Неизвестно, когда бы я еще вспомнил о них. Но тут, идя по поселку, увидел мужика с киркой. Не с мотыгой, не с чем-нибудь, а именно с киркой. Ну, я удивился поначалу-то, зачем она ему здесь, - кирка? Потом подумал: а мне-то какое дело, значит нужно, коли несет куда-то... И только потом сказал себе вслух:
- Кирка... Кирка и Мария!
Точно так их звали: Кирка и Мария, вернее, - Кирка с Марией, в такой последовательности, но никогда наоборот: Мария с Киркой. Говорили: "Ну вот, Кирка с Марией объявилися, тут как тут", или: "Кто это у тебя в огороде-то?" - "А, Кирка с Марией пожаловали". Если не знать о ком речь идет, то звучит, в общем, необычно, как бы с некоторым мифологическим флером даже... И стало мне понятно тут, для чего он мне встретился с этой своей киркой - для того, чтобы я вспомнил о них. О Кирке и Марии. Нет, это были не сестры и не подружки, и не мамаша с дочкой, это были всего-навсего дед Кирка и бабка Мария.
Ходили они всегда вдвоем, неразлучные, как связка старых ключей, так что представить его без нее или ее без него было попросту невозможно. Отчего Кирка? В свое время я пытался выяснить это, правда, у самого старика спросить не решился, а у других людей ответы получались самые разные. Кто-то говорил, что у него нос "киркой" (и впрямь, похоже, если приглядеться), кто-то смеялся, что он: такая же палка ключевая, - только тронь за Марию", но в большинстве сходились на том, что это была правда (но все же нельзя было сказать, что он делал это чаще других). К тому же, я думаю, что, если бы это было не двадцать почти лет тому назад, а в наше бурливое времечко, то, скорее всего, сошлись на том, что он какой-нибудь болгарин, а может, даже приходится Филиппу Киркорову дальним родственником. И все-таки нашелся в деревне один немногословный человек (из дачников), которому я почему-то поверил. Имя же деда было то ли Курт, то ли Конрад, и был он (по словам того дачника) из Прибалтики, а уж "Киркой" его так русский язык обработал, для удобства произношения. Дед запомнился сухим и прямым, всегда в каком-нибудь пиджаке: вскинутая голова с белым хохолком на лбу и выцветшие глаза. И обязательно его знаменитое, со стороны, казалось, наигранное, его возвышенное: "Марриия!" Он был слепым. Стоило им появиться в деревне, как то здесь, то там, в самых разных местах раздавался его патетический бас "Мариия!.." Мне теперь кажется, что он больше ничего другого и не говорил, просто варьируя интонациями, от трагических до бережно-радостных, но неизменно и необъяснимо возвышенных, он умел сказать этим словом все, и она прекрасно понимала его. А может быть, само это слово вмещало для него все на свете.
Их обыкновенно угощали во время застолий, ибо был у них такой уникальный талант - появляться как раз в такие моменты, "к столу". Впрочем, привечали их и в праздники, и не в праздники, и уходили они всегда вовремя и незаметно.
Мария же была маленькой старушкой с дурковатым лицом, тоже поднятым к своему Кирке, желтоватое бельмо заливало один ее глаз, другой был прищурен и постоянно слезился. Такое впечатление, что на людях она все время чего-то стыдилась, сядет или встанет в уголку и ест как-нибудь тихо, как мышка, и это пугливое ее ничтожество совершенно не вязалось с его орлиной осанкой.
Деревенские, учитывая его характер, такой же прямой, "клювочный", остерегались при нем какого-либо пренебрежительного слова в отношении его Марии (он это очень чувствовал), и лучше было вообще никак не упоминать ее имени, тогда и Кирка вел себя вполне дружелюбно, а уж уважительнее и терпеливее слушателя, чем он, нельзя было бы и представить. Над ними, конечно, посмеивались, но "за глаза". Знали их давно и, как говорится, не обращали внимания. Поговаривали, что сошлись они в старости, когда он уже совсем ослеп, и вот в это мне очень хотелось верить, а иначе я никак не мог объяснить это его нелепое чувство к ней, к этой Марии. Не знаю уж, как он ее себе воображал и что она такое значила для него, наверное, что-то вроде Дульсинеи и Санчо Пансы одновременно.
Когда-то они жили в городе, кажется, в Протвино. Сын его сильно избил ее и выгнал из дома (видно, в тот единственный раз, когда его не было рядом). Кирка, узнавший об этом, плюнул на квартиру и сына и в чем был ушел из города. И больше не возвращался, сколько ни уговаривала его родня. Непонятно, как он смог ее разыскать, но с того ДНЯ они уже не расставались друг с другом ни на минуту. Скитались по деревням, переходя из одной деревни в другую, но всегда по одним и тем же, по довольно большому кругу. Везде их знали. Я и сейчас с легкостью могу представить их.
Дед идет, как всегда, торчком, а то и пошатываясь, во вдохновенном пиджаке, оглашая округу "Марией", она где-то внизу, под рукой его, бывало и тащит на себе его, все молча, привычливо... Как-то я шел под дождем проселком, гляжу, стоят в старом саду у изгороди: прижалась его Мария к нему улиткой и бормочет, бормочет о чем-то умильно, а Кирка привалился к столбу затылком, хватает ртом под струями, то ли слушает, то ли... Вот мне кажется теперь, что он плакал все-таки... "Во любовь-то!" - сказала бы баба Шура, и уж не преминула потом рассказать сотню раз эту сцену, развлекая охочий поржать народец и собственную тоску.
Они уже давно сделались частью пейзажа, к ним привыкли, и говорилось о них обычно вскользь, между прочим. Зато о конце их ходили легенды.
В последний раз их видели в феврале, в соседнем селе, за скотным двором, потом видели, как он вроде пытался поднять ее, уже на дороге, хотя толком так никто и не помнит, потом, когда стемнело, слышали у плотины:
"Маррия, Марриия!". Может, плохо ей стало, может, ногу подвернула, мало ли что, но главное, что ночью метели не было, а утром на том месте никого не нашли, даже следов не осталось. Так никто и не слышал о них с тех пор. Чудеса...
- Должно быть, святые люди то были? - говорили о них в деревнях.
А в конце кто-нибудь да и скажет:
- Кто его знает...
Фото: Артём Мочалов
