибиряков, путешествуя по свету, учится христианской философии, открывает суету жизни, видит страдания честных, любящих Бога людей, решается идти навстречу тем, кто обездолен судьбой и, как в этом деле, так и в общении с Богом, в молитве, думает найти утешение своему скорбящему духу».

Эта поездка стала для Сибирякова поворотной. И его благотворительность сменила адресата: со светских научных и социальных проектов она переориентировалась на нужды обителей, на украшение храмов. Его и самого всё чаще видели в церквях и монастырях. «Ни наука, ни искусство, ни деньги не могут сделать человека счастливым, — объяснял он перемены в себе. — Счастье единственно возможно только в Господе».

В 1890 году Иннокентий Сибиряков познакомился с настоятелем Санкт-Петербургского подворья Афонского Свято-Андреевского скита иеромонахом Давидом (Мухрановым), который стал его духовником. Потом отец Давид примет сан архимандрита и станет очень известным в церковных кругах человеком, и именно он — через много лет, уже после революции — пострижет в тайное монашество философа Лосева и его жену.

А еще в начале 1890-х годов судьба свела Сибирякова с отцом Иоанном Кронштадтским. Благодаря его щедрому пожертвованию отец Иоанн смог покрыть многие нужды, а Иннокентий, в свою очередь, многое почерпнул от отца Иоанна. Следуя его примеру, меценат даже учредил в Барнауле «Дом трудолюбия». И вместе со «всероссийским пастырем» стал учредителем «Православного братства святителя Иннокентия, первого епископа Иркутского, чудотворца, при церкви Санкт-Петербурского Первого реального училища», а также попечителем Линтульской женской обители.

Прошло еще несколько лет. В 1893 году 33-летний Иннокентий Сибиряков отправился в Ниццу — ему необходим был очередной курс лечения. И там он уже всерьез задумался о монашестве. Однако неразрешенными оставались многие дела, «земные» вопросы.

«Диавол был в моей душе»

Чувствуя свою вину, он написал Марии Иотцат — сперва предложил взять на себя все заботы о ней и дочери и просил простить его, а потом звал в Петербург, чтобы обвенчаться: «Диавол был в моей душе и заслонял от меня истину, — писал он. — Слава Богу, я очень рад, теперь я могу сообщить Вам, что я с радостью желаю исправить свой грех относительно Вас вполне, именно, позвольте мне просить Вас быть моей законной женой». Но она вновь ему отказала.

Одни за другими разрывались и отношения с близкими и друзьями, которые не только активно отговаривали его от пострига, но и обвиняли в бессердечии, предвидя скорое прекращение щедрых пожертвований.

Сибиряков же торопился частично передать, а частично продать свои паи в золотодобывающих компаниях и пароходствах брату Константину и сестре Анне. Он еще успел организовать этнографическую экспедицию в Якутию, построить один из залов музея Русского географического общества, народный дом в Барнауле и театр в Иркутске. И учредить фонд в 420 тысяч рублей для выдачи пособий и пенсий рабочим своих золотых приисков.

Но в 1894 году Сибирякову едва не пришлось поставить крест на всех своих планах.

Скандал

В Знаменский храм на углу Невского и Знаменской улицы 33-летний миллионер заходил не раз, но эту монахиню, собиравшую на паперти подаяние, увидел впервые. Он подал ей серебряный рубль, и та, почувствовав в ладони непривычную тяжесть — прежде ей подавали только медяки, — бросилась к образам, громко благодаря Бога за своего благодетеля. Сибиряков стал расспрашивать, кто она и откуда, где остановилась, и на следующий день принес ей на монастырь 147 000 рублей ассигнациями — все свои наличные деньги!

Но он и предположить не мог, какой будет реакция на его благородный душевный порыв! Обнаружив в саквояже совершенно невероятную сумму, перепуганная монахиня… поспешила в полицейский участок.

Для градоначальника фон Валя это стало настоящим подарком: если такие огромные суммы бесконтрольно раздаются кому попало, они легко могут попасть к злонамеренным людям! Наконец-то появился формальный повод взять под опеку капиталы этого странного миллионщика и начать проверку его дееспособности. Мецената направили на принудительное судебно-психиатрическое освидетельствование. До окончания разбирательства и вынесения судебного решения его было приказано содержать под домашним арестом.

Санкт-Петербург бурлил. Да что там — вся страна обсуждала скандал, ведь от его исхода зависели судьбы, дела, здоровье да и сама жизнь тысяч учителей, промышленников, священников, учащихся, рабочих, пациентов больниц и богоугодных заведений.

Как ни странно, защитников у Сибирякова оказалось очень мало — большинству его душевные порывы казались признаком «ненормальности» и «религиозной экзальтации». Как писал разбиравший архивные дела сыскной полиции историк, председатель Петроградской губернской ученой архивной комиссии Михаил Соколовский: «Общество не удивлялось бы, если бы он преподносил жемчуг и бриллианты сомнительным певичкам, если бы он строил себе дворцы во вкусе альгамбры, накупал картин, гобелены, севр и сакс или в пьяном виде разбивал зеркала, чтобы вызвать хриплый хохот арфянок, — все это было бы обычно. Но Сибиряков отошел от этого и, побуждаемый душевными склонностями, проводил в жизнь правило — “просящему дай”!»

