Складывая сегодняшнюю стихотворную подборку для «Строф» и готовясь представить нового гостя нашей рубрики, я, разумеется, подумал и о многовековой традиции церковной поэзии, и об особом, более новом явлении словесности, названия которому, по правде сказать, — не знаю. Но об этом чуть позже.
Что до истории христианства, то вот нам имя святого Амвросия Медиоланского, крестившего Блаженного Августина, величайшего гимнографа, писавшего стихами. «Сдержи наш невоздержанный / Язык и очи, чтобы мы / Их не бросали с жадностью / На суету житейскую…» А вот — поэзия великого каппадокийца Григория Назианзина — сподвижника и друга Василия Великого. Вот и сам святитель Василий. И далее — ближе к средневековью — из памяти приходят имена английского проповедника и поэта Джона Донна и нашего виршеслагателя и богослова Симеона Полоцкого.
И еще ближе — уже новейшее время: архиепископ Иоанн (Шаховской), писавший еще и до рукоположения под именем Странника. Его стихи мы, кстати, готовим для «Строф».
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Одним словом, было о чем задуматься, когда писатель и ученый Валентин Курбатов, прислав стихи епископа Каскеленского Геннадия (Гоголева) из Казахстана, напомнил о том, что со времен поэтического ответа Московского святителя Филарета на пушкинский «Дар напрасный, дар случайный…» — русская поэзия почти и не знала примеров стихотворного творчества наших архиереев. Батюшки-то писали и пишут, вот как священник из Минусинска отец Сергий Круглов, — примеры есть. «А вот чтобы владыки…»
И до и после того как владыка Геннадий прислал нам на выбор для публикации свои стихотворения, мы всё переписывались с В. Курбатовым, обсуждая эту необычную историю. «Время шумит над Церковью напрасно, она хранит детство миропонимания для будущих времен невредимым. Поглядите сами», — написал Валентин Яковлевич в своем самом первом письме, прикрепляя к нему несколько стихотворений владыки. И уже совсем недавно: «Не вспомнить ли, что еще Григорий Богослов славил “лебединые свиряющие крылья поэзии”. Что может быть выше союза канона и свободы и что вернее возвышает слово до Господней чистоты, чем свет Святого Духа…»
* * *
А у нас из-за гор Алатау
Золотая выходит луна,
И черешня поникла устало,
От налившихся ягод пьяна.
Что нам тучи и бури на Пресне,
Ваших улиц, бульваров ручьи?
А у нас не кончаются песни
В ослепительной горной ночи.
А у нас так легко и прохладно.
И когда загорится восток,
Заиграет с лозой виноградной
Прилетевший с вершин ветерок.
Родительская суббота
Завеса ладана, горячий треск свечей
И храм забит народом под завязку.
В углу гора батонов, калачей
Здесь слезы льют и ощущают сказку.
В дрожащем воздухе здесь каждый видит сны,
Любимых лиц приметив очертанья.
Здесь мертвые с живыми так дружны
В осеннюю субботу поминанья.
На площадях ударил вдруг мороз,
Лежит листва коврами для прогулки
И белый храм как будто в землю врос,
В холодном затаившись переулке.
Его сломать забыли, сковырнуть
И комсомольцы обошли взрывчаткой.
К нему старухи медленно бредут
И вдовы пробираются украдкой.
Душила вас безбожная страна,
Давила ложь, в капкан брала работа,
И сердцу дорога была одна
Родительская светлая суббота.
3 ноября 2012
Оптина
Прекрасны фотографии твои,
И акварели все твои чудесны
И вновь прохладный, алый свет зари
Встречает ангел и трубит над лесом.
Проста, легка в полете, высока,
Под ранним солнцем блещет колокольня.
Кто говорил, что Божия река
У стен твоих волнуется привольно?
Раздался первый в колокол удар
И капли рос, дрожа, под ним спадают.
Открылись кельи, выпуская пар,
Здесь по двору не ходят, а летают.
Все больше молодых колоколов
В заутреню восторженно вступали,
И гул висит над речкой, как покров,
Что иноки молитвами соткали.
Какая радость слышать этот гул!
Ко входу в храм, проснувшись, пробираться
И старец мне, мальчишке, намекнул:
Вам хорошо бы в Оптиной остаться!
16 сентября 2012
Прощеное воскресенье
В соборе давка, суета.
Спешу домой без промедленья,
Чтоб у любимого кота
Смиренно испросить прощенья.
Мурлыкнув, кот мне отвечал,
А по усам текла сметана:
Прости, что я тебя считал
За самодура и тирана!
Из цикла «Александрийские подвижники»
Павел Фивейский
Над телом подвижника грустно Антоний стоял,
В горячем песке утопали худые стопы.
И волос седой на полуденном солнце сиял,
Спадая волнами с опущенной низко главы.
О, Павел, учитель, как поздно узнал я тебя!
Не смел потревожить твой радостный тихий покой.
В глубокой пещере, не ведая ночи и дня,
Ты свет Божества созерцал утомленной душой.
Учитель, вот тело твое обращается в прах.
И ветхое рубище всех не покроет костей,
Учитель, я стар, и нет сил у меня раскопать
Могилу в пустыне под зноем палящих лучей.
Но что это? На погребенье зверей ты собрал!
Над телом твоим улыбается радостно Бог.
С поникшими гривами два зачарованных льва
Тяжелыми лапами роют могильный песок.
Россия
В краю печальном бездорожном
Умолкли крики журавлей.
Там зверь ступает осторожно
На иней замерших полей.
Там словно в горестном раздумье
К воде склоняются кусты.
И пар от речки в новолунье
Согреет ветхие листы.
Там звезды меркнут в тучах серых,
Там на исходе сентября
Дрожит на бревнах обомшелых
Неясный свет от фонаря,
Там птичьи звучные напевы
В лесной умолкнут глубине.
И говорят, что ходит Дева
По умирающей стране.
Там ночь покроет снежным прахом
Во мхе нарубленную гать.
Лишь там дано любить монаху
И четки красные вязать.
