«И кто это любит Достоевского? Поклоняться ему можно, уважать, потрясаться, но любить?» Этим словам из дневника замечательного советского писателя В. В. Конецкого много лет было созвучно и мое отношение к творчеству Федора Михайловича. Пока год назад, после двадцатилетнего перерыва, я, наконец, не собрался перечитать роман «Идиот». А перечитав, вдруг с удивлением понял, что я — именно люблю Достоевского. Без всяких там «уважать» и «потрясаться». Критерий этой любви прост и очевиден: мне очень хочется быть похожим на князя Мышкина. Вот как в детстве хотелось быть похожим на Чапаева, или Д’Артаньяна, так и сейчас, на пятом десятке проснулось это забытое детское чувство щемящей любви к литературному герою. Когда, даже отложив книгу в сторону, еще какое-то время не получается с ним расстаться: хочется думать, как он, действовать, как он, подобно ему относиться к людям, к себе, к жизни вообще… Наверное, смешно звучит, но это правда. И более верного критерия читательской любви к писателю я не знаю. Потому что любой писатель всегда пишет лишь о том, что знает лучше всего на свете. То есть — о себе. И совсем не важно, что героев в его произведениях великое множество, и все они такие разные. Каждый персонаж получается живым и правдивым лишь благодаря вложенной в них частице личного авторского опыта постижения жизни во всех ее многоразличных проявлениях. А значит, и в своих симпатиях к чудаковатому князю Мышкину я на самом деле люблю его создателя — Фёдора Михайловича Достоевского, вернее — те черты его личности, те его убеждения, ожидания и надежды, которые он вложил в своего удивительного героя. Настолько странного и непохожего на обычных людей, что для названия романа и слова-то другого не нашлось, кроме как — «Идиот».
Но любовь основана на интуитивном восприятии, когда не ищешь свидетельств и объяснений, а просто вдруг и сразу понимаешь: это — мое, родное, любимое. А вот объяснить (пускай даже себе самому) причины этой любви — дело нелегкое.
О чем роман?
Даже основную идею романа сформулировать не так просто, как может показаться. Что хотел сказать Достоевский этой историей прекраснодушного чудака, взбаламутившего светский Петербург своим внезапным появлением? Ну да — приехал с лечения из далекой Швейцарии симпатичный молодой человек, неискушенный в подробностях светской жизни, покорил доброй наивностью сердца всех, с кем довелось ему общаться. Потом зачем-то ввязался в дурно пахнущую историю отношений чужой содержанки и полубезумного от страсти купца-миллионщика. Затем — сделал предложение девушке из хорошей семьи и почти тут же опозорил ее в глазах общества своим отказом. Наконец — совсем уж было собрался жениться на той самой содержанке, а она возьми да и удери прямо из-под венца со своим ошалелым купцом, который и зарезал ее спустя несколько часов. После чего главный герой повреждается в рассудке и становится полным идиотом.
Ну и о чем все это? Нет, конечно же, ясно, что через нравственные достоинства князя Мышкина автор хотел показать красоту христианского отношения к ближним, и симпатичен герой именно своей праведностью. Но не свидетельствует ли весь сюжет романа и трагический его финал о том, что нет никакого проку от этой праведности ни для кого, включая самого князя Мышкина? Да и сама эта праведность поставлена в конце книги под большой-большой вопрос, когда князь Евгений Павлович предельно доходчиво объясняет Мышкину, что же тот натворил своим непоследовательным отношением к вопросам брака. Этот обличительный монолог камня на камне не оставляет от светлого образа главного героя, который сложился у читателей в первой части романа:
«…Да разве можно, любя девушку, так унизить ее перед ее же соперницей, бросить ее для другой в глазах той же другой, после того как уже сами сделали ей честное предложение… а вы ведь сделали ей предложение, вы высказали ей это при родителях и при сестрах! После этого честный ли вы человек, князь, позвольте вас спросить? И… и разве вы не обманули божественную девушку, уверив, что любили ее?
— Да, да, вы правы, ах, я чувствую, что я виноват! — проговорил князь в невыразимой тоске.
— Да разве этого довольно? — вскричал Евгений Павлович в негодовании, — разве достаточно только вскричать: «ах, я виноват!» Виноваты, а сами упорствуете! И где у вас сердце было тогда, ваше «христианское»-то сердце! Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала, чем та, чем ваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?»
