МОЖЕТ БЫТЬ, ЕЩЕ НЕ ВСЕ?
Необходимое предисловие к рассказу Натальи Абрамцевой
Автор этого рассказа, Наталья Абрамцева, первую половину своей жизни – до двадцати лет, могла сидеть, а вот уже вторую – только лежать. И еще писать. Писала она рассказы и сказки.
Родилась Наташа в семье учительницы русского языка и военного. В годик с небольшим девочке поставили страшный диагноз – спинальная амиатрофия Вердинга – Гоффманна. Это значило, что ей осталось 7–13 лет жизни...
Быть родителями ребенка-инвалида – это подвиг. Главное – не опустить навсегда руки. Людмила Николаевна и Корнелий Корнельевич сумели сделать так, чтобы Наташина жизнь не замкнулась в четырех стенах, чтобы она не зациклилась на своем несчастье. Тогда Абрамцевы жили в Подмосковье. Для девочки изготовили специальную коляску и санки. Зимой и летом вторым домом для нее стал лес.
На машине, “юркой малолитражке”, как называла ее Наташа, они с родителями объездили весь Крым, города Золотого кольца.
В школу она проходила совсем немного. Сидеть долго было для нее очень тяжело, и писать она не успевала за ребятами. А читала она всегда очень много, читать начала с трех лет... И все-таки учиться ей пришлось дома. У нее была очень хорошая учительница, и одноклассники все время приходили, иногда по нескольку человек, иногда целым классом...
В любой биографии есть “фасад”, и есть то, что за ним скрывается... Родилась в 1954 году, после школы окончила курсы переводчиков, переводила с английского и испанского, знала эти языки в совершенстве; примерно с середины 70-х годов начала писать сказки и рассказы, которые звучали по радио в передаче “Вечерняя сказка”, а затем стали регулярно печататься в газетах “Вечерняя Москва”, “Сударушка” и во многих других периодических изданиях. С 1990 года – член Союза писателей. Написала более 120 сказок, 12 пьес. В 1985 году была издана первая книга, всего книг вышло 16, некоторые из них уже после смерти Наташи. Сказки переводились на английский, испанский, японский, немецкий и другие языки, по ним созданы диафильмы и мультфильмы...
С детства тяжелой болезнью была прикована к постели, и эта болезнь оборвала ее жизнь в феврале 1995 года. Прожила Наташа сорок с половиной лет – вопреки диагнозу...
За этим “фасадом” – жизнь очень непростая, порой трагическая и очень полная.
Мама, Людмила Николаевна, вспоминает, как в 16 лет вместе с паспортом Наташа получила справку, в которой значилось, что как инвалиду с исключительно серьезным заболеванием ей не показана никакая работа, в том числе и надомная. С такой справкой она всю жизнь должна была получать 16 руб. в месяц. Наташа знала английский и испанский языки, могла прекрасно переводить, а ей запрещалось работать. Только после невероятных трудов маме удалось выбить другую справку, по которой Абрамцевой Н.К. все же разрешалась работа на дому – клеить пакеты!
К двадцати годам Наташа уже совсем не могла сидеть. “Малолитражка развалилась, а здоровье мое ухудшилось...” Она по-прежнему много читала, занималась какими-то переводами, но... произошел в ней тогда перелом. Трагедия, а потом – новое рождение...
Три месяца она тайно копила и собирала таблетки. Мама и представить не могла, что Наташа решит осмысленно уйти из жизни. В письме, которое она собиралась оставить, были такие слова: “Мне надоело смотреть на мир из окна машины... Мне хочется слышать в четыре уха, смотреть в четыре глаза...”
К вере приходят по-разному. Кто-то – вот так. Через таблетки и успевшую вовремя “Скорую помощь”.
«Я спросила тогда ее, – рассказывает Людмила Николаевна – Наташ, как дальше-то жить? Она ответила: “Второй раз это может сделать только сумасшедший. Давай будем жить так, будто ничего не было”»... Вскоре после этого она написала свой первый рассказ “Так может быть, еще не все?”
