"ОСТРОВ" И ОСТРОВА

В связи с фильмом «Раскол» снова всплыло упоминание фильма «Остров». В том плане, что первый лучше второго, потому что адекватнее воспроизводит жизнь церкви.

Я не в состоянии так судить о фильме «Раскол». Меня там не было, и с источниками я знакома слабо. Но вот говорить о фильме «Остров» я, кажется, и сама могу, потому что считаю, что проблема его адекватности — вовсе не в исторических реалиях. Более того, фильм Лунгина совсем не о реалиях. И он в этом не одинок.

...Был или не был один древний автор — науке доподлинно не известно. Но в одном из приписываемых ему произведений герой посещает острова с неясными географическими координатами, и описаны они так, что можно предъявить автору обвинение в искажении действительности. Однако мы вот уж третье тысячелетие читаем «Одиссею» и думаем о Гомере, и нам совершенно безразлично, отрицает его наука или нет и насколько реален его герой. И даже «суровый Дант» Одиссея описывает. И Мандельштам припоминает:

И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Потому что это искусство, которое живет, пока существует наша средиземноморская цивилизация. Потому что это мощный литературный архетип: остров или острова и события, на них происходящие. Недаром описанная Томасом Мором Утопия — остров и обозначает это слово несуществующее место. Это такой прием: автор придумывает остров как изолированный мир — ему очень важно, чтобы был изолированный — и населяет его плодами своего художественного воображения и своих философских построений. К слову сказать, дальнейшие литературные утопии (плавно перетекшие в наш скептический век в антиутопии, то есть не про то, как может быть хорошо, а про то, как может быть — и вот-вот станет — плохо) часто соблюдают принцип изоляции.

И плавает от острова к острову Пантагрюэль, а Гулливера тоже носит по островам: то к лилипутам, то к великанам-бробдингнеггам, то на «двухуровневый» архипелаг, где в океане остров, а над ним — еще один, летучий, называется Лапута. А то и вовсе заносит его на остров разумных и благородных лошадей-гуигнгнмов, которым прислуживают омерзительные человекообразные йэху. Разумеется, всем знаком и Синдбад-мореход; у него в книге «Тысяча и одна ночь» сонмы соседей-путешественников, которые иногда переносятся в мир настолько отдаленный, что его можно считать недостижимым, изолированным и тем самым — островом.

В китайской литературе мы находим острова блаженных бессмертных (интересно, есть ли у них связь с кельтским островом Авалон, где обитает в ожидании лучших времен король Артур?). А в одной из японских сказок рассказывается, как странствовал Юри-вака, как узнал о том, что дом его осаждают желающие отнять у него жену, вернулся неузнанным, смог натянуть богатырский лук, что лишь ему был под силу, перестрелял негодяев... Похоже на Одиссея, правда? А если прибавить, что Юри — это то же имя, что Улисс, он же Одиссей, то совсем интересно.

Вот и опоясал островной сюжет земной шар...

Островное положение способствует тому, чтобы действующие лица появлялись в стройном порядке, а не толпой. Это как в античной драме, где при единстве места и времени место выбирается достаточно искусно для того, чтобы непринужденно появлялись разные лица, рассказывающие о том, что было, потом — что делается и в конце концов объясняющие, чем дело кончилось и почему. И что теперь будет. Так что греческая схена, ставшая впоследствии сценой, — это тоже своего рода остров в житейском море, бушующем вокруг.

В литературе нового времени есть такие «острова», как Луна и планеты Солнечной системы, а также другие миры. Путешествия среди планет — идеальное продолжение литературной островной традиции: тут и изоляция, и странные народы со странными же нравами, и возможность тщательно изучить каждого нового пришельца. Заметим, что наряду с «Космической одиссеей» у нас есть «Обитаемый остров» Стругацких, овеществляющий метафору: планета — это остров в космосе.

