У Евгения Водолазкина вышел новый роман — «Чагин». И как каждый его роман, он не слишком похож на прежние. Причем не только по «декорациям», но и по авторскому посылу. Здесь уже не столько о тайне времени и тайне истории, сколько о тайне человеческой памяти. Память оказывается чем-то бόльшим, чем просто хранилище информации.
Итак, главный герой романа, Исидор Чагин, человек с феноменальной памятью. Он способен запомнить всё: тексты, устную речь, изображения — и в любой момент в точности воспроизвести. Он лишен способности забывать.
Падение
И вот этот его дар (неясно, свыше или «сниже») стал причиной жизненной трагедии Чагина. А дело было так: начало 1960-х годов, молодой Исидор заканчивает философский факультет Ленинградского университета, он уже известен своей фантастической памятью. И попадает в поле зрения КГБ — его собираются использовать в качестве «живого диктофона». То есть стукача-информатора. Соблазняют понятными вещами — квартирой и работой в Ленинграде (а иначе пришлось бы возвращаться в родной Иркутск, где он, в общем, никому не нужен). Исидор соглашается (он же наивный советский юноша, а не крутой герой со стальным стержнем вместо позвоночника). Его внедряют в так называемый Шлимановский кружок (там собираются молодые ленинградские интеллигенты, обсуждают книги и жизнь), и в результате Чагин с фотографической точностью воспроизводит своим гэбэшным кураторам содержание разговоров. Руководителя кружка, Вельского, арестовывают, сажают за антисоветскую агитацию, а Чагин осознаёт, что стал предателем. Не в силах держать это внутри, он исповедуется в своем грехе любимой девушке Вере (тоже из кружка), та рвет с ним отношения.
Вся дальнейшая жизнь Чагина проходит под знаком этого греха. Грех гнетет его, и ненависть к совершенному предательству обращается и на формальную причину, то есть на мнемонический дар. Этот перенос не так уж наивен. Непрестанная, подробнейшая память о том, что он натворил, постоянно мучит Исидора (не правда ли, похоже на то, как мучится душа в аду, угрызаемая совестью?) А значит, если научиться забывать, то можно забыть и это тоже.
В чем смысл романа?
Несмотря на печальный сюжет, «Чагин» — книга весьма оптимистическая. Потому что подчеркивает: трагизм жизни не перечеркивает возможностей. Да, мы можем оказаться в обстоятельствах, которые выше наших сил. Да, под давлением этих обстоятельств мы можем сломаться, можем изменить себе, и это переформатирует всю нашу последующую жизнь. Но это не значит, что все кончено, что сломанное невозможно починить, что остается лишь вздыхать и страдать.
Потому что жизнь устроена сложнее, чем принято думать, и как раз ее сложность, многомерность, метафизическая глубина и открывают те возможности, о которых мы чаще всего и не подозреваем. Выдуманный герой Чагин, упав, сумел подняться. Реальные, невыдуманные мы тоже можем. Если так же сильно захотим.
А теперь можно посмотреть, как же именно в романе все это показано, какими средствами. Но должен сразу предупредить — в моем разборе будут неизбежные спойлеры. Поэтому все, что написано ниже, адресовано тем, кто роман уже прочитал или кто не боится спойлеров. Остальным же советую пока на этом остановиться, восприняв предыдущую подглавку как развернутую аннотацию, и посмотреть опубликованные в «Фоме» статьи о других романах Водолазкина:
С четырех сторон
О том, как складывается жизнь Чагина, мы узнаем из четырех источников, в четырех частях романа. Сперва видим Чагина глазами молодого архивиста Павла Мещерского, которому после смерти Чагина поручено разобрать его архив и изучить его дневник. Во второй части перед нами взгляд одного из гэбэшных кураторов Чагина, Николая Ивановича. Это авантюрная история о том, как Чагина забросили в Лондон, чтобы тот выкрал из Британской библиотеки Синайский кодекс, ранее хранившийся в Ленинграде и проданный советским правительством за рубеж. Все это изложено подробнейшим образом, весьма иронически, с детальными «лирическими отступлениями» рассказчика — и только в самом конце этой части выясняется, что перед нами фантазия Николая Ивановича, сошедшего с ума и находящегося на лечении в психиатрической клинике. Третья часть — рассказ о Чагине его друга, артиста Эдуарда Григоренко (Грига). Чагин ведь, как выясняется, долгие годы выступал на эстраде в качестве человека-феномена, выдающегося мнемониста, там Григ с ним познакомился и подружился. И наконец, в четвертой части мы вновь возвращаемся к Павлу Мещерскому, но теперь история Чагина, точнее, финал его жизни, предстает перед нами в переписке Павла с его любимой девушкой Никой, которая тоже хорошо знала Чагина.