А я пошла в храм, к священнику, спросить: “Самоубийство – это же грех? Как же ей теперь жить? Простит ли ее Господь?” Мы ведь никогда не сомневались, что Бог есть. Наташу крестили, когда ей было три годика, яйца на Пасху красили, ну и все. В храм очень редко ходили, ничего не знали, не понимали... А священник сказал мне: “Да ведь Он, конечно, простил ее... Ведь если б Он ее не простил, ее бы в живых не было...” И вот после этого батюшка пришел к нам домой, и Наташа в первый раз исповедалась и причастилась... И с этого момента, потихоньку, крепла и крепла в вере. И до конца жизни... Если она вечером не могла помолиться, она говорила: “Мамочка, я так плохо себя чувствую, почитай, помолись за меня...”
И тогда же она начала писать рассказы и сказки. “Она стала видеть в четыре глаза, слышать в четыре уха...”
“Так не бывает. Не бывает, чтобы кто-то не был нужен, просто необходим, хотя бы кому-то одному на свете”, – так говорит в одной из Наташиных сказок мудрая птица сова.
Наташу всегда окружали друзья, самым близким другом была мама Людмила Николаевна. “Мы с ней любили устраивать вечера. Например, вечер духовной музыки, или Вертинского, или Высоцкого. Она очень любила музыку... Я около нее ставила раскладушку, ложилась, и мы целый вечер просто слушали... Я вдруг поняла в какой-то момент, что уже не я старшая подруга, а она. Я поняла, что не знаю эту жизнь так, как она...”
Марина НЕФЕДОВА
Ю.П. Изюмову - с сердечной теплотой
***
Мне нужно написать письма. Откладывать некуда. Еще нужно оттаять холодильник, пропылесосить ковер, пропустить через машину бак белья и, естественно, собрать чемодан. Дело в том, что мне невероятно повезло.
Поэтому завтра рано утром – поездом в Ригу, а дальше по путевке на теплоходе (то ли финском, то ли шведском) по Балтике, со стоянками в четырех городах (то ли финских, то ли шведских). Это в июле-то месяце! Только дела сделать надо.
Времени около двенадцати. Целая ночь впереди, спать можно в поезде. Начну с писем. Нет, минуточку! Минуточку... Я бережно бросаю в кресло ярко-красное шифоновое вечернее платье и рядом ставлю золотые изящнейшие французские босоножки. Так... Хорошо... Почти полдела сделано. Теперь письма. Я села у открытого окна за журнальный столик. Передо мной бумага, конверты, ручка. Так... Так... Конверты есть, и бумага. Хорошо. Только еще минуту. Я промчалась на кухню. Поставила на газ четыре кастрюльки. Бегом – в ванную: раз, другой, третий. Порошка побольше – пусть мокнет пока. Снова бегом на кухню. Из холодильника – все на стол, под стол и на подоконник. В холодильник – кастрюльки с кипятком. Пусть пока оттаивает. Теперь в комнату, опять бегом. По пути захватываю из шкафа в прихожей пылесос и пустой чемодан. Натыкаюсь на что-то знакомое в пижаме. А... Он спал, а от моего шума, оказывается, проснулся.
– Привет, – оставляю пылесос и чемодан посреди комнаты, сажусь за письма.
– Привет, ты уверена, что все это, – он сделал круговое движение головой, – необходимо сейчас?
– Именно! Иначе я не уеду спокойно.
– И вот это?.. Может быть?.. – он осторожно кивает на конверты.
– Это – тем более. Ты мне просто не мешай. Спи! Пожалуйста.
Он пожал плечами и пошел спать. Так... Около часа. Хорошо. Теперь письма. Сложные у меня письма... Я серьезно, сложные. Вода! В ванной! Не выключила! Слетала в ванную, стукнулась ногой о пылесос, а вода оказалась выключенной.
Я снова опустилась в кресло, улыбнулась. Невесело. Я не дура. Я понимаю: ВСЕ, что делаю последний час, – ерунда. Просто боюсь писем. Но я знаю, написать их нужно. А то голова так и не перестанет болеть. Та голова, которая душа. Это не я придумала. Исповедальням уже много лет. Что-то грохнуло в кухне. Наверное, лед в холодильнике. Пусть. Пока не напишу, не встану. Вот первый верхний лист.
“Милая тетя Кира!
Тетя... Я сама давно тетя. Но тогда, мне было столько, сколько сейчас моей дочери. Поэтому Вы всегда мне будете тетей Кирой. Я Вам не сделала ничего плохого. Но хорошее, что делали мне Вы, я никак не связывала с Вами. Ничего особенного не было, но мне нравились те красивые шерстяные вещи, которые делают в ваших краях. Да нет, не то все! Не о том я! Просто сейчас я понимаю, что все было бы красивее, теплее, мягче, если бы называлось не голубым, розовым, шерстяным, а тети Кириным. Вот и все . Ничего глобального. И немножко поздно.
