С именем Евгения Водолазкина сразу ассоциируется его роман «Лавр», за который он в 2013 году получил премию «Большая книга». И, поскольку сюжет «Лавра», по сути, представляет собой житие средневекового русского монаха, то за Водолазкиным закрепилась репутация православного писателя.
И вот недавно вышел новый его роман, «Авиатор», от которого многие читатели ждали того же, чего и от «Лавра» — то есть прямого разговора о вере, о Промысле Божием, о святости. Но разговор оказался не прямым. Это вовсе не роман-проповедь (как не был ею и «Лавр», чего, впрочем, не все заметили). «Авиатор» — скорее, роман-поиск, роман-исследование. Волнующие автора вопросы, несомненно, имеют духовное измерение, но вот так просто втиснуть их в дискурс разговора о Церкви не получится.
Сюжетная канва «Авиатора» довольно проста: во время сталинских репрессий в Соловецком лагере особого назначения действовала секретная научная лаборатория, занимающаяся крионикой (заморозкой живых организмов) — естественно, с целью последующей разморозки. Потому что товарищ Сталин решил подстраховаться: перед смертью его заморозят, а разморозят в далёком светлом будущем, когда уже научатся лечить неизлечимые болезни. Эксперименты, само собой, делают на заключённых, и никто из них, конечно, не верит в успех разморозки. Но герою романа, заключённому Иннокентию Платонову, повезло. Его обнаружили и сумели разморозить в 1999 году. И вот он, ровесник века, замороженный в 1932 году, приходит в себя спустя 67 лет, в Санкт-Петербурге. Вокруг новая жизнь, «лихие девяностые», и в эту новую жизнь, хочешь не хочешь, а приходится войти, переосмысливая и собственную судьбу, и судьбу России.
Но перед нами не типичный образец фантастики, где фантастическое допущение служит основой для увлекательных приключений героя. Здесь особых приключений как раз нет, а самое интересное, что происходит с Иннокентием Платоновым — происходит не в 1999 году, а в его «первой» жизни, в его воспоминаниях. Собственно, роман построен как последовательность дневниковых записей — сперва самого Платонова, потом они перемежаются с записями его лечащего врача Гейгера, ставшего своему пациенту близким другом, и молодой девушки Насти — невесты, а затем и жены Платонова. Все трое героев, ведя эти записи, пытаются разобраться и в себе, и в окружающей действительности, и в русской истории. Причём записи переплетены таким образом, что повествование обретает многомерность, глубину. Говорится зачастую об одном и том же, но не просто с разных личностных позиций, а с разных духовных уровней. Если Платонов — глубоко верующий православный христианин, то Гейгер — честный и добросовестный агностик, а Настя ещё только делает первые шаги в христианской жизни.
Пересказывать эти записи, равно как и раскрывать весьма печальный финал романа не стоит — после таких спойлеров читать было бы уже не так интересно, а я всячески призываю читателя погрузиться в роман Водолазкина. Скажу лишь о том, как я понял стержневые авторские идеи.
Прежде всего, это обозначившаяся ещё в «Лавре» идея условности, относительности времени. То, что мы привычно разделяем на прошлое, настоящее и будущее, на самом деле есть нечто единое, цельное. Понятно, что именно так воспринимает созданный Им мир Бог, Он — вне потока времени. Но и у человека подчас бывают такие моменты прозрения, когда он ощущает цельность бытия, ощущает, как всё со всем связано, причём эти связи могут тянуться не только из прошлого в будущее, но и наоборот. Платонов, споря с Гейгером, говорит, что время — это последовательность событий. События же — это что-то большое, всем очевидное, вроде войны, революции, катастрофы. Но кроме «событий», есть ещё и «явления». Шмель опустился на цветок, созрел крыжовник на кусте, солнце после грозы пробилось сквозь тучи... Вот такие явления — они вне времени, и, что самое важное, именно из них состоит основа жизни, благодаря их восприятию выстраивается основа человеческого духа. «Иннокентий сказал, — фиксирует в своих записях доктор Гейгер, — что его формировали не побои в лагере. Совсем другие вещи. Например, стрекотание кузнечика в Сиверской. Запах вскипевшего самовара».
Платонов, придя в сознание после разморозки, не помнит своего прошлого, и память постепенно возвращается к нему благодаря ведению записей. А вспоминает он прежде всего явления, до событий очередь дойдёт позже. Именно память о явлениях позволяет ему «пересобрать себя», не только вспомнить, что с ним было раньше, но и преодолеть шок от случившегося с ним, осознать и принять всё это.