И нечем, совсем нечем ответить бедному князю на этот безжалостный спрос, кроме бессвязного бормотания, что, мол, — не хотел он, что вроде бы само оно все как-то вышло… Такая вот причудливая авторская задумка: в начале книги показать героя с самых лучших сторон, а в финале — переделать в беспомощного дурачка, который лепит глупость за глупостью одна чудней другой, не в состоянии хотя бы мало-мальски связно объяснить — зачем он все это делает, а потом и вовсе превращается в овощ на почве нервного расстройства.
И на это вот хотеть быть похожим?
Как ни странно — да. Хочется быть похожим на князя Мышкина. И не только мне одному, судя по невероятному успеху недавней многосерийной экранизации романа, который невозможно объяснить одним лишь актерским обаянием Евгения Миронова, сыгравшего главного героя. Есть в Мышкине нечто очень важное и дорогое для каждого из нас.
Однако понять, в чем секрет его притягательности, возможно лишь после внятного ответа на вопрос, который здесь уже прозвучал: какова основная идея романа? В контексте какой сверхзадачи следует понимать все перипетии сюжета, заканчивающегося столь печально и непонятно?
Версия: «ответ Толстому»
Одна из распространенных в православной публицистике версий сводится к тому, что роман Достоевского — завуалированная сатира на религиозные идеи Толстого, а судьба главного героя иллюстрирует трагическую безнадежность воплощения этих идей в реальной жизни. Основана эта версия на том, что во время подготовительной работы над романом Достоевский несколько раз называет своего будущего героя — «князь Христос». Да и само имя князя Мышкина в рамках этой версии тоже не требует особых комментариев — Лев Николаевич. Далее выстраивается несложное рассуждение: Достоевский ознакомился с реформаторскими взглядами Толстого на христианство, категорически не согласился с ними, и написал роман, в котором показал всю несостоятельность этих взглядов через судьбу «князя Христа». Таким образом, главная идея романа сводится к ответу на вопрос: что произошло бы с Мессией в Иерусалиме, если бы он был не воплотившимся Богом, а простым человеком, пусть даже самым добрым, чистым и искренне стремящимся к всеобщему благу? На примере своего героя Достоевский убедительно показывает, что такой Христос сошел бы с ума и не вынес тяжести той миссии, которую взял на себя. А чтобы у читателя не возникало сомнений в таком «антитолстовском» подтексте романа, нарекает своему герою имя и отчество мятежного графа.
Версия по-своему весьма стройная и убедительная. Но, с глубочайшим уважением относясь ко всем, кто ее разделяет, я все же вынужден признать ее несостоятельной. И даже не в том дело, что она мне не нравится сама по себе. А в том, что роман «Идиот» был написан Достоевским на десяток с лишним лет раньше того момента, когда Толстой впервые озвучил свое несогласие с учением Церкви о божественной природе Христа. Ознакомиться с новыми взглядами Льва Николаевича на христианство Достоевский смог лишь за несколько дней до своей кончины (1).
…Положительно прекрасный человек
В другой, более правдоподобной, версии речь идет о том, что роман «Идиот» является художественным ответом Достоевского на книгу Эрнеста Ренана «Жизнь Иисуса». Логика рассуждений и аргументация здесь примерно та же, что и в предыдущей трактовке: Ренан изобразил Христа не воплотившимся Богом, а всего лишь — прекрасным человеком, учителем, несущим людям возвышенные идеи, призванные спасти мир. Достоевский несколько раз упоминает книгу Ренана в подготовительных записках к своему роману. На этом основании делается вывод: князь Мышкин — «наш ответ Ренану».
Наверное, можно думать и так. Во всяком случае, я не собираюсь подробно критиковать такое понимание главного смысла романа «Идиот». Но и согласиться с ним тоже не могу. Потому что сам Достоевский о мотивах и целях написания «Идиота» говорил нечто принципиально иное. Так, 13 января 1868 г. он писал об этом своей племяннице С. А. Ивановой: « Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее <...> Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался». И действительно, далее он пишет, что самым положительным лицом для него является Христос. Но при этом называет целый ряд «прекрасных лиц» в мировой литературе, на которые он ориентировался при создании образа своего князя Мышкина. Это, в первую очередь, «из прекрасных лиц» стоящий «всего законченнее» Дон-Кихот Сервантеса, затем «слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но всё-таки огромная», — Пиквик Диккенса, и, наконец, — Жан Вальжан из романа «Отверженные» В. Гюго. В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой «прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон <...> Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цену прекрасному — а, стало быть, является симпатия и в читателе», «Жан Вальжан, тоже сильная попытка,— но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества».
