Корреспондент «Фомы» побывал в московской школе № 353 им. А. С. Пушкина, побеседовал с директором, посмотрел на учеников — и позволил себе пофантазировать: «Если бы я был восьмиклассником в этой школе, то...»
Я быстро привык бы к тому, что перед школой стоит памятник Пушкину. Иногда во время третьего урока смотрел бы в окно и видел рядом с ним толпу туристов. Школа находится в том самом месте, где родился Александр Сергеевич. Его и крестили тут же, в Елоховской церкви. Поэтому от нашей школы начинаются все пушкинские экскурсионные маршруты по Москве.
Правда, с дороги памятника почти не видно, потому что прямо перед ним установили несколько ларьков. Это не нравится нашему директору Илье Владимировичу Новокрещёнову. Он даже обращался по этому поводу в местную администрацию, и из одной из палаток пиво убрали. Думаю, что со временем уберут и из всех остальных. Илья Владимирович — энтузиаст. И кстати, он один из самых молодых в Москве директоров школ. Ему — двадцать девять лет.
Я бы не ходил, а летал по коридорам. С просторными лестницами, высокими потолками и широкими подоконниками это было бы удобно! Недавно к нам приезжала какая-то комиссия, и после этого заговорили, что школе (зданию постройки 1936 года) присвоят статус памятника истории и культуры. Здесь в начале войны формировалась 7-я Бауманская дивизия народного ополчения. Некоторые ветераны живы по сей день. Странно: раньше — в своей предыдущей школе — я об этом как-то не задумывался...
Я писал бы стихи. Ежегодно у нас проводится фестиваль «Болдинская осень». Это турнир поэтов. Вот фрагменты из стихотворений ребят, которые мне особо запомнились:
Ночь никогда не вздыхает одна,
Кратеры серой планеты важней.
Я не умру, не умру никогда,
Если дотронусь до звезд фонарей.
(Денис Павленко, 11-й класс)
Птиц в саду не слыхать,
И поникли цветы.
Как в словах передать
Грусть такой красоты.
(Булат Муллин, 6-й класс)
Конечно, нам помогают учителя, чуть-чуть, но пишем мы самостоятельно. А потом лучшее публикуют в ежегодном альманахе. Директор Илья Владимирович шутит: «Благодаря этим альманахам у некоторых наших учеников публикаций больше, чем у докторов наук...» Я с гордостью принес бы маме такой альманах и развернул на оглавлении, где моя фамилия. А потом показывал бы пацанам во дворе. Подумать только, оказывается, им интересно читать стихи!
Стихи у меня писались бы медленно, и приходилось бы забивать на вечернее гуляние с пацанами. Ребята, наверное, надо мной посмеивались бы... Но сочинять — так интересно: если весь вечер сочиняешь, то спать ложишься с каким-то чувством самоудовлетворения.
Один день в декабре я бы засматривался на девчонок — тогда, когда в школе проводится Пушкинский бал. Эх, как в этот день нашему актовому залу не хватает больших белых колонн! Одноклассниц не узнать — они откуда-то достают старинные платья, прямо как на картинках (уж не сами ли шьют?) — и начинают вести себя как-то по-другому: более сдержанно, но сколько в них при этом радости и легкости... А в пацанах пропадает крутизна и появляется что-то дворянское. Только вчера мы с другом Федькой тусили у подъезда, ловили презрительные взгляды входящих и выходящих жильцов. А теперь Федька, в пиджаке и с бабочкой, скользит по паркету и прямо к однокласснице Катьке: «Шэр Катрин, позвольте пригласить Вас на танец...» Катрин приседает в реверансе.
Я бы много слушал Моцарта — и так готовился бы к роли в спектакле «Моцарт и Сальери». У нас в школе ежегодно проходит международный театральный фестиваль «Пушкинская весна». Каждый класс ставит спектакль, не обязательно по Пушкину. Я любил бы наш театр. И таких нас было бы много. В период репетиций актовый зал расписан по часам между разными классами. Иногда к нам приходил бы добряк-охранник с фонарем и ворчал бы: «Эй, пора заканчивать, десятый час...» Как заканчивать? Мы же только начали! Вы же знаете, как у нас в школе: сначала шесть уроков, потом все остальное... Я бы репетировал еще и еще. Когда читаешь книгу, то воспринимаешь головой. Но когда произведение нужно играть, в него погружаешься, и там такое открывается... И как будто все сердцем чувствуешь. Бедный, бедный Сальери! Как же зависть отравляет душу! Репетиция закончилась, в школе уже выключили свет. Темный коридор располагал бы к доверительному разговору, и, набравшись смелости, по дороге к гардеробу я сказал бы классной руководительнице, с которой мы репетировали: «Светлана Владимировна, мне кажется, трагедия Сальери — это про меня». Она улыбнулась бы: «Запомни, Костенька, это ощущение. Пусть оно будет для тебя манком на всю оставшуюся жизнь. Русская литература плохому не научит...».