Наташа”.
Я положила письмо в конверт. Вот. Написала все-таки. Дальше. Не прерываясь.
«Марк Адольфович, хороший, добрый человек! Вы представляете, я только недавно поняла, какая же я нахалка. Ну, действительно: Вы – известный литератор, искусствовед, критик, знаете восемь (с ума сойти) языков и еще на сорок с лишним лет старше меня. А я звоню (часто) и, как мне казалось, очень вежливо спрашиваю, не могли бы Вы подобрать мне что-нибудь почитать. “Конечно. С удовольствием. А что бы приблизительно вы хотели?” “Не знаю. Вам виднее. Я заскочу возьму. Хорошо?” “Конечно. Это будет очень мило с вашей стороны”. Вот такие были диалоги. И еще много всего было... Я нечасто вспоминаю, но все помню... Спасибо Вам.
Наталья».
Еще один конверт в сторону. Новый лист бумаги передо мной. Я все делаю правильно. Хочется чаю. Но голова ясная. И совсем непонятно, почему мне все время кажется, что льется вода. Стукнутая о пылесос нога ноет. Напоминает о том, что, замочив белье, воду я проверила. Значит, это что? Ничего, штучки подсознания. А потому – дальше...
“Тетя Танечка! Что за странные творятся вещи! Я не помню, когда видела Вас первый раз. Это еще ладно: говорят, мне было года три. Но я не помню, когда Вас видела в последний раз. Не помню! А ведь долгие-долгие годы Вы были для каждого в нашей семье не только подругой, близким человеком. Вы были... Вы просто понимали каждого из нас. Каждого. Не оттого, что умели каждому угодить. Просто Вы каждого любили. И жалели. А сейчас, через какие-то несколько лет, я не помню, когда видела Вас последний раз. Вы бы должны обидеться, но Вы не обижайтесь. Ладно?
Наташа”.
Вот и третье письмо в конверте. Остался дядя Юра. Дядя... Тетя... Детские слова. Но я знала этих людей с детства, и было бы нелепо называть их иначе. И все-таки в кухне какой-то шум. Холодильник что ли? Мне сейчас не до этого. Мне бы закончить быстрее.
“Дядя Юра! Я не успела вовремя сказать вам спасибо! Не за то, что в шестнадцать лет вы ушли на фронт. И все потом случилось у вас не так, как думалось. И не за то, что с детства я рядом с вами чувствовала себя дамой, ДАМОЙ! А вы учили меня правильно пить кофе с лимоном, а еще учили меня спорить, а не ругаться. Сейчас я о другом.
Вы когда-то сказали, что нельзя отталкивать от себя людей, если они не на сто процентов соответствуют твоему представлению о том, что такое хорошо. Нужно быть бережнее. И если есть в человеке хоть что-то твое (пусть крупинка), то это, скорее, близкий тебе человек, чем просто так, никто. Держись его. Только сейчас, в тридцать с лишним лет, я поняла, какой подарок вы мне сделали. Спасибо.
Наталья”.
Все. Последний конверт готов.
Отправить письма... Куда... Как... Скажи кому-нибудь – назовут сумасшедшей. Потому что не понять людям. Не понять... Что не понять? Не понять и все! Я взяла небольшой мельхиоровый поднос и зажигалку. Поставила поднос на открытое окно. Вот тоненькая стопка конвертов, я помню, в каком порядке лежат письма. Щелкнула зажигалка. Я поднесла огонь к уголку первого конверта.
Опустила на поднос. Горит письмо тете Кире – она умерла, когда мне было двенадцать, а ей тридцать два. Горит второй конверт – Марк Адольфович. Умер одиннадцать лет назад. Мне было около двадцати. Вспыхнуло третье письмо – тете Тане. Она умерла восемь лет назад, мне было двадцать три года. Ярче всех на подносе запылал последний конверт – дядя Юра. Я собиралась поехать к нему вчера. Он умер три дня назад. Я не успела.
...Яркий получился костер. Горят мои долги, моя совесть...
Сажусь за стол. Последний лист. Пишу:
1. Гвоздики (белые) Юрию Петровичу. (Я хотела это сделать ровно четыре года назад. Я была в отпуске, он в командировке; я болела, он болел. Но еще не поздно.