Все это читается очень легко (благодаря и умело выстроенной интриге, и особенно авторскому языку — Водолазкин умеет с юмористической интонацией говорить о серьезных, даже трагических вещах, причем юмор не снижает градус серьезности, но придает ей объем). Сопереживание работает стопроцентно — причем сопереживание не только главному герою, Чагину, но и тем, чьими глазами он показан. То есть и Павлу, и Григу, и даже несчастному Николаю Ивановичу, которому сумасшествие, быть может, спасло остаток души (в отличие от его приземленного коллеги Николая Петровича). И разумеется, Вере — которую Чагин продолжал любить всю жизнь и с которой они воссоединились в старости, незадолго до ее смерти.
…О чем вся эта история? Декорациями чего стала история жизни Исидора Чагина? Допускаю, что моя трактовка не совпадет с авторской (впрочем, все книги Водолазкина оставляют читателю пространство для иных трактовок). Здесь, на мой взгляд, несколько важных тем.
Метафизика памяти
Прежде всего, это, скажем так, метафизика памяти. Память — это ведь нечто большее, чем «законсервированное прошлое». Человеческая память — не то же самое, что память компьютера. Хранящееся в памяти событие прошлого, вспоминаясь в настоящем, воспринимается не само по себе, а именно что в связи с настоящим и потому обретает дополнительные оттенки, обертоны. И получается, что невозможно уже говорить о полной объективности картины прошлого, если эту картину мы выстраиваем по нашим воспоминаниям. Да, наше прошлое повлияло на наше настоящее, но ведь это и в обратную сторону работает: настоящее влияет на прошлое. А тут, кстати, самое время вспомнить (извините за каламбур) водолазкинское понимание времени: то есть что разделение на прошлое, настоящее и будущее — это лишь особенность нашего несовершенного человеческого восприятия, что на самом деле все существует в вечности, все есть сразу, просто мы этого не видим. И тогда получается, что нет никакой логической ошибки в том, что настоящее воздействует на прошлое: это просто взгляд на одно и то же с разных ракурсов.
В романе это влияние настоящего на прошлое проявляется и в судьбе Исидора Чагина, и в судьбе того, кто, если смотреть формально, не герой романа, но на самом деле все-таки герой: это многократно упоминаемый и обсуждаемый в тексте Генрих Шлиман, открывший Трою. Кружок, куда внедрили Чагина, называется Шлимановским, поскольку посвящен изучению его жизни, биографию Шлимана Чагин изучает, готовясь к внедрению, и позднее обнаруживает, что «да, они были очень разные, но ведь и сам Шлиман был разным — просто какими-то гранями своей личности и биографией напоминал Чагина», и, уже став архивистом, Чагин разбирает переписку Шлимана. И даже в том, что последнее произведение Чагина, автобиографическая поэма «Одиссей», написана гекзаметром, содержится явная отсылка к Гомеру, Трое, а значит, и Шлиману. А в жизни Шлимана было много загадочного, что, конечно, можно реалистически объяснить его патологической лживостью, а можно — мистически: что воображение Шлимана создавало некие параллельные линии прошлого. Но эти параллельные прямые все-таки пересекались в душе самого Шлимана.
И в жизни Чагина тоже возникает такое «параллельное прошлое». Например, уже в финале романа, когда престарелые Чагин и Вера живут на снятой даче в Комарове, сопоставляются воспоминания обоих о 1966 годе: Вера вспоминает, как тем летом отдыхала в Ялте, а Чагин — о том, как тем же летом был с Верой на Байкале (хотя в основной версии реальности их пути разошлись в 1964 году). Что перед нами? Ложная память, старческий маразм? Или некое проникновение в тайну жизни, понимание, что мир устроен куда сложнее, чем кажется нам, воспитанным на материализме?
