Рисую, как дышу. Мультипликатор Александр Петров фильмах, картинах и жизни

О нем спорят - кто он в большей степени, художник или режиссер? Он получает «Оскара» - но в России его кино найти нелегко. Он христианин, но не считает, что снимает «православные фильмы». Он - мультипликатор Александр Петров.

Александр Константинович ПЕТРОВ родился в 1957 году в селе Пречистое Ярославской области. Окончил художественный факультет ВГИКа (мастерская И. П. Иванова-Вано), Высшие курсы сценаристов и режиссеров (мастерская Ф.С.Хитрука). Работал художником-постановщиком на киностудиях в Ереване и Свердловске. Как режиссёр и сценарист дебютировал в 1988 году фильмом «Марафон», который был вручен Р. Диснею в 1988 году во время его первого визита в СССР в качестве подарка Микки Маусу в честь 60-летия. В 1996 году, после появления фильмов «Корова» и «Русалка», выдвигавшихся на «Оскара», был приглашен канадскими продюсерами для работы над фильмом «Старик и Море» по повести Э. Хемингуэя. В 2000 году фильм «Старик и море» был удостоен премии Американской киноакадемии «Оскар».

Все свои фильмы Петров снимает в технике «ожившей живописи», масляными красками по стеклу. Лауреат Государственной премии России за 1990 и 1995 годы. Заслуженный деятель искусств РФ. Член Союза кинематографистов России, член Международной ассоциации аниматоров (АСИФА), член Американской киноакадемии. Женат. Имеет сына.

Мы встретились с Александром Петровым, когда он активно работал над переозвучиванием «Старика и моря» для выпуска в российский прокат. Этот фильм, снятый в Канаде в 1999 году, получил высшую премию Американской киноакадемии. Если не считать пиратских версий с непрофессиональным закадровым переводом, распространенных в интернете, то в России оскароносный фильм практически не видели. И вот — свершилось. Прокатчики и продюсеры фильма планируют, что в новом озвучивании (дублированный на киностудии имени Горького уже русскими, а не американскими актерами) он объедет крупнейшие российские города и пройдет в самых отдаленных кинотеатрах нашей страны.

У Петрова есть все основания рассчитывать на теплый прием широкой российской публики. Быть может, вслед за оскароносным «Стариком и морем» вся страна познакомится и с другими произведениями замечательного мультипликатора. Эти фильмы — «Корова», «Сон смешного человека», «Русалка» — смело можно отнести к категории христианского искусства. Это картины о милосердии и покаянии, христианской жертвенной любви и взволнованной горячей вере. Как и последняя на сегодняшний день работа Петрова — «Моя любовь», сделанная по мотивам рассказа Ивана Шмелева «История любовная». Фильм, снятый в традиционной для мультипликатора технике «ожившей живописи» (письмо масляными красками по стеклу), получил несколько международных наград и среди прочего на международном фестивале православного кино «Радонеж» был назван «Лучшим христианским фильмом 2007 года».

Поэтому беседа наша с Александром Петровым вышла за рамки разговора о его творчестве. Религиозные искания, поиск веры — то, без чего его искусство было бы совсем другим.

Не бойся русалки

— В одном интервью Вы рассказывали, что был момент, когда собирались бросить анимацию, и Вас удержал от этого шага кто-то из насельников Троице-Сергиевой Лавры. Правда ли это?

— Это была необычная встреча. Отца Моисея (на тот момент он еще не принял схиму) я знал плохо…

В моей жизни тогда наступил некий рубеж. Не могу сказать, что я хотел уйти из анимации, это не совсем так, но у меня была внутренняя, почти неразрешимая проблема с фильмом «Русалка». Я понял, что запутался в драматургии, не понимал, как мне довести линию до конца, как сложить рассказ, чтобы в нем были и правда, и точность, и логика. Иногда такое случается в нашей профессии — не связывается что-то, и в результате не понимаешь, ждет ли тебя полный провал или успех. Тем более, тему я взял более чем опасную — взаимоотношение нашей реальности и мира бесовского. Нужно было очень аккуратно всё это подать, чтобы не ввести зрителя в искушение, чтобы не нанести ему духовного вреда.