Исходя из этого перечисления персонажей и авторов (где имя Ренана, кстати, даже не упомянуто) очевидно, что Достоевский стремился показать в своем герое вовсе не «Христа без божественной природы», но — законченный синтез лучших человеческих качеств, которые уже были раскрыты европейскими писателями. И задачу свою писатель обозначил вполне ясно и недвусмысленно: изобразить положительно прекрасного человека, но отнюдь — не крах этой положительности и красоты, которые распадаются и погибают в столкновении со злом мира лишь по той странной причине, что их носитель не является богочеловеком. Слова «князь Христос» действительно трижды появляются в записках Достоевского, но — вне всякого контекста, просто как обрывочные пометки. Понимать их можно как угодно. Но все же эти вскользь упомянутые автором слова не являются достаточным основанием для столь серьезных выводов и обобщений. И потом ведь совсем не факт, что герой в финале терпит поражение. На мой взгляд, видеть в романе Достоевского изображение фиаско задуманного им «положительно прекрасного человека» мы склонны скорее по причинам психологического характера, но об этом — чуть позже.
Конечно, определенную полемичность с книгой Ренана в романе можно усмотреть уже хотя бы потому, что работа «Жизнь Иисуса» была опубликована в начале шестидесятых годов, и вызвала широчайший резонанс не только в Европе, но и в России. Достоевский, безусловно, читал ее, и, как глубоко и искренне верующий человек, решительно не мог согласиться с высказанными там идеями, атеистическими по своей сути. В этом смысле роман «Идиот» действительно можно считать ответом, но не персонально Ренану, а всей атеистической идеологии того времени. В четвертой записной тетради Достоевского (1864—1865 годов), среди набросков к статье «Социализм и христианство» есть такая запись: «NB. Ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что Он — идеал человечества. Последнее слово — Ренан. Это очень замечательно».
Спустя два года Достоевский начнет работу над романом, где постарается хотя бы частично раскрыть этот идеал. Но не «Христа без божественной природы» изобразил автор в князе Мышкине, а лишь те черты идеального евангельского образа, к стяжанию которых призывает апостол Павел каждого христианина: подражайте мне, как я — Христу (1 Кор 4:16); Итак, подражайте Богу, как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас (Еф 5:1–2).
И если в православной публицистике существуют трактовки, где герой «Идиота» рассматривается как аллегорическое изображение ренановского или толстовского «Иисуса», тогда почему бы не рассмотреть и куда менее экстравагантную версию: князь Мышкин — обычный человек, подражающий Христу и Его апостолам. То есть — святой человек.
Свят, но не искусен
В христианстве под словом святость понимается уподобление Христу через жизнь по заповедям Евангелия. Образ чудаковатого князя и секрет его притягательности можно трактовать очень по-разному. Однако, на мой взгляд, существует вполне определенный, подробнейший перечень тех качеств личности, которые делают этого литературного героя таким дорогим и близким для каждого читателя романа:
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор 13:4–7).
Даже при очень большом желании вряд ли получится найти в князе Мышкине несоответствие хотя бы одному из упомянутых в апостольском послании признаков христианской любви, названной Апостолом совокупностью совершенств. А значит, Достоевскому удалось показать положительно прекрасного человека через образ христианской святости. Можно лишь предполагать — было ли это сделано сознательно, или главную роль сыграла здесь нравственная интуиция гениального писателя. Но результат получился удивительный и доселе небывалый: главным действующим лицом абсолютно светского произведения стал герой с психологией и нравственностью святого человека. Правда, князь Мышкин не молится, не исповедуется, не причащается (2). Однако на протяжении всего романа во всех своих поступках он являет ту меру христианской любви к ближним, которая доступна только святым, какими мы их знаем по житиям. В этом смысле князь Лев Николаевич действительно является персонажем экспериментальным и сконструированным, потому что в реальной жизни святости достигают лишь самоотверженные подвижники, причем — лишь те из них, которые тщательно следуют святоотеческому опыту прохождения пути духовной жизни. В Мышкине же подобное устроение души появилось внезапно, вдруг и ниоткуда. Достоевский уже таким, готовым и сформировавшимся, «вынул» князя из его загадочной болезни, напоминающей небытие: из нее он появляется в начале книги, в нее же и уходит безвозвратно в конце. Впрочем, и в аскетической практике православного подвижничества изредка бывают случаи такой «спонтанной» святости. Так, святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет:
«…по неизреченной благости Божией, …встречаются души, соделавшиеся причастницами Божественной благодати, …вместе с тем, по недостатку деятельной опытности, пребывающие как бы в детстве, в состоянии очень неудовлетворительном в отношении к тому состоянию, которое требуется и доставляется истинным подвижничеством. ... Мне пришлось видеть такое дитя-старца, осененного обильно Божественною благодатью, …которому говаривал некоторый, близко знакомый ему инок: “Отец! твое душевное устроение подобно двухэтажному дому, которого верхний этаж отделан отлично, а нижний стоит вчерне, отчего доступ и в верхний этаж очень затруднителен”. В монастырях употребляется о таких преуспевших старцах изречение свят, но не искусен, и наблюдается осторожность в совещаниях с ними».