В этом смысле даже бред Николая Ивановича про чагинскую эпопею в библиотеке Британского музея может восприниматься и не как бред, а как создание некой мнимой реальности, которая, однако же, каким-то таинственным образом соединилась с действительной реальностью Чагина. Тут у меня, математика по образованию, возникает явная ассоциация с комплексными числами, которые содержат и действительную часть (то есть число в нашем обычном понимании), и мнимую. В математике комплексные числа расширяют представления о числе вообще и дают дополнительные возможности. Аналогично и мнимые линии жизни придают жизни подлинной дополнительную глубину.
Очень интересно в этом смысле, как соотносятся дневник Чагина и его же поэма «Одиссей». Здесь не просто два взгляда Чагина на свою жизнь, а две линии реальности, где во второй из них, в поэме, настоящее (творческое воображение Чагина) изменяет его прошлое. То, что дневник в итоге оказался сожжен, приобретает символический смысл: прежняя реальность замещается новой, более правильной, более соответствующей обновленной душе Чагина.
Да, при желании это можно назвать субъективным идеализмом. А можно и не иметь такого желания.
Покаяние длиною в жизнь
Вторая, не менее важная тема — это покаяние. Чагин совершил, без сомнения, подлый поступок, согласившись стучать на членов Шлимановского кружка. Но вся его последующая жизнь стала и расплатой за предательство, и покаянием. В романе ничего не говорится о том, покаялся ли Чагин традиционным православным способом, то есть священнику на исповеди (хотя, учитывая, что в последний год жизни он был певчим в монастырском храме в Тотьме и что его отпевали в Петербурге, можно предположить воцерковление и все этому сопутствующее). Но это не так важно, потому что мы обсуждаем не реального человека, а литературного героя, чья судьба — иносказание. И если смотреть с этого ракурса, то духовная эволюция Чагина — это самое настоящее покаяние. В глубоком богословском смысле слова.
Потому что, в отличие от раскаяния (то есть признания греха и сожаления о нем), покаяние — это, если дословно переводить греческое «метанойя», перемена ума. В раскаянии человек остается прежним, в покаянии — меняется. Он не просто констатирует свой грех, но действует, пытается исправить, насколько уж возможно, его последствия. Так, Чагин отправлял находящемуся в лагере Вельскому деньги и вещи, ездил к нему, хотя тот и отказался от свидания.
Но действие может быть не только внешним, но и внутренним. Попытки Чагина избавиться от дара феноменальной памяти (в итоге даже относительно успешные) — это тоже действие по изменению себя, тоже, в его случае, дело покаяния.
И действительно, Чагин в старости — это уже другой человек. Дело не в годах и не в жизненном опыте, дело в том, что у него вырос-таки внутренний духовный стержень. Что и проявилось в истории с Верой, которую он спас от угасания в доме престарелых и сделал счастливым последний год ее жизни.
Любовь долготерпит
И тут третья тема романа — тема любви, которая выживает даже там, где, казалось бы, выжить невозможно. Когда мы читаем о разрыве Веры с Чагиным, создается полное ощущение, что этот разрыв навсегда. Потому что тут не в чувствах дело, тут не житейское «увяли помидоры», тут ситуация принципиальная. Вера не может простить предательство, которое воспринимает, и совершенно справедливо, как предательство не только себя (даже в последнюю очередь — себя), сколько предательство объединяющих их с Исидором идеалов. Кажется, что любовь Чагина к ней так и останется безответной. Но нет — в финале происходит все-таки чудо, происходит метанойя и у Веры. Мысль, конечно, банальная, но правильная: настоящая любовь умеет ждать, настоящая любовь не угасает, даже когда, казалось бы, все кончено.
И параллелью, рифмой к этой истории любви Исидора и Веры становится история любви Павла и Ники, которая, бурно вспыхнув, вдруг резко обрывается, Ника исчезает, но Павел продолжает любить и ждать. И дожидается.
Причем все эти три стержневые темы — метафизика памяти, покаяние длиною в жизнь и умеющая ждать любовь — звучат в романе не по отдельности, они переплетаются так, что трудно отделить одно от другого. Без метафизики памяти не было бы возможным покаяние Чагина, без покаяния не выжила бы его любовь, без любви раскаяние не стало бы покаянием, а любовь, в свою очередь, завязана на метафизику памяти.