Я уже собрался было закрыть фильм, но в последний момент мы с женой все-таки решили отправиться за помощью в Лавру. Дело в том, что к кому бы из верующих я ни обращался, всех мой замысел пугал. Мне так и говорили: что вы, никаких русалок, идите и снимайте доброе кино. Но вот один дорогой мне человек в Ярославле, отец Николай, повез нас в Лавру. По дороге мы от него отстали, в итоге приехали туда сами. Приехали — а никого не знаем. Куда идти? И вдруг неожиданно нам встретился старый мой друг, писатель, который сам тогда был в сложной ситуации, стоял на распутье, искал другой, не мирской жизни… в итоге стал священником. Именно он и отвел меня к отцу Моисею.

У батюшки я провел почти два часа. Посидели, говорили, он меня исповедовал, еще говорили, теперь уже о моем деле. Сначала он пожурил меня за то, что я работаю в киноиндустрии, вспомнил богоборческие фильмы 30-х годов, а потом, поняв, чем же именно я занимаюсь, благословил и сказал: делай, продолжай делать…

Он меня укрепил. После нашей встречи я неожиданно нашел финал фильма. Возможно, он был подсказан в беседе с отцом Моисеем, а может быть, повлияло общение со всеми, с кем я тогда советовался — среди них, кстати, много было и лиц духовного звания. Как бы там ни было, у меня выстроилась логичная система отношений героев, история дошла до финала — в том виде, каков он в итоговой версии фильма.

Для меня совершенно очевидно, что всё закончилось хорошо благодаря тем, кто тогда молился за меня. Я уверен, что сам бы с этой ситуацией не справился. Скорее всего, бросил бы фильм, впал бы в депрессию и вряд ли смог бы вскоре заняться другими фильмами. А продюсеры меня бы, мягко скажем, не поняли. Одним словом, я чудом остался в анимации.

— Фильм «Моя любовь», получивший призы и премии на двадцати разных фестивалях в России и за рубежом, в том числе был назван самым христианским фильмом 2007 года. Вы согласны с такой оценкой? И если этот фильм получился христианским, то благодаря чему — исходному смыслу литературного первоисточника или Вашей попытке вдохнуть в шмелевский рассказ христианское содержание?

— Как вам сказать... Я называю себя православным, стараюсь воцерковиться, хотя не могу похвастаться глубоким и искренним религиозным чувством. Скорее, в этом отношении я еще ученик. И честно признаюсь, за последние тридцать лет моей учебы я не сильно продвинулся. Однако то, что сказано в Евангелии, и православная традиция понимания Евангелия — это мне близко, дорого, я стараюсь этим жить и этому соответствовать.

Но я не делаю специально православных фильмов. У меня нет и права на то, чтобы делать фильмы, так или иначе освещающие внутрицерковную жизнь или связанные с жизнью монашества. Хотя я пробовал сделать подобные фильмы: например, та же «Русалка» — это история о монахе, который замаливает свои грехи, который сталкивается со своим преступлением и отвечает за него через много-много лет после случившегося. Конечно, этот фильм рассчитан на светскую аудиторию, он не претендует на догматическую правильность. Более того, это очень свободная трактовка истории, даже чересчур свободная. Отсюда и мои сомнения, и колебания, и негативная оценка моего замысла многими верующими людьми.

Теперь отвечу насчет Шмелева. Некоторым людям кажется, что он весь такой из себя уютный, благостный, что он воспевает налаженный мещанский быт, что эти бытовые детали подменяют собой духовные глубины. С такой оценкой я решительно не согласен. Шмелев — это человек, который хлебнул столько горя, и так это горе сумел описать, что может дать фору многим прозаикам, писавшим о репрессиях и ГУЛАГе. Напомню, что его рассказ «История любовная», на основе которого я и делал свой фильм, написан после «Солнца мертвых» — книги об одичании людей в братоубийственной войне, после гибели сына, после крушения общественных идеалов. После всего этого ужаса он находит в себе силы написать «Историю любовную» и «Богомолье». Подумайте, какую для этого нужно иметь силу духа, какую удивительную веру в красоту мира, в правду и справедливость. Меня это больше всего в нем поразило.

