Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».
Готовясь к представлению именитого во многих отношениях гостя наших «Строф», я достал с полки первую, редкую ныне, книгу стихов Максима Амелина и написал письмо его давнему, выражаясь по-старинному, сомышленнику.
Начну с книги. Выпущенная в 1999-м, она называется латинским словом «Dubia», что можно перевести как «сомнительное», но я попробую обозначить как «допустимое».
Именно этим самым dubia в академических изданиях выделяют художественные тексты, приписываемые автору. Сей латинизм показался мне вдруг эскизом «ключа» или черновиком «пароля». Но есть ещё одно важное слово, о котором я сейчас подумал.
Когда поэт, переводчик, издатель и редактор Максим Амелин прислал по просьбе «Фомы» стихи разных лет, мне встретились среди них и два стихотворения из «Dubia». Одно, публикуемое сегодня, есть сочувственное послание старшей соратнице «по цеху».
А в другом, исповедально-торжественном «Научи молиться меня, Боже…» — и светится моё второе важное слово. Оно — «новорождённое», создано самим поэтом.
Слово это обозначает, кажется, как состояние, так и ремесло. Благодароречие. Вот о чем, «преображённый чувств приливом», поэт просит своего Создателя.
Я обратился к давнему, пристрастному читателю стихов Амелина, учёному-филологу и поэту Артёму Скворцову, с товарищеской просьбой: поделиться для наших «Строф» своим личным, быть может, ключевым впечатлением от этой поэзии. Открываю письмо.
«…Его стихи передают ощущение подлинности и масштаба. У всякого времени свои проблемы и беды. Наше время переполнено суетностью, засорено белым шумом псевдоинформации, заражено тягой к пустопорожним подделкам. Но стоит прочесть Амелина — и кажется, что эпоха Гомера, Катулла или Симеона Полоцкого длится по сию пору. Максиму удивительно талантливо, живо и разнообразно удаётся передать читателю то самое чувство Настоящего и Великого. Мне кажется, в современном пространстве культуры это почти художнический подвиг».
Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утреннюет дух Правителю вселенной…
Г. Р. Державин. «Евгению. Жизнь Званская»
По утрам, восстав как из гроба,
продираю глаза с трудом,
и расплывчато глядя в оба,
сам не зная, куда ведом,
в мысленной барахтаюсь каше,
полудрему и полуявь
разграничить силюсь, но чаши
весовые — то влевь, то вправь —
ни на миг не могут на месте
удержаться, — сквозь сновидень
глас трубы, запеченной в тесте,
внятно слышу, на Судный день
пробуждение — мню — похоже,
выбирая одно из двух —
онеметь, иль воскликнуть: «Боже!
мой Тебе утреннюет дух».
Олесе Николаевой
Потерявши голову, плакать по волосам —
и неблагодарный, и бесполезный
труд, но плачь надрывно, на душу лей бальзам,
фарисействуй, книжничай, соболезнуй.
На рекáх Вавилонских, лиру повесив на сук,
песнь Господню как воспевать? — К гортани
пусть язык прильпнёт и в горле застрянет звук, —
на своей земле отчужденной рта не
растворить. Надейся, люби, а тем паче, верь,
будь уверена — буду и я уверен,
будто выход есть, не взирая на то, что дверь
заперта на замок, а ключ потерян.
Это женское дело — плач, хоть ступай в народ,
сопричислись к ангельскому хоть чину,
хоть направо-налево плоды расточай щедрот,
потерявши родину и чужбину.
Надпись над дверями тбилисской бани
Ad Annelisa Alleva
Смертных сердца прожигая глаголом
иль услаждая божественный слух
вычурной речью, я помню, что голым
вышел на свет, не стыдясь повитух.
Случай мне вновь без смущенья и срама,
словно пред Богом, по долгом посте,
кающемуся под сводами храма,
выпал явиться во всей наготе.
Серная бани тбилисской утроба
каждого может, отмыв добела,
Лазарем сделать восставшим из гроба
или младенцем в чём мать родила.
Банщик сотрёт рукавицей овечьей
грязь, что в скудельный впиталась сосуд,
подлинный облик вернув человечий, —
страшный не страшен здесь бывшему суд.
Господи, так же очистить и душу
дай до вселения в общий Твой дом! —
с ней разлучения тела я трушу,
вечную жизнь представляя с трудом.
Сложного сложнее, простого проще,
то неповоротлива, то шустра,
громоздясь на горы, врываясь в рощи,
языками яростными костра
ласково крутя, шевеля глумливо,
рушится стремительная с обрыва
и встает целехонька, как ни в чем
не бывало, плотная и сквозная,
сведуща во всем, ничего не зная,
собственным себя подопря плечом.
Сопредельным странам грозя набегом,
мир даруя прочим издалека,
Ноевым взмывающая ковчегом
над водой под самые облака,
раздается вширь, обоюдокрыла,
весть о том, что будет и есть и было,
претворить пытается в кровь и плоть
всех существ, замешанных на соблазнах,
потому что в лицах и видах разных
праведную любит ее Господь.
