Братия мои! Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению, ибо все мы много согрешаем.
Послание апостола Иакова 3:1-2
Сомнения учительницы
Я вечно сомневаюсь, не порчу ли я детей…
Победив в номинации «Педагог-дошкольник» в конкурсе учителей, призадумалась: и что теперь, почивать на лаврах? Хороший учитель — он хороший всегда и для всех?
Мне запомнился неприятный случай, когда мы ездили в детский дом для детей с задержкой психического развития. Купили арбузы. Притащили маски самодельные: Буратино, Мальвина, Пеппи Длинныйчулок. Стали представление показывать. А у детей в глазах — такая тоска...
Одна девочка стояла и грубо комментировала каждый момент нашего выступления. Казалось, сейчас подойдет и ударит! А после, на чаепитии, она сидела с другой малышкой, гладила ее по голове и нежно целовала в затылок... Удивляет, как они друг за друга горой стоят! Одну конфету на пятерых делят. Для домашних «эгоистов» это недоступно — они ведь «нормальные дети»… Хотя целый мир для сирот за стеной, он закрыт, эти дети умеют видеть и чувствовать боль другого. Они очень нуждаются в тепле. Обидно, что из-за отсутствия ласки у них вырастают «шипы».
Кто из нас более «отсталый» — можно спорить. Часто они талантливы. В каждом детском доме — целые выставки того, что дети сделали своими руками. Хочется, чтоб они верили в себя и не боялись мира. Они — лучше многих...
Быть педагогом — значит знать, как помочь «конкретно этому ребенку». Как воспитать нормального человека? Да просто любить и быть к нему внимательным. Вроде «просто». Но если спросить меня, боюсь ли я когда-нибудь превратиться в вечно орущую «училку», отвечу: «Боюсь». Очень не хочется...
Вика
***
Нельзя учить, можно учиться. Учить можно только в том случае, если будешь сам делать. По сути, не ты будешь учить, а дело. По-настоящему учить может только Бог, Он источник всего, всякий человек может только учиться. И вот чему сам научится, тому может научить и других.
Протоиерей Дмитрий Дудко (1922—2004)
«Учитель благочестия»
Один священник писал: «Учись от всех людей». И никак не могла я с этим согласиться! До поры до времени...
В студенческие годы я ходила в театральную студию. Ее режиссер, N., очень харизматичный, яркий человек — с ходу поражал своим юмором, жизнерадостностью, находчивостью, обаянием. Нас, в большинстве своем 18-20-летних студентов, он учил тому же: обаянию, свободе, хотя свобода оказалась горьким уроком для многих, ибо границ ей не ставилось — ни в творчестве, ни в жизни.
В одно лето мы всей студией, на нескольких машинах, отправились на море, «дикарями». Повезли туда детский спектакль — играть на улицах, а кто-то просто ехал «потусить», отдохнуть или — на мастер-классы, в то время чрезвычайно модные (развитие личности и пр.).
В первые дни мы стояли лагерем у моря, около большой горы, однажды вечером всей группой полезли наверх. Лезли долго. На вершине стоял крест, открывался поразительный вид на залив. Потоптавшись наверху, насытившись пейзажем, нафотографировавшись — кто-то даже позировал у креста, изображая распятого — вся эта волна народу потихоньку стала спускаться в лагерь, на ночлег. Солнце уже садилось.
На горе остались только наш режиссер и человек 5-6 студентов. Мы стояли и молча смотрели на необыкновенной красоты закат. Слов было не нужно, но N все же тихонько так, ненавязчиво заговорил. «...Постарайтесь друг друга любить. Вы думаете, что любовь — это нечто такое яркое, большое. А вы каждый день незаметно делайте друг другу что-то приятное, в чем-то помогайте, чтоб порадовать человека, чтоб человеку хорошо, легко стало — это и будет любовь». Эти слова глубоко запали мне в душу.
Правда, скоро я увидела, что N. никакой не знаток жизни, не «гуру». Слишком он ценил свободу, которая превращалась во вседозволенность, вел бесконечные курсы то самоутверждения, то самораскрытия, плутал по восточному мистицизму, играл, постоянно играл кого-то другого, разочаровывался, но продолжал играть очарованность.
А годы спустя, уже будучи в Церкви, я прочитала у одной монахини: «Надо стараться жить так, чтоб людям с тобой было легко». Где-то, думаю, нечто подобное я уже слышала... А, это гора, закат, N.! Изрек ведь похожие слова не образец благочестия, не схимник и даже не светило богословия! А все же жизнь его научила той крупице истины, которой он поделился с нами. И еще интересней, что троим из слышавших это крупицы оказалось мало. Годы спустя мы нежданно-негаданно встретились снова, уже верующими людьми, чтоб друг другу сказать: «Христос воскресе!»