Взять то же «Богомолье» — с виду это хорошая, милая история, но когда я перечитал другие его романы, прочел переписку с Ильиным — я вдруг понял, что за этой внешней благостностью и мещанским счастьем стоит чудовищная человеческая трагедия и вера, которая его не покидала. Что касается «Истории любовной» — я, пожалуй, не знаю другого писателя, который сумел бы так сказать о счастье, о чистоте, о желанной любви, как получилось у Шмелева.

Делая фильм «Моя любовь», я старался быть искренним и откровенным, хотел сохранить восторг перед идеалом подростковой любви, старался говорить о тонкой душе, глубоком иммунитете к грязи, к греху. При этом я не уходил далеко от литературной основы. И более того, уже сняв фильм, пытаясь найти другие темы, другие подходы, я вновь и вновь понимал, что по-прежнему нахожусь внутри Шмелева, что никуда не могу уйти от него. Для меня как для художника это сейчас серьезная проблема.

— Вот Вы говорите: Шмелев Вас изменил. А Достоевский? Как он на Вас повлиял? Вы же сняли «Сон смешного человека»... Почему взяли именно этот рассказ?

— Когда я обращаюсь к Достоевскому, то пытаюсь разобраться в вещах, которые не понимаю... Достоевский своим опытом духовным, своим прозрением и отчаянным сомнением гораздо глубже меня проник в суть этих вещей, и я с его помощью пытаюсь разобраться в своих сомнениях и вопросах. Это, конечно, не значит, что все такие вопросы немедленно решаются. Более того, я заметил, что и веры особенно не прибавляется, не прибавляется и знаний, но... что-то меняется. Я нахожу аргументы, пусть на чувственном и понятийном уровне, но это аргументы, которые меня в чем-то утверждают.

Что же касается выбора темы — так это интуитивный путь. Не могу сказать, что вот шел-шел — и дошел до этого рассказа Достоевского, решил делать по нему кино. В какой-то мере так оно и есть, но все-таки это путанная, долгая тропа с большими петлями и возвратами. И все же я дошел, вернулся в третий или четвертый раз к этому рассказу — благодаря своим поискам.

Вы спрашиваете, а что во мне поменял Достоевский? Знаете, вы задали вопрос, который мне никто не задавал… Мне кажется, я перестал быть самонадеянным, во мне поутихли юношеские азарт и агрессия. Вообще, мне кажется, что самые рьяные православные — это люди новообращенные. Они столько усилий затрачивают, чтобы отстоять свое мнение, что делают много жестокого. И в этом смысле Достоевский как-то меня успокоил и согрел, помог вот этот мой рьяный пыл преодолеть. Ну уж очень мне в свое время хотелось быть этаким правильным и истовым христианином, наставлять и поучать, но я понял, что надо как-то иначе. Надо быть нетерпимым к самому себе, а не к другим.

Серьезный жанр

— Существует стереотип, что анимация — жанр несерьезный, детский, упрощающий и утрирующий предмет разговора, от него не ждешь чего-то особого и меньше всего воспринимаешь его как высокое искусство. Так почему Вы в мультипликации?

— У меня нет однозначного ответа: жизнь привела. Впрочем, путь этот, наверно, достаточно длительный. Все началось с любви к рисованию. А потом — несколько резких крутых поворотов судьбы, изменений в планах, которые я сам толком определить не могу. Сперва я учился на художника, собирался стать дизайнером интерьеров, но в последний момент разочаровался в этих мечтах — и круто все в жизни поменял, сдал документы во ВГИК. Учился там на художественном факультете, изучал мастерство художника-постановщика большого кино.

А во ВГИКе было отделение анимационного кино, и я примерно через год решил, что мне это ближе. Не потому что очень любил анимацию, просто компания там была хорошая. А кроме того, там в работе требовалось применять больше, чем где бы то ни было, выдумки, искать нетрадиционные подходы к решению пластических идей. Сам процесс «выдумывания» и рисования меня увлекал по-настоящему и глубоко. Я сделал два-три фильма, думая, что все это временно, что пройдет пара лет — и стану заниматься живописью, книжной графикой. Но кино завлекло меня основательно и бесповоротно, к тому же оказалось, что если ты серьезно погружен в фильм, то времени на что-то другое просто не остается. Вот и пришлось полюбить эту профессию.

— Так все-таки: Вас не пугает существующий стереотип о «несерьезности» анимации?