Я бы слушал отца Алексия. Несколько раз он приходил к нам в школу — на День лицеиста. Это когда мы моделируем день из жизни воспитанника Царскосельского лицея. Там среди прочих уроков обычно стоит закон Божий. Конечно, отец Алексий говорил, что наш урок совсем не похож на то, как это было у лицеистов. Например, они в начале занятия молились. У нас такого не было бы. Наверное, хорошо. Иначе как бы с нами молился Зиннур? Он же мусульманин... Отец Алексий просто рассказывал, как и зачем Пушкин с одноклассниками Закон Божий изучали. А еще очень необычно говорил про заповеди. «Не убий» — казалось бы, тут все понятно. Но вот отец Алексий говорил, что «убить» можно и словом — например, нагрубить маме...
Я весь урок украдкой посматривал бы на Зиннура — пытался понять, что он чувствует. Кажется, ему интересно. Он даже после урока сам подошел бы к отцу Алексию и стал о чем-то его расспрашивать. Меня так и тянуло бы подойти и послушать, о чем! Но я не решился бы — вдруг помешаю? Все-таки вера — дело такое, личное...
А когда я впервые увидел бы отца Алексия в школе, то удивился бы — человек в черном, с большим крестом на груди, не «окает» и не называет нас «дочь моя» и «сын мой». А еще — не пугает, и это странно. Когда-то давно мы с родителями были на экскурсии в монастыре, мне очень запомнились слова одного монаха: «Неправильно перекреститься — страшный грех, который можно смыть только кровью». Этого же я ожидал бы от отца Алексия и даже внутренне настроился не воспринимать всё всерьез. А батюшка оказался бы добрым, читал стихи Пушкина. И даже анекдоты рассказывал бы. А еще мне очень запомнился бы его рассказ про учительницу, которая однажды на уроке сказала: «Юрий Гагарин летал в космос и Бога там не видел». Один мальчик поднял руку и спросил: «А может быть, он просто низко летал?»
Я бы не уставал удивляться нашему директору Илье Владимировичу. У него в кабинете висят иконы, он православный, но при этом очень веселый. Я принес бы к нему в кабинет на подпись пачку грамот, которые мы должны вручать после очередного конкурса поэтов.
Как дела? Чем занимаешься? — спросил бы Илья Владимирович.
Я не нашелся бы, что ответить:
Да так, ничем.
То есть как всегда? — тут же подколол бы меня Илья Владимирович.
Он часто подкалывает, но не обидно. Кто-то однажды сказал, что он даже подкалывает всех с любовью. И дверь в его кабинет всегда открыта.
Илья Владимирович никогда не вел у меня уроков. А жаль, так хотелось бы посмотреть. Мой приятель Макс из старших классов рассказал бы историю, как на уроке обществознания зашел разговор об абортах. И Илья Владимирович сказал, что это — не просто медицинская операция, а настоящее убийство человека. Бррр... Я сразу вспомнил бы рекламу в метро: «Аборт — узаконенное детоубийство». Через несколько лет одноклассница Макса по имени Оля забеременела, не вступив в брак. Говоря по-нашему, «залетела». И ее родители и друзья прекрасно понимали, что нужно делать аборт. Но сама Оля в последний момент передумала — вопреки ожиданиям всех. Даже с родителями рассорилась. А когда родила и гуляла с ребенком недалеко от школы, случайно встретила Илью Владимировича и сказала: «Я вспоминала, о чем мы с Вами когда-то на уроках говорили, — и поняла, что не могу сделать аборт. Но зато теперь я самая счастливая мама на свете. И с родителями меня малыш помирил».
Я бы вспомнил, как однажды, проходя мимо кабинета Ильи Владимировича, слышал, как он говорил кому-то: «Задача учителя — помочь ребенку в формировании мировоззрения. В обучении всегда есть элемент воспитания». Вот это странно! Я лично никогда не замечал, что меня воспитывают. Вообще очень этого не люблю. По-моему, мы в школе просто общаемся...
P. S. Закончим с условным наклонением. Фантазия может увести слишком далеко, а я, как ни крути, все же просто сторонний наблюдатель, корреспондент. Вспоминая свое реальное школьное детство, я понимаю, что ни меня, ни моих друзей нельзя было отнести только к шпане с пивом на лавочке или только к «умненьким мальчикам», которые пишут стихи и играют в театре. В нас в каждом было и то, и другое. Вопрос только — чего больше. И нынешняя «игра в ученика пушкинской школы» убедила меня, пожалуй, в одном: для подростка, который тянется больше к творчеству, а не к пиву, здесь создали удивительно комфортные условия.
Фото Михаила Моисеева