Валерия
***
Жизни учит сама жизнь. И самое главное и важное искусство для человека — научиться жить в мире и любви со всеми. Ведь и к себе нам часто приходится снисходить, ибо немощи наши оказываются сильнее нас. Вот и учись жить. Со своих близких многого не требуй.
Архимандрит Иоанн Крестьянкин (1910—2006)
***
Братья, любовь — учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит.
Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы»
Хокку, плов и тысяча сестер
У нас, студентов-художников, есть любимая учительница, человек-спаситель для нас, вечно мятущихся. Ирина Павловна. Маленькая, старенькая, но любящая жизнь так, будто ей 17 лет, и перед ней только-только открылся огромный мир. «Я любопытная», — говорит она про себя. Каждый встречный человек ей неподдельно интересен. Cантехник-таджик, которого она кормит пловом, бомжи, с которыми она разговаривает во дворе, — причем, в той же интонации, запросто общается с Церетели!
У И. П. куча тетрадок, где она записывает всякие наблюдения за людьми и зарисовывает. А в дороге сочиняет хокку — это японские трехстишия — читает нам, и мы смеемся. Я думаю, если бы она прочитала, как ее восхваляют, то сказала бы что-нибудь ироничное. И. П. всегда улыбается. У нее в запасе миллион смешных историй из ее на самом деле нелегкой жизни. Очень часто героини ее рассказов — разные ее сестры. Когда я удивилась — сколько ж у нее их! — то оказалось, что ни одной. Просто во время войны все они побратались и считают себя родными. Но главное, И. П. учит рисовать, точнее, учит видеть, и видеть не тривиально. «Лучше перебдить, чем недобдить», — повторяет И. П. «Самое страшное, — говорит она, — это когда человек стоит, рисует, а у него глаза, как у тухлого судака». Думаю, это можно отнести к каждому занятию. Мастерская у И. П. — в подвале старого дома, где очень плохие условия, но это никого не смущает. Всегда тянет в этот подвал, прийти и увидеть, что тебе искренне рады. Причем, именно твоим особенностям рады — всегда И. П. видит твою суть.
Мы до сих пор к ней ходим. Какая-то она своя, родная, и в то же время — эпохальная, откуда-то совсем издалека. Но в курсе всех последних событий. Это человек, который просто всех людей считает ближними, но не потому, что добренькая, а потому что — как же иначе?
Ксения
***
Научить человека жизни духовной очень трудно. Это все равно... что выучить мужика сказать слово — секретарь. Он все будет говорить — слекатарь. Ты говоришь ему: вот тебе рубль, скажи только — секретарь, а он выговаривает по-своему — слекатарь. — Ну повторяй за мной: се. — И тот говорит: се; кре — кре — тарь — тарь. — Ну говори теперь один раздельней: секретарь. — Говорит неспеша: сле-ка-тарь.
Преподобный Амвросий Оптинский (1812—1891)
Они не слышат
Я довольно продолжительное время работал учителем. Но в какой-то момент понял, что не смогу больше этим заниматься. Друзья и знакомые искренне удивлялись, спрашивали, почему я ушел. Ведь мой педагогический опыт был вполне успешным, да и работал я в экспериментальной школе, где позволялось пробовать интересные вещи. Многие мои бывшие ученики до сих пор мне как родные, многие до сих пор благодарят за мои уроки...
Но был момент, который поставил жирную точку на моей карьере учителя.
В тот год в школу пришло очередное поколение учеников. Однажды на уроках обществознания я заговорил с ними о том, насколько для мыслителей и философов всегда была важна тема смерти. Без ответа на вопрос, исчезаем ли мы со смертью или это не конец бытия, зависит решение наиважнейших вопросов, которыми задается человечество во все века. Страх смерти заставляет человеческую мысль вновь и вновь трудиться над разрешением вечных вопросов, порождает великолепные явления культуры и т. д.
И вдруг в ответ я услышал от своих подопечных несколько равнодушных, даже пренебрежительных реплик. «Господин учитель, чего вы нас грузите?» «Надо просто расслабиться и получить от жизни удовольствие по максимуму». «Об этом думать не нужно вообще!» Все это говорилось упрямо, на этом настаивали. Сложилось впечатление, что новое поколение категорически не хочет слышать, более того, упорно настаивает на праве пребывать в неведении и жить в виртуальном мире!