— Когда я начинал делать фильмы, то пытался найти себя в развлекательном жанре. Тогда это меня особенно не коробило. Пробовал делать гэговые фильмы* лирические, гротескные. Я пощупал, попробовал, кажется, всё — и всё мне было интересно… до поры до времени. Но вскоре меня потянуло к вещам неторопливым и не развлекательным, имеющим основой большую литературу.

Жанр рассказа, эпическая история мне всегда казались более привлекательными, чем анекдот или даже философская притча. Хотя я прекрасно понимаю, что это искусство не для всех: не для каждого зрителя и не для каждого художника. Впрочем, мне интересны и работы моих коллег, сделанные в развлекательном формате, но сделанные талантливо и интересно по фантазии и идее.

— Тогда вопрос на засыпку. В прошлом году у нас в «Фоме» печаталось большое интервью Анатолия Прохорова о «Смешариках». Оно вызвало бурную дискуссию, свою позицию высказали Юрий Норштейн и Эдуард Назаров. А как думаете Вы? «Смешарики» — это хорошо или плохо?

— Не могу ответить однозначно. Но очевидно, что такая визуальная форма нужна некоторой части населения. Думаю, молодое поколение должно иметь это как альтернативу. Над «Смешариками» работают неплохие сценаристы и грамотные профессионалы. Меня лично раздражает сама картинка и дизайн, но даже в этой лимитированной форме художники находят интересные решения.

— Альтернатива — чему? Реалистическому искусству?

— Это альтернатива сериальному американскому и японскому искусству, искусству коммерческому. Это ведь очень острая проблема: пресс коммерческой анимации давит на сознание, особенно на детское. Дети — достаточно открытые и простодушные люди, они доверчиво, без рассуждений принимают всё, что приходит к ним с экрана. И, конечно, дельцы пользуются этим. Мне кажется, что в этом смысле «Смешарики» в некоторой степени вытесняют агрессивное коммерческое кино. Мы не можем отрицать, что основа «Смешариков» — светлая. Не берусь давать им оценку с позиции педагога, но мне кажется, что это кино не вредит душе ребенка. Хотя есть, конечно, и более строгие зрители, категорически не приемлющие «Смешариков».

Но меня тревожит, что это кино не культивирует в детском зрителе интереса к красоте. Красоты там, честно говоря, мало. Она доведена в этих фильмах до какой-то утилитарной простоты. Но слава Богу, что «Смешарики» хотя бы не страшные, что и персонажи, и сюжеты сами по себе не агрессивные.

— Каковы, на Ваш взгляд, возможности мультипликации как жанра искусства? Существует мнение, что анимация — это попытка привнести живопись в кинематограф. В Вашем случае это происходит само собой, или Вы вообще не ставите таких задач?

— Знаете, я не аналитик и сам иногда не знаю, почему делаю именно такие фильмы, а не другие. Я не конструктор, не теоретик. Знаю только, что рисую, как дышу. Безусловно, я задумываюсь над тем, как и что делаю. Но решать фундаментальные задачи, натягивать какое-то «искусствоведческое одеяло» на свое дело — это мне не близко.

Я, скорее, ищу какую-то естественную оболочку, форму для воплощения волнующих меня идей. Этой оболочкой стала живопись. Поскольку я аниматор, то мне интересно превратить живопись в некое действо и этим действом выразить соответствующие эмоции, свое отношение к литературе, жизни, самому себе. Отчасти этот путь интуитивный.

Достаточно и ста зрителей

— Каждый актер хочет быть услышанным, художник — видеть свои работы в Третьяковке. Но анимация у нас чаще всего оказывается на периферии зрительского внимания. О Вашем фильме «Старик и море» узнали лишь благодаря «Оскару», но очень мало кто его смог посмотреть. Вам не страшно, имея амбиции художника, не попасть в Третьяковку? Или то, чем Вы занимаетесь, работа для себя лично?

— Если я скажу, что работаю исключительно для себя, то слукавлю. Конечно, мне хочется какой-то востребованности, какого-то признания своего труда — чтобы зритель увидел мое кино, чтобы критик заметил и написал статью. Когда это случается, то — чего скрывать! — греет самолюбие и помогает двигаться дальше, задумывать новые вещи, доделывать старые и, как минимум, утверждаться на своем пути.