Но и земные острова не обижены вниманием писателей. «Таинственный остров» Жюля Верна, в котором писатель пользуется случаем для завершения сюжетов еще двух романов («Дети капитана Гранта» и «20 000 лье под водой»); «Остров сокровищ» Стивенсона, где изолированность позволяет показать человеческую природу в самых разнообразных ее проявлениях. «Остров доктора Моро» Уэллса... честно говоря, странное произведение. Совершенно понятно, что оно анти-, но не очень понятно, анти чего. Так, ужастик.

В начале XVII века на о. Мас-а-Тьерра (ныне о. Робинзона Крузо) был высажен за строптивость матрос Александр Селкирк, который провел здесь четыре года. После своего спасения он опубликовал автобиографию, и ее прочел писатель Дэниэл Дефо. А писатель способен из факта жизни сделать факт искусства. Приключение буйного шотландца Дефо преобразовал в один из самых захватывающих европейских романов, в котором увлекательным образом описывается вроде бы исключительно материально-бытовое обустройство. Только не нужно упускать из вида, что наряду с инструментами, досками, парусиной и каким-то запасом еды Робинзон получает и Библию*. А его анализ собственного положения с рассмотрением хороших и дурных обстоятельств смело можно рекомендовать как интеллектуально-духовное упражнение каждому, кто испытывает затруднения. И даже безбашенный Берти Вустер у Вудхауса, предприняв ни на что не похожее подражание Робинзону, чувствует себя успокоенным, выполнившим свой моральный долг.

Замечательный образец «островной» литературы — «Маленький принц»: море песков — вполне достойный аналог моря воды. Маленький принц путешествует с планеты на планету, а это тоже аналоги островов. Но возникает и новый печальный мотив: принц и летчик вполне симпатичны друг другу... и это всё. Они не действуют вместе, они не стали друзьями. Иначе зачем бы сдалась принцу змея?! Мне кажется, здесь — зародыш темы людей как «островов в океане» одиночества, которую именно так сформулировал Хемингуэй.

Вышесказанное — это не вступление, а описание сюжетной схемы фильма. Понятно, что при таком уровне художественной условности говорить об исторической адекватности просто не стоит. Тем самым снимаются «жгучие» проблемы, терзавшие церковный и околоцерковный народ: правильно ли герой отчитывает? правильно ли отмаливает? правильно ли пожар провидит? правильно ли настоятель руководит? Один батюшка жаловался, что после фильма у них в епархии росло и ширилось движение чудотворцев. На что другой, более трезвый, задумчиво сказал: «А если показать мультик про волка и семерых козлят?».

Это на самом деле горе и беда: неумение видеть в искусстве собственно художественный компонент. «Остров» — это кино, а не инструкция, не агитка и не хроника. А что Петр Мамонов — потрясающий актер, так это другое дело. Это называется убедителен в роли. Недаром мне жаловались, что в каком-то его интервью какая-то фраза богословски не выдержана... А вот он еще и наркоторговца играет — так что, арестовывать? Вообще напрасно забывается в погоне за сенсациями жесткое правило: комментарий автора чрезвычайно важен, но только это не истина в конечной инстанции. Иначе он просто достраивает произведение. Актер — разновидность автора. Какие приемы и ассоциации зреют в нем — зрителю знать даже и не следует. Для зрителя — результат.

Но сказанное не значит, что говорить больше не о чем; напротив, уяснив себе общие принципы, самое время подумать о специфике. Но не исторической и/или идеологической, а о художественной, из которой и должно вытекать восприятие на всех уровнях сознания. Тем более что по нашим меркам фильм старый, а к нему несмотря на это периодически вспыхивает интерес, — пусть это проявляется даже в желании лишний раз обругать, все равно заинтересованности не скроешь... Я и в те времена, когда он жег сердца людей, когда устраивались просмотры при храмах, да не просто так, а по два-три сеанса, встретила двух духовных лиц, которые с невероятной ожесточенностью говорили, что-де мол не смотрел и смотреть не буду, потому что... следовали отрицательные и порицательные характеристики без единой смысловой оценки. И тайна: что же их настолько вывело из себя? Неприятно такое предполагать, но наверное, сам факт того, что осмелились сделать духовных лиц предметом художественного рассмотрения. Это ж примерно как при советской власти попытались бы снять фильм с достаточно напряженным сюжетом из жизни членов ЦК.