2. Большая мягкая игрушка (собака, кошка, медведь) для Марии Михайловны. (Я хотела это сделать год назад. Одинокая соседка. Тянет нас всех, особенно Ленку).
3. Написать письмо Аннушке. (Собираюсь уже месяц или два).
Все. Пока все. Это я сделаю, как только приеду. Сразу. Не откладывая. Я взяла лист, пошла в прихожую, положила его на столик возле телефона. Села рядом.
– Эй! – крикнула я. – Проснись.
– Я не спал. Ты же просила не мешать.
– Я написала...
Он вышел из комнаты
– Что ты ненормальная, я знал всегда. Но почему сходить с ума нужно именно, – он посмотрел на часы, – в три часа ночи?..
– Днем не было времени, – честно сказала я. – До шести работала, потом Ленку в лагерь отвезла... Вот.
– Ладно, – он взял вазочку с одной розой, дал мне глотнуть воды. – Все. Теперь забудь. Не самая ты виноватая.
– Да, – сказала я, – а ты утром позвони тете Поле, пусть она...
– Понял: холодильник, стирка и пропылесосить. Я кивнула. Мне, правда, было легче. Я стала будто честней, возвышенней, чище... Только трясло немножко.
– Успокойся. Пойду поставлю чайник.
Он пошел на кухню и заорал:
– Зачем ты это сделала?
Теперь я поняла, почему мне все время казалось, что льется вода. Я действительно не закрыла кран, только не в ванной, а в кухне. А дырка в раковине чем-то закрылась, и кухня была здорово залита водой.
– Ненормальная! Ну, ненормальная! – он уже даже не злился. – Душу, видишь ли, очищает. А что мы залили соседей – это ей все равно.
– Понимаешь, – сказала я уже спокойно, – ты конечно прав. Но, понимаешь, нужно быть бережнее к людям, внимательнее вовремя. Понимаешь?
– Понимаю. Помогай давай.
– Хорошо, – согласилась я, – только ты неправильно делаешь. Я пошла на балкон, где просушивалось ватное одеяло. Через минуту кухня была сухой. – Все, – он выпрямился, – а ты иногда соображаешь. Только бы не протекло к соседям. У них ведь ремонт. Потом мы пили чай. Осталось собрать чемодан. Раздался звонок в дверь. Приближалась расплата. Естественно – нижняя соседка.
– Вы понимаете!.. Понимаете!.. – выскочила я, взбодренная чаем.
– Кран она забыла завернуть, – спокойно объяснил муж. Мы все возместим.
Он усадил соседку в кресло возле столика в прихожей.
– Но, вы не представляете, – еле вставила соседка.
– Представляю. Я все представляю. Вон у нее, – он показал на меня, масса нужных знакомых. А у вас ремонт только начинается. Она вам...
– Непременно! Достану все, что нужно. И сделают, как надо. Как для себя. И за наш счет, безусловно.
Соседка хлопала глазами. Она уже не знала, к добру или к худу этот ночной потоп.
– У меня подруга. Ну, приятельница, знакомая. Вам все сделают.
– Запиши все, – муж подтолкнул меня к столику, на котором лежал лист бумаги.
Глядя на соседку, которая все кивала и кивала, я записала на чистой стороне листа, лежащего у телефона, номера и адреса нужных магазинов, фамилии, имена. Сложенный вчетверо лист я протянула соседке.
– Вы меня успокоили, – соседка пробиралась к двери, крепко держа в ладони тот лист. Тот. Но я забыла об этом...
Мы как-то нелепо простились.
– Ну и ночка! – муж рухнул в кресло.
– Какая ночка?! – я была уже почти в поезде, почти на теплоходе, почти плыла по Балтике. – Уже утро. Он посмотрел на часы.
– Действительно, 5-46. А чемодан? – он почти испуганно посмотрел на меня.
Я подмигнула. Вещи у меня всегда в порядке. Через сорок минут чемодан был уложен и даже застегнулся. Потом – час на душ, кофе, записка для тети Поли. И на вокзал.
...За нами хлопнула дверь, маленький сквозняк, резко закрылось забытое окно. Мельхиоровый поднос упал вниз, громко ударившись об асфальт. Полетел пепел... Маленькая горсточка... Его никто не заметил. Люди спокойно просыпались.