А если не замечают вообще, то бывает обидно. Но дело в том, что человек — существо хитрое. Свои неудачи, невнимание к своему творчеству он может расценивать так: примитивная толпа не понимает мои великие идеи... От такого самообмана я далек, но мне ведь и грех жаловаться: в отличие от многих, мое кино все-таки видят. Картинки то и дело появляются по телевизору, обо мне пишет пресса.

Но, хотя я и не вправе говорить за всех аниматоров, все-таки выскажу свою позицию. Я не думаю, что анимация претендует на какую-то исключительную роль в изобразительном искусстве. Надо честно признать, что мультипликация — это некая резервация внутри искусства, в ней всегда что-то происходит, но интересно это, как правило, лишь тому, кто сам в этом варится.

На мой взгляд, аниматоры и не претендуют на особую миссию и известность. Впрочем, американские и японские мультипликаторы у всех на слуху. В любой японской деревне спроси — окажется, что там знают фамилию Миядзаки. Не знаю уж, целенаправленно ли он этого добивался или всё само собой происходит. В любом случае, такая известность — это хорошо.

Но я убежден, зрители и поклонники анимации не могут исчисляться миллионами. Это сотни, тысячи, ну, может быть, десятки тысяч, но не миллионы. Да я и не уверен, нужны ли обязательно миллионы. Мне достаточно и ста зрителей. Хотя нет, сто тысяч — это было бы здорово.

— «Cherchez l`Oscar», — наверняка то и дело слышали Вы на канадской киностудии, где работали над «Стариком и морем»… Идем на «Оскар», поэтому выжимаем максимум…

— Нет, такого грубого давления не было. Но я профессионал и, несмотря на все внутренние сомнения и колебания, делаю свою работу профессионально. Впрочем, «Оскар» изменил мою жизнь к лучшему. Моя ярославская студия появилась благодаря этому золотому человечку...

— Ваши фильмы искусствоведы и кинокритики называют ожившей живописью, высоким искусством. Каковы истоки Вашей живописи?

— Все просто. Я воспитывался в классическом живописном пространстве и среди тех ценностей, которые известны в реалистическом искусстве. Впрочем, соцреализмом меня тоже зацепило. Мои учителя — художники-реалисты, которые делали вещи, воспринимаемые сейчас с изрядной долей иронии и цинизма. Тем не менее, они делали это искренне. Они искали в живописи гармонию. И прививали нам интерес и любовь к классической культуре. Во ВГИКе у меня был потрясающий педагог, оказавший на меня огромное воздействие — Борис Михайлович Неменский — человек очень глубокий, совестливый и бескомпромиссный. В искусстве — убежденный реалист. Я его люблю, и, благодаря его влиянию, все мои корни там, в классической реалистической живописи. Искусство двадцатого века я не слишком принимаю, хотя и в авангардной живописи кое-что мне близко. Но все равно я убежденный реалист. Не говорю, что это безусловное достоинство. Иногда мне хочется освободиться от бремени образования, знаний, умений. Хочется быть непосредственным ...но я все время чувствую себя в смокинге. Это же очевидно, что одежда принуждает тебя к одним действиям, исключая другие. И действительно, реалистический смокинг порой мешает мне быть разнообразным и более непринужденным и свободным.

Впрочем, желание вырваться из реализма бывает у меня далеко не всегда. Неожиданно возникает, неожиданно угасает... Иногда я позволяю себе раскрепоститься в сценках, в которых не связан конструкцией сюжета и характерами.

Но это быстро проходит — и все равно остаешься в пространстве фильма, конструкция которого тебя держит, настраивает на определенную волну. Например, «Историю» Шмелева я сразу для себя определил так: это должен быть весенний вихрь фантазий, событий, такой восторг подросткового состояния влюбленности. Этому были подчинены все задачи. Надо понимать, что эта динамика передается режиссерской волей, а не техническими ухищрениями.

А уж что получается — судить зрителю. Мое дело — снимать кино, и если людям оно нравится, я этим утешаюсь.

* Гэгом называют комедийный прием, в основе которого лежит очевидная нелепость, которая не может не смешить. Например, когда во время пожара человек носит воду решетом. - Ред.