«Что сделал я им?»

В разгар всех этих событий в Петербург приехал иеромонах Алексий (Осколков)— просить у столичного благотворителя помощи в устройстве монастыря в Приморском крае. Он пришел на Гороховую, позвонил в дверь. Его впустил какой-то человек, которого монах поначалу принял за слугу, и очень удивился, когда выяснилось, что это и есть хозяин. Но еще больше удивился проситель, когда Сибиряков... отказал ему в просьбе! Он просто не мог дать монаху денег — не потому, что жалко, а потому что сейф опечатан. На каждую свою трату миллионер теперь должен был получать от родных расписку.

Почувствовав в отце Алексии родственную душу, Сибиряков рассказал ему обо всех своих невзгодах: о своем желании стать монахом и неприятии этого желания его окружением, об освидетельствовании, о врачах, экспертах, полицейских, которые старались спровоцировать его на спор, конфликт, запутать, доказать его нездоровье...

«Что сделал я им? Разве это не моя собственность? Ведь я не разбойникам раздаю и ко славе Божией жертвую!» — недоумевал он.

Отец Алексий принял злоключения иркутского купца близко к сердцу. Через священноначалие он дошел до обер-прокурора, который на правах министра руководил Святейшим Синодом, и хлопотал за Иннокентия Михайловича. А тем временем врачи после нескольких освидетельствований вынуждены были признать, что Сибиряков совершенно здоров. И губернское собрание это зафиксировало. Поговаривали, что сам император Александр III заинтересовался громким делом миллионщика Сибирякова и даже лично встретился с ним перед судом. В итоге судебное преследование прекратили.

Но градоначальник не желал сдаваться и возобновил судебную тяжбу. Одним из поводов для этого послужил эпизод с «Мефистофелем» — бюстом работы знаменитого скульптора Марка Антокольского. По одной из версий, Сибиряков купил его и разбил, по другой — разбил копию прямо на выставке. Иннокентия Михайловича опять направили к психиатрам. И вновь признали дееспособным и «действовавшим в состоянии полного разумения».

Фон Валь до последнего не оставлял попыток убедить министра внутренних дел не возвращать Сибирякову его капиталы. И всё же правда восторжествовала, ему позволили свободно распоряжаться деньгами, и, уже всерьез готовясь к постригу, он поспешил возобновить работу по всем своим благотворительным проектам. Своему духовнику он передал 2 400 000 рублей, чтобы тот по своему усмотрению мог тратить их на храмы и благотворительные учреждения. На них были построены братские корпуса Санкт-Петербургского подворья Свято-Андреевского скита, бедные монастыри в разных уголках России получили пожертвования, а главный вклад был внесен в Свято-Андреевский скит на Афоне, где был построен и украшен трехэтажный собор апостола Андрея Первозванного — «Кремль Востока», самый крупный православный храм на Балканах и в Греции, и больничный корпус.

«Как хорошо в этой одежде!»

Помня, какой жизнью жил Иннокентий Михайлович много лет, отец Давид не торопил его с постригом. Два года Сибиряков готовился, отдавая окончательные распоряжения о своем имуществе. Ежегодная прибыль от 30 его золотых приисков, приносивших в год 186 пудов золота, достигала 220 тысяч рублей — сегодня капитал Иннокентия Сибирякова оценивался бы в 60 миллиардов рублей, а годовой доход составлял бы полтора миллиарда.

1 октября 1896 года архимандрит Давид постриг Иннокентия Сибирякова в иноческий чин. И бывший миллионер, впервые надев подрясник, не смог сдержать радости: «Как хорошо в этой одежде! Нигде не давит! Слава Богу! Как я рад, что в нее оделся!»

По благословению духовного отца он уехал на Афон. Но меньше чем через год вернулся в Петербург — опять на суд. На этот раз по иску Марии Иотцат: взбалмошная женщина решила вдруг привлечь к ответственности миллионера, который, как она утверждала, сбежал на Афон, чтобы не платить ей обещанное содержание. Но клевета не сработала. Видимо, количество добрых дел Сибирякова не смогли перечеркнуть никакие письма и лжесвидетельства, и вскоре он вместе с отцом Давидом вновь отправился на Святую Гору.

Там Иннокентий был пострижен в мантию, а потом и в схиму. Как жил он на Афоне? Пять лет в безмолвии и строгой аскезе, пять дней в неделю без горячей пищи, масло и вино только по субботам и воскресеньям. Его много раз предлагали рукоположить в иеромонаха, но он отказывался — считал себя недостойным.

6 ноября 1901 года отец Иннокентий скончался — всё от той же чахотки, которой страдал с юности. Отпевали его 60 священников. Похоронили молодого схимника не за стеной обители, как принято на Афоне, а внутри монастырской ограды — такой чести удостаивались на Святой Горе только основатели скитов и монастырей и отпрыски византийских императоров.

Выкопанные через несколько лет по афонскому обычаю кости подвижника оказались янтарно-медового цвета. На Афоне это считают признаком святости.

При подготовке статьи использованы труды Татьяны Шороховой («Благотворитель Иннокентий Сибиряков», «Просвященный благотворитель», «Но счастлив ли я?»), М.В. Шкаровского («Русские обители Афона и Элладская Церковь в XX веке»).