У князя Мышкина «нижний этаж» его духовного дома — путь, которым он пришел к совершенству, надежно скрыт авторским замыслом. Возможно, загадочная болезнь раскрыла в нем чистые, не поврежденные грехом пласты человечности, подобно тому, как землетрясение в горах иногда открывает золотую жилу, скрывавшуюся в глубине скал. А может быть, и с Мышкиным все произошло «…по неизреченной благости Божией». Нам остается лишь догадываться о причинах такого удивительного состояния души героя, и восхищаться красотой отделки «второго этажа», любовно выписанной Достоевским, который осуществил в своем герое то, чего не удалось сделать в достаточной мере ни Сервантесу, ни Диккенсу, ни Гюго.
Такая разная любовь…
«Свят, но не искусен» — в этой святоотеческой формуле можно найти ответ почти на все недоразумения, связанные с чудачествами князя Мышкина. С одной стороны, он, безусловно, — праведник. Но с другой — никому не в состоянии указать путь приобретения этой праведности, поскольку и сам не понимает — откуда она в нем взялась. Его поступки гораздо важнее и содержательнее, чем его слова и мысли. Идеи князя, когда он пытается их озвучить, выглядят путаными и звучат неубедительно, но в обыденной жизни через общение с самыми различными героями он показывает такую чистоту души и высоту помыслов, которые покоряют даже атеистов, лицемеров и законченных циников. Эта «детская», естественная святость очень привлекательна в своей чистоте и непосредственности, но — неопытна, и потому выглядит беспомощной при столкновении с житейскими коллизиями, не представляющими особых проблем для всех прочих героев романа. Мышкин — искусственный персонаж, помещенный автором в условия и обстоятельства совершенно нетипичные, более того — невозможные в реальности для святого человека. Вся «деградация» образа героя, происходящая во второй половине романа, обусловлена именно такой — невозможной ситуацией: «князь Христос» — влюбился! С точки зрения драматургии это очень сильный и любопытный ход, но с точки зрения православной аскетики — очевидный нонсенс, потому что христианское понимание любви очень сильно разнится с теми смыслами, которые мы обычно вкладываем в слово «влюбленность». Кстати, Достоевский прекрасно это понимал, когда в записных книжках писал: «В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная любовь — Рогожин. 2) Любовь из тщеславия — Ганя. 3) Любовь христианская — Князь».
Но во второй половине книги Федор Михайлович решил совместить христианскую любовь князя ко всем людям вообще с влюбленностью в Аглаю Епанчину. И сразу же оказалось, что такое совмещение попросту невозможно. Любовь христианская основана на почитании образа Божия в каждом человеке, она не делит людей на «хороших» и «плохих», «своих» и «чужих». Все ей дороги, всем она желает блага в равной степени.
Влюбленность же непременно предполагает избрание, предпочтение одного — всем остальным, пристрастность. Поэтому ее соотношение с христианской любовью носит взаимоисключающий характер. И вся путаница в отношениях между князем Мышкиным, Аглаей и Настасьей Филипповной заключается в том, что волей автора князь — носитель христианской любви вдруг влюбился в Аглаю. И сразу же пошатнулась цельность образа христианского праведника, исчезло уникальное обаяние героя. «Князь Христос» внезапно превращается в обычного молодого человека, сердце которого покорила его избранница, и роман совсем было сходит на накатанные рельсы традиционного лирического повествования, с интригами, ревностью, тайными свиданиями и вздохами на скамейке. Но не для этого Достоевский задумал изобразить «положительно прекрасного человека», какого еще не знала мировая литература. И вот, когда всё уже, казалось бы, неотвратимо идет к свадьбе счастливых влюбленных, князь Мышкин совершает самый непонятный поступок из всех своих чудачеств: он отказывается от Аглаи, и собирается венчаться с Настасьей Филипповной.