Прошло какое-то время. Через несколько уроков я убедился, что популярность моя среди учеников не упала, однако тут же неожиданно услышал и о критерии этой популярности... «На его уроках прикольно!» Это было последней каплей. Я подал заявление и ушел из школы. Может быть, я совершил ошибку. А может, это был момент истины. У меня сложилось ощущение, что с недавних пор в воздухе повис вопрос: готовы ли современные ребята быть учениками? И слышать своих учителей? Не слушаться, не подчиняться — слышать?.. Мне показалось — нет. Возможно, я заблуждаюсь. Я был бы счастлив узнать, что заблуждаюсь.
А.
***
В предельном отношении, единственный наш наставник — Христос; Он Сам об этом нам говорит: Я — единственный ваш Наставник, Я — единственный ваш Учитель... И поэтому когда Христос дает нам заповедь, Он нам не только указывает, чтo делать; Он нам говорит: вот так поступил бы естественно движением сердца, убежденностью ума, стройностью всего своего существа, человек, который духовно целен и здоров… И чтобы вырасти в эту меру цельности, надо начать с того, чтобы учиться, как поступать, как думать, как чувствовать, на примере своего наставника.
Митрополит Сурожский Антоний (1914—2003)
Научить своей смертью
... Наверное, самому важному профессор и священник Александр Шмеман, ректор Свято-Владимирской академии в Нью-Йорке, научил нас последним годом своей жизни — годом, прошедшим под знаком его болезни и завершившимся его кончиной. Главный урок, который он нам преподал — это урок своей смерти.
В своих лекциях о погребальном богослужении отец Александр, тогда еще ничего не знавший о своей болезни, подчеркивал, что смерть — это важнейший момент, конечный итог жизни, к которому мы готовимся всеми прожитыми годами и который очень важно встречать в полном сознании, отдавая себе отчет в происходящем. Собственно, с ним так и вышло.
В тот год ему был поставлен беспощадный диагноз: рак, метастазы по всему телу, операцию делать слишком поздно. Внешне отец Александр изменился очень быстро: энергичный, сильный, моложавый человек за несколько недель превратился в дряхлого старика.
И внутреннюю трансформацию не заметить было нельзя. Отец Александр был лидером, по-своему властным человеком, характер у него был горячий, он мог сорваться, мог сказать резкое слово, иногда мог и повысить голос; кроме того, он делал все сам и весьма ценил и оберегал некое свое личное пространство. И вот его постигла смертельная болезнь. Без помощи других людей отец Александр уже не мог обойтись.
Но сколько бы я ни видел его и ни говорил с ним, он никогда не жаловался. Все, постигшее его, переносил спокойно и стойко. Казалось бы, он мог стесняться своей слабости, но он относился к ней с иронией, все время сам над ней подтрунивал и с огромной благодарностью реагировал на любую помощь: на протянутую руку, на поданную фелонь, на зашнурованные поручи... К концу этого года все, что в нем было не святого, выгорело, исчезло, испарилось. Осталась одна лучезарная детскость. Да, выглядел он дряхлым стариком, но глаза у него стали совершенно как у ребенка — чистыми, искренними и широко открытыми миру. Он был готов к встрече со Христом.
За сутки до смерти отец Александр находился в своем доме, все его близкие были в сборе. Все понимали, что время пришло. Он сидел на стуле в своей спальне, в белом подряснике, сидел абсолютно прямо, до конца сохраняя свою царственную выправку. Рядом сидела жена, она держала его за левую руку. Время от времени он поднимал правую руку, чтобы перекреститься, и насколько ему хватало сил, творил крестное знамение. Дома царила напряженная, но вместе с тем спокойная трезвенная атмосфера, все молились и все ждали этого важного события — перехода их мужа, отца, дедушки из временной жизни в жизнь вечную. Через час или два отец Александр потерял сознание. В коме он пробыл менее суток и спокойно скончался.
На последнем соборовании, за несколько часов до смерти, все духовенство академии собралось у его одра. Отец Александр пребывал в беспамятстве. Но вдруг, когда прозвучало заключительное слово службы — «Аминь», — он открыл глаза и произнес евхаристически: “Аминь, аминь, аминь!” Эти слова оказались последними...
Потом начались незабываемые трое суток, когда гроб стоял в церкви. Меня, да и не только меня, вело особое ощущение светлой, пасхальной грусти. Это было особое и редкое ощущение, ощущение особого Присутствия, посещения Божия, итога, свершения, победы, причастность к которым по милости Божией довелось хотя бы немного пережить.
Все это навсегда осталось в моей памяти, и я могу лишь молиться и надеяться, что и мне Господь пошлет такую же христианскую кончину: честную, непостыдную и мирную, которой удостоился мой духовник и учитель протопресвитер Александр Шмеман.
Александр Дворкин
Фото Сергея Мамаева.