Так попробуем посмотреть, в чем же напряженность сюжета.

Можно сказать, что начало фильма живописует ад с его беспредельной жестокостью и цинизмом, которые порождают страх, выходящий за пределы выносимого. А вот выход из ада, оказывается, возможен не только для Того, Кто попрал смертию смерть, но и для того, кто принял адские правила игры. Однако жизнь ему даруется не по этим правилам (ад ничего дать не может, кроме мучений), а ради покаяния. Потому что и в глубинах ада действует милость Божия. Потому что вот она — та самая (очень) заблудшая овца, ради которой оставляются 99 незаблудших. А сам принцип выхода из ада порождает тот параллелизм, который разворачивается в дальнейших событиях сюжета.

Вся жизнь отца Анатолия — это путь из ада. На этом пути грешник и кается, и молится о прощении, и добровольно обрекает себя на бесконечное таскание угля (чтоб не забывалась угольная баржа!), и служит Богу и людям.

Казалось бы, многочисленные критики давным-давно разобрались с типом этого служения — юродство, так что даже при рассуждениях об этой странной форме человеческой деятельности отец Анатолий приводится как хорошо известный пример. При этом по умолчанию подразумевается, что юродивый — это такой неприятный и неопрятный чудак с легким привкусом шаманизма и суфизма; сектант, если вкратце. Но ведь проглядывает в действиях этого монаха и еще кое-что, о чем даже говорить стало непривычно: подражание Христу. И дело даже не в том, что исцеляет, а в том, что просит поблагодарить Бога за исцеление — и получает отказ, а ведь это совершенно евангельская ситуация. И женщине обещано исполнение самой ее главной мечты — встреча с любимым, но на другой чаше весов оказывается поросенок, и она выбирает поросенка... И согрешившая девушка твердо знает, что нужно ей разрешение на аборт, а вовсе не обетование «золотого мальчика», в котором будет все счастье ее жизни... Поистине род лукавый и прелюбодейный (Мф 12:39).

А как много говорят в этом отношении цитаты из Писания в устах отца Анатолия... Если подумать, то поистине страшное, роковое отторжение вызывали слова Ветхого Завета, произносимые Христом, потому что так соблазнительно легко было бы обвинить Его в нарушении Закона — и так невозможно тяжко признать, что Он его не нарушает, следовательно, нарушаю я... Не потому ли и неприязненная реакция на отца Анатолия?

И вот, приходится признать, что и в речах, и в поступках, и в учении Христа окружающие Его благополучные люди (по Его словам, здоровые, в то время как пришел Он к больным и даже к погибшим, см. Мф 9:12; Мк 2:17; Лк 5:31; Мф 10:6; 15:24; 18:11), конечно же, видели юродство, которое и отторгали. Из этого следует, что христианское отношение к феномену юродства должно быть более взвешенным, да и более центрированным, что ли, потому что ведь евангельские неразумные девы (Мф 25:2-12) в церковнославянском тексте названы юродивыми...

Казалось бы, кульминация сюжета — исцеление одержимой дочери человека, в подлом убийстве которого отец Анатолий всю жизнь кается, а тот, оказывается, и не убит, и давно простил. Чем не катарсис? Чем не благополучное завершение? А вот и нет, это было бы слишком просто. Ради такого разрешения не нужно было бы живописать противостояние трех монахов в исполнении замечательных актеров.