Так что же, выходит, Настасья, измученная жизнью, озлобленная, надменная, но глубоко в душе несчастная, как бы больше нуждается в помощи князя, а Аглая — искренняя, наивная, прямолинейная, светлая — сама по себе обойдется? То есть, князь является «таблеткой совести» и помогает только «падшим», а быть рядом с девушкой, которая любит его «как человек, а не как отвлеченный дух», он не видит идеологической, духовной и моральной необходимости?
Примерно так понимает его князь Евгений Павлович, приехавший обличить Мышкина в такой вот вывернутой наизнанку предвзятости. Но обличение это целиком построено на домыслах и предположениях, которые не имеют ничего общего с подлинными мотивами главного героя: оказавшись перед необходимостью выбора, Лев Николаевич «возвращается» из состояния влюбленности к той самой — христианской — любви, которая не ищет своего. И вовсе не в болезненном расстройстве он говорит князю Евгению Павловичу, что любит их обеих — и Аглаю, и Настасью Филипповну. Просто любовь его — совсем другого свойства, недоступная пониманию собеседника, привыкшего и о христианстве судить исключительно в категориях светских приличий.
Мышкин действительно любит их обеих. Но точно так же любит он и безумного Рогожина, и совестливого пройдоху Лебедева, и чахоточного атеиста Ипполита, и боксирующего пьяницу Келлера… В каждом из них он видит образ Божий, пускай изуродованный, заляпанный греховной грязью, но все же не уничтоженный, светящийся в этих людях сквозь напластования зла, горя и разочарований.
И Настасья Филипповна для Мышкина не любимая женщина, а — еще одна Мари, обреченная на гибель из-за человеческой подлости, черствости и равнодушия. Для того ведь и рассказал Достоевский устами князя историю этой несчастной швейцарской девушки, чтобы мы смогли понять — в чем же был смысл финального выбора князя. Не невесту он себе выбирал в тот момент, а пытался спасти Настасью Филипповну от неминуемой смерти. В своем уходе к Рогожину она сама видела лишь замысловатый способ самоубийства, потому что точно знала, каким будет финал их отношений. И князь это знал. И как мог, старался удержать ее от этого рокового шага, даже ценой отказа от семейного счастья с Аглаей, ценой вины перед ней, теряя репутацию в обществе, превращаясь в глазах окружающих в того самого — идиота, беспомощно лепечущего:
«— Да... да, я должен был... она ведь умерла бы! Она бы убила себя, вы ее не знаете, и... всё равно, я бы всё рассказал потом Аглае Ивановне и... Видите, Евгений Павлович, я вижу, что вы, кажется, всего не знаете. Скажите, зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей всё объяснил. Видите: обе они говорили тогда не про то, совсем не про то, потому так у них и вышло... Я никак не могу вам этого объяснить; но я, может быть, и объяснил бы Аглае... Ах, Боже мой, Боже мой!
…— Счастье? О нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да и что в том, что я женюсь: я... Ну, да это всё равно! Только она непременно умерла бы. Я вижу теперь, что этот брак с Рогожиным был сумасшествие! Я теперь всё понял, чего прежде не понимал…
…Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда это надо, когда этот другой виноват!..» (3).
Не «таблеткой совести» был князь в этом случае, а «скорой помощью», мчащейся к смертельно больному по встречной полосе на красный свет.
И пусть не удалось ему уберечь Настасью Филипповну и Рогожина от случившейся трагедии, пусть не хватило для этого духовного опыта и житейской искушенности. Но намерение его было здесь таким же чистым и благородным, как все прочие его поступки. Князь сделал для этих двух несчастных людей всё, на что оказался способен. А спасти того, кто сам не желает своего спасения, не может даже Бог.
Было ли фиаско?
