Серьезное расхождение в понимании целей литературы во многом проистекает из разного взгляда на то, откуда и зачем у человека есть талант, в данном случае, литературный. Если талант — это Дар, и если Дар этот не анонимен, то писатель скорее всего, потрудится понять, чего хочет от него Даритель. А если считает, что талант — счастливая случайность, то и выводы зачастую будут иные.
Часто слышал мнение, будто бы подлинный талант — выше всех и вся, что он никому не служит, а напоминает удивительно красивую кошку, которая, как известно, гуляет сама о себе. То о Пушкине так говорят, а то даже и о Достоевском: вдруг услышишь в телеинтервью Сорокина, что всё дело, оказывается, в том только, что «вкусно» писал — вот и весь секрет. Но это всё совершенно не так, если хоть чуточку разобраться!
Пушкин весь в поиске предназначения; он об этом пишет постоянно, отсюда и «Пророк», и «Маленькие трагедии», и «Памятник»: «И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал». А Достоевский, Толстой, да и тот же Булгаков — без осознания своей миссии — никогда бы не стали во весь «рост»! Для Гоголя непонимание читателями его авторских посланий стало драмой и, возможно, даже причиной болезненного состояния, которое он не смог перенести.
Пишущий — вольно или невольно — не может не спрашивать: «А зачем я пишу?» Отсюда цепочка ведет нас дальше, к вопросу: а зачем вообще литература? Здесь есть единый и общий (но и слишком уж общий!) ответ на этот вопрос: она — поиск прекрасного, потому и называлась одно время изящной словесностью.
Она ищет эстетику, красоту (иногда извращенную): в герое, поступке, мысли, пейзаже, в самом литературном слоге. Это положение — общее, независимо от того, бульварный роман перед нами или «Война и мир». Человек ищет истинную красоту и подлинного героя. Вот только верно, мне кажется, говорит герой Достоевского:
«Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы... Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей»
Красота — она разная. Вкус пищи, хлеба для голодного — красота; но есть евангельское: «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом Божиим». И вот красота иная — красота Божьего слова... Хлеб и Слово не отрицают друг друга, если только «хлеб» земной не объявляется главной и высшей целью; если не нарушается связь, так ясно выраженная Христом.
Исходя из всего этого, можно ли жанрово «разнести» литературу, сказать, что реализм, к примеру, несёт «мадоннин» идеал, а детектив или фантастика — «содомский»? Вряд ли. Дурно ли само по себе существование нереалистических и даже лёгких, развлекательных жанров в литературе? — нет, в них самих нет чего-то особенного и дурного. И реализм не может быть универсальным критерием. К тому же я бы говорил о двух «реализмах», сделав такой вывод:
- поскольку ВСЯ литература вырастает из восприятия реальности (а откуда же ещё?), реальности во всех её ипостасях;
- литературный реализм не равен натуралистическому воспроизведению реальности (очень модному нынче и служащему оправданием для использования ненормативной лексики и массы иных нечистот, выплескивающихся на страницы произведений), он не может обойтись без обобщения, метафизичности, той или иной степени отхода от «натуральной жизни»;
- и в конечном итоге, поиск идеала непременно подводит литературу к выбору между образом Божиим — и демоническим, то есть к «фантастическому» или, вернее, метафизическому основанию.
И это происходит в литературе независимо от жанра.
