Начнем с пространной цитаты:
«“Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора”, — писал Гоголь матери в 1844 году.
Исполнили ли биографы Гоголя это пожелание? Оценили ли по справедливости его религиозный подвиг, то «прочное дело жизни», которое писатель считал важнее своего литературного творчества? Можно с разных точек зрения подходить к жизненной задаче, поставленной Гоголем; можно сочувствовать ей или ее оспаривать, но игнорировать ее нельзя.
Гоголь был не только великим художником: он был и учителем нравственности, и христианским подвижником, и мистиком.
Историю этого Гоголя мы и пытаемся рассказать, пользуясь, как материалами, перепиской, религиозно-нравственными сочинениями Гоголя и свидетельствами современников; эстетическая оценка художественных произведений автора «Мертвых душ» не входит в нашу задачу; мы привлекаем их к рассмотрению только как психологические и идеологические документы.
До сих пор в литературе о Гоголе повторяется или молчаливо допускается мнение, что призвание его было исключительно литературное, что, «ударившись в мистику», он загубил свой талант и «занялся не своим делом»; что весь духовный путь писателя был одним прискорбным недоразумением. Но почему же религиозно-нравственные идеи Гоголя легли в основу «учительства» всей великой русской литературы и почему значительность его христианского пути с каждым годом раскрывается нам все яснее?
После пережитого нами опыта войны и революции мы другими глазами смотрим на Гоголя — “мученика христианства”, как назвал его С. Т. Аксаков; и по-новому звучат для нас слова его Завещания: “Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом”».
Это — предисловие известного русского литературоведа и философа Константина Васильевича Мочульского к его книге «Духовный путь Гоголя», изданной в 1934 году в Париже.
Прошло семьдесят пять лет — но массовое восприятие Гоголя почти не изменилось. Нет, наверное, другого русского классика XIX века, которому бы настолько не повезло. Причем это невезение — не итог, ставший очевидным к 200-летию писателя: Николай Васильевич чувствовал его еще при жизни и очень тяжело переносил. В каком же смысле ему не повезло? Разве он не состоялся как творческая личность? Разве талант его не был востребован? Разве его забыли? Дело в другом: с самого начала даже его восторженные почитатели (не говоря уже о критиках и хулителях) не захотели понять и принять того, что думал сам Гоголь о своем творчестве, того, ради чего он вообще что-либо писал.
Так — при жизни. После смерти к этому добавилось еще и то, что происходило с памятью о нем. Мало того что люди не внимали его мольбам правильно понять авторское послание, проклинали его за христианскую публицистику, распускали слухи о его сумасшествии и якобы ненормальных отношениях с Православной Церковью! Помимо этого, люди не выполнили завещание Гоголя о том, как именно он хотел быть похороненным (до сих пор на его могиле нет креста), рассорились, выясняя, писателем какой нации его считать — русской или украинской (хотя сам он одинаково любил и Россию, и Украину, которую, впрочем, как и все его современники, называл не Украиной, а Малороссией), и, наконец, умудрились фактически пропустить его 200-летний юбилей (масштаб событий, связанных с этой датой, сравним с обычным юбилеем Пушкина).
Не дело нашего журнала вдаваться в нюансы полемики вокруг имени Гоголя — нам важнее рассеять те заблуждения о нем, которые возникли еще при его жизни и до сих пор воспроизводятся прессой, вошли в школьные учебники и стали чем-то само собою разумеющимся. Мало кто знает, что Гоголь никогда не считал себя сатириком и вообще не ставил литературное творчество во главу угла, воспринимая свое писательство как христианское служение. Именно поэтому ему больно и стыдно было читать восторженные статьи о «Ревизоре», в котором он якобы высмеял социальные язвы Российской империи. Ему было чрезвычайно грустно оттого, что «Мертвые души» воспринимались как издевательство над помещичьими порядками в русской провинции. Не об этом хотел сказать Гоголь.
Конечно, не существует какого-то общеобязательного понимания художественного текста, и читатели могут воспринимать его иначе, нежели автор. Как говорил Сергей Довлатов, всякая литературная материя делится на три сферы: то, что автор хотел выразить; то, что он сумел выразить; и то, что он выразил, сам этого не желая. Поэтому те, кто считает Гоголя сатириком и бытописателем, имеют на то право. Но и автор имеет право быть услышанным, высказать явно, о чем и ради чего писал.
Но все попытки Гоголя объясниться — его «Театральный разъезд» и «Выбранные места из переписки с друзьями», всю его публицистику — люди встречали с невероятной, немыслимой душевной глухотой. Апофеоз этой глухоты — знаменитое письмо Белинского, которое уже в наши годы Виктор Астафьев охарактеризовал так: «Типичное для нашей современности, проработочно-комиссарское письмо, конечно же, писано от имени народа и по поручению передового общества, которое, правда, не уполномочивало бойкого критика писать сей пасквиль».
Увы, люди остаются глухи вот уже более полутора столетий. Тщетно Гоголь призывает нас понять, что «Ревизор» — это аллегория Страшного суда, что все образы «Мертвых душ» — это воплощение его собственных грехов, каждый из которых он воплотил в одном из героев, и что эта вещь является его христианским покаянием. Тщетно...
Но что же могут православные христиане сделать для памяти Гоголя — помимо молитв за раба Божьего Николая и переиздания его христианской апологетики? Они могут вновь и вновь напоминать окружающим о том, что же думал Гоголь на самом деле, каким было его мировоззрение, как он относился к творчеству, как относился к Церкви.
| Читайте также:
Все материалы "Фомы" о Гоголе