Про отца Анатолия почти ничего сказать не осталось. Что же до отца настоятеля, то он очень хороший человек, добрый, старающийся управлять братией мудро и кротко. Такая ось земли, вокруг которой все. И вот — от того, кого постоянно защищает, резкости которого всячески смягчает и затушевывает, он получает назидание, значительно перерастающее рамки символического в нашем понимании (но не в ветхозаветном, потому что там ради вразумления соотечественников пророк женится на блуднице), — назидание не только обидное, но даже и принесшее ощутимый ущерб и попросту опасное. И принимает его со слезами покаяния... и облегчения, и благодарит за то, что ему был преподан как на ладони его скрытый грех. Привлекательный образ, по-настоящему привлекательный. Он к тому же какой-то невероятно трогательный иконописец и явно чувствует себя хорошо и свободно среди образов, — среди людей труднее. И смирение его еще и в том, что он, сам не претендуя на духовные высоты, позволяет карабкаться туда очень «неудобному» монаху. А ведь если подумать, то разве это не духовный подвиг — постоянно хранить мир между такими разными людьми, кое-кто из которых очень-очень хочет, чтобы его признали правым? Чист сердцем отец настоятель — и тем самым готов узреть Бога (см. Мф 5:8). И как это ни обидно, не встречает он понимания (и даже просто внимания) среди тех, за кого особенно болеет душой. Что крайне реалистично**.

Совершенно другого замеса — молодой, деятельный, красивый отец Филипп. Успешный всегда: побывал и в комсомоле, и в предпринимательстве. Да, потянулся к вере, к спасению души, но все ли ненужное оставил он перед святыми вратами? Вроде бы он — фигура обличаемая... но не все так просто. Он же хочет как лучше. Он же хочет как правильно. Он, если честно, носитель фарисейской закваски — и не скрывает, что считает себя не только правильней, но и праведней Анатолия. Искусство искусством, но в этом фильме можно увидеть, как реализуется одно словечко из Евангелия: мытарь пошел более оправданным (см. Лк 18:10), чем фарисей. А это значит, что и фарисей получил свое.

В педагогике есть правило: не браниться именами существительными, потому что у них нет категории времени. Имя, называние — это безвременно и тем самым насовсем. А человек меняется... Поэтому нельзя говорить ты фарисей, но можно (если уверен, что это пойдет на пользу) — ты фарисействуешь.

И в христианстве есть принцип, по сути сходный: ненавидеть грех, а не грешника. Следуя ему, нам надлежит обличать фарисейство (ведь и Христос говорил о закваске фарисейской), а не отдельно взятого человека (восклицание Спасителя Горе вам! — это не обличение, а скорбь и даже сострадание).

А еще вспомним поименно названных фарисеев из Нового Завета:

Иосиф Аримафейский и Нико­дим — праведники, прославленные Церковью;

Савл Тарсянин, он же Павел — Апостол языков, один из двух Первоверховных;

рабби Гамалиил, великий мудрец, учитель Павла, своими разумными речами спасший Апостолов от расправы (Деяния 5:34-39).

Да, отец Филипп — это человек, давший в своей христианской душе место фарисейской закваске. Но поскольку Христос жаждет спасения всех, то и для этого монаха, далеко не приятного, спасение будет совершено.

И тогда понятно, почему отец Анатолий его в покое не оставляет вплоть до того даже, что совершает невозможное и, пожалуй, вряд ли так просто допустимое отождествление себя с Христом: задает вопрос: любишь ли меня? (см. Ин 21:15-17). И этот «выход из себя» пробивает упорядоченное устройство фарисействующей души, и может быть впервые за свою сознательную жизнь Филипп говорит правду: да я тебя терпеть не могу — и объясняет, почему.

Именно здесь и катарсис: правдой очищается душа фарисействующая, и теперь отец Анатолий может мирно скончаться: есть кому нести его крест.

...Ну вот, я так и не поняла, что именно в фильме «Остров» искажает действительность. Напротив, мне кажется, что христианство в нем не искажено — со всей его заостренностью на стремлении к истине. А что много красоты в северной природе, в деревянной архитектуре и в пении духовного стиха под колокол — так оно истине не помеха.

* Была такая игра: на необитаемый остров (или в космос) Вы можете взять с собой три книги (или десять). Что выбираете? Почти 100% опрашиваемых первой называли Библию. За ней как правило шел Шекспир. — М. Ж.

** Не берусь утверждать, но кажется, что и зрители, и критики как-то в недостаточной степени прониклись и глубоким христианским смыслом этого образа, и великолепной игрой В. Сухорукова. — М. Ж.