Сергей Довлатов справедливо считал, что любая художественная материя делится на три части: то, что автор хотел выразить, то, что автор сумел выразить, и то, что он выразил, сам того не желая. На мой взгляд, рисуя портрет положительно прекрасного человека, Достоевский неожиданно сумел показать в нем психологию и поведение христианского святого, хотя такой образ святости в аскетике принято считать весьма несовершенным. И все же излучает князь Мышкин тихий свет любви Христовой, все же тянутся к этому свету больные души героев романа, а вместе с ними — и души его читателей. И ни за что на свете я не поверю, что бесплодным оказался этот удивительный дар, по щедрой воле автора полученный Львом Николаевичем невесть откуда и по какой причине. Уже не смогут оставаться прежними ни Лебедев, ни Келлер, ни множество других персонажей романа, которым посчастливилось встретить в своей короткой книжной судьбе этого удивительного человека. Да, он не смог научить их жить правильно, он действительно — свят, но неискусен. Зато он смог в своей простоте и безыскусности показать им (а вместе с ними — и нам, читателям) ту меру христианской любви, которую святитель Игнатий (Брянчанинов) описывал словами: «…И слепому, и прокаженному, и поврежденному рассудком, и грудному младенцу, и уголовному преступнику, и язычнику окажи почтение, как образу Божию. Что тебе до их немощей и недостатков! Наблюдай за собою, чтоб тебе не иметь недостатка в любви».
Но откуда же тогда ощущение фиаско героя, почему так часто у читателей возникает мысль о том, что князь со своим свято-детским отношением к ближним потерпел сокрушительное поражение в столкновении с реальностью? Думается, причина проста: к сожалению, такое понимание любви, — не делающей выбора, не делящей людей на «хороших» и «плохих», — с большим трудом воспринимается даже в православном сообществе, не говоря уже о людях светских. Нам тяжело вместить мысль о том, что для Бога самый последний негодяй столь же дорог, как и высочайшие святые, тяжело принять слова Христа: Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф 5:43–45). И когда появляется среди нас человек, который осуществляет в своей жизни эту заповедь, он почти всегда обречен на непонимание и даже на неприятие. Нам неудобно рядом с такими людьми (даже если это — литературные герои, причем — любимые), интуитивно мы чувствуем их правоту и свою ненормальность, но признать это бывает ой как нелегко. Куда проще записать в идиоты того, кто по Евангельскому слову не делит людей на «ближних» и «врагов»...
И что за странность — считать финальное обострение болезни князя результатом такого его духовного устроения? Ведь очевидно же из текста, что болен он был изначально, а вся история, рассказанная в романе, — лишь краткий период просветления, ремиссии. Болезнь Мышкина — не причина и не следствие происходящих событий. Она — необходимое художественное обстоятельство, без которого созданный Достоевским «положительно прекрасный человек» оказался бы невозможен даже как литературный герой.
Князь Мышкин вошел в повествование из небытия болезни, и снова ушел в него по воле своего гениального создателя, так и не посчитавшего нужным объяснить — каким же способом можно обрести подобную любовь. Но зато святитель Игнатий говорит об этом способе вполне определенно. И, будь моя воля, я обязательно сделал бы эпиграфом к роману «Идиот» вот эти его слова:
«…Воздавай почтение ближнему как образу Божию,— почтение в душе твоей, невидимое для других, явное лишь для совести твоей. Деятельность твоя да будет таинственно сообразна твоему душевному настроению. Воздавай почтение ближнему, не различая возраста, пола, сословия, — и постепенно начнет являться в сердце твоем святая любовь. Причина этой святой любви — не плоть и кровь, не влечение чувств, — Бог».
1.
Об этом пишет в своих воспоминаниях Александра Андреевна Толстая, близкая родственница, с которой Лев Николаевич был очень дружен: «…Вижу еще теперь перед собою Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: «Не то, не то!..» Он не сочувствовал ни единой мысли Л. Н.! Несмотря на это, забрал все, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Л. Н. Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через пять дней после этого разговора Достоевского не стало. — А. Т.
2.
Хотя, безусловно, показан в романе как человек верующий, как христианин, причем — глубоко разочарованный в западных исповеданиях. — А. Т.
3.
Такая эмоциональность может показаться несовместимой с образом святости. Но что мы знаем о душевно-эмоциональном устроении святых людей? Их жития — словесные иконы, в которых нет места подробному описанию психологии, особенностей поведения, характера. Однако в воспоминаниях современников святые иногда раскрываются с весьма неожиданной стороны. Вот, например, как описывал святителя Игнатия (Брянчанинова) его первый келейник, впоследствии — архимандрит Игнатий (Малышев)
«…был широкой, возвышенной натуры, пылкий, восприимчивый, всему хорошему радовался, как младенец, и эта радость обыкновенно выражалась быстрым хождением, почти беганьем по залу и потиранием затылка. Когда в это время входили ученики, он не замечал их, продолжая бегать и непритворно радоваться. В таких же формах выражались у него и скорби, с тою разницею, что тогда потирал он не затылок, а лоб». — А. Т.
Другие материалы в ноябрьской теме номера "Достоевский. Перезагрузка":