Вторая стержневая идея — это осмысление случившейся с Россией катастрофы. По мысли Платонова (рискну предположить, что и по авторской), главная её причина лежит не в политико-экономической плоскости. Просто долго, очень долго в людях накапливалось зло (в тексте употреблено более резкое выражение), и вот это внутреннее зло разных людей начало резонировать, усиливать друг друга. Когда этот резонанс достиг некого критического уровня — рвануло. Возможно, тут та же мысль, что и в известной цитате Достоевского «все виноваты во всём». По сути, Водолазкин показывает метафизический механизм социальной катастрофы. Человек — существо общественное, причём не только на уровне политики и экономики. Между людьми есть взаимодействие и на духовном плане, когда грехи одних побуждают грешить других. А потом количество переходит в качество. Впрочем, Платонов говорит и о резонансе добра — но признаёт, что этот резонанс действует слабее. Собственно, ничего оригинального — здесь по-другому сформулированная святоотеческая мысль, что человеческая природа, искажённая прародительским грехом, стала удобопревратной к злу, что если всё пустить на самотёк, то человек непременно духовно деградирует, а поддержание себя на более или менее приемлемом нравственном уровне (не говоря уже о достижении святости) требует постоянных волевых усилий. Одним словом, падать проще, чем летать.
Иначе говоря, считать, что внешние условия жизни играют решающую роль в происходящем — это ставить телегу впереди лошади. Внешние условия, конечно, играют роль, но они — лишь формы, в которых проявляется внутреннее человеческое содержание, и доброе, и злое. Грубо говоря, не крепостное право и отсталость причина революции, а накопившиеся и взаимодействующие друг с другом человеческие гадости проявлялись и в крепостном праве, и в отсталости, и в революционных потрясениях. Внутреннее зло всегда найдёт себе дорогу вовне. Не одни форматы, так другие.
Отсюда, кстати, вытекает и третья стержневая идея — бессмысленность обиды на власть и тем более бессмысленность мести негодяям. Платонов, пройдя все круги ада в соловецком лагере, не испытывает никаких иллюзий по поводу советской власти, он видит запредельное зло, имеющее инфернальное происхождение. Он не считает (в отличие, например, от наших неосталинстов), что зло было необходимо, что из такого зла рано или поздно вырастет добро. И потакать злу, соглашаться со злом, благословлять зло он не намерен. Однако он понимает, что это зло не с Марса к нам прилетело, что оно вызревало столетиями в человеческих душах, и потому никаким кавалерийским наскоком с ним не сладить. Власть подлая, бесчеловечная, жестокая? Да, верно. Но какой смысл этому ужасаться? Да, не роза, а сорняк — но вырос он на изливающемся из миллионов душ навозе. И если сорняк просто взять и вырвать (предположим, что это технически возможно) — на этой почве тут же вырастет то же самое. От перемены мест сталиных сумма не меняется. Чтобы стало лучше, надо менять почву, и никакого другого способа её поменять, кроме «резонанса добра», не просматривается. А чтобы этот резонанс произошёл, необходимо самому оставаться человеком, даже находясь в бесчеловечных обстоятельствах. Может быть, этого условия и недостаточно — однако оно необходимо.
Но определиться по отношению к власти Платонову всё-таки проще, чем по отношению к совершенно конкретным негодяям — садисту Воронину, стукачу Зарецкому. Платонов, при всей своей незлобивости и врожденной вере, не может их простить, его тянет к мести. Но ничего хорошего от такой мести не будет, и ему приходится это осознать.
Есть христианская максима — осуди грех, но прости грешника. Это легко сказать, если речь идёт о каком-то постороннем грешнике, который где-то там сделал что-то, никак тебя не затрагивающее. А если он на твоих глазах изнасиловал знакомую тебе девушку? А если он оклеветал отца твоей возлюбленной? Тогда прощение — высший пилотаж, до него ещё надо дорасти, и это подчас путь длиною в жизнь. Но первая, узловая точка такого пути — запрет на мщение. Да, между отказом от мщения и прощением — огромное расстояние, и не всякий человек сумеет в итоге простить. Но, по крайней мере, можно запретить себе месть, запретить себе соблазн почувствовать себя «бичом Божиим». Иначе будет плохо, и не только тебе.
И последняя стержневая идея романа — хотя я бы поставил её на первое место! — полученный в детстве заряд любви, доброты и красоты помогает человеку не сломаться в самых страшных обстоятельствах. У Иннокентия Платонова было счастливое детство, были любящие и понимающие его родители. Он рос, можно сказать, в тепличной обстановке. С точки зрения многих наших современников это минус. Они уверены, что ребёнка с младых ногтей нужно готовить к суровой прозе наших дней, закалять его всяческими трудностями и лишениями — лишь тогда он на сломается, выйдя из оранжереи детства на мороз взрослой жизни. Но бывает и наоборот. Именно опыт счастья, опыт любви и теплоты — удерживает от отчаяния, не даёт сломаться. Все эти неважные с точки зрения прагматика мелочи — стрекот кузнечика, запах самовара, мамина улыбка — окружают душу защитной бронёй. Эти явления помогают справиться с натиском событий.
