М.: Вече, 2018–384 с.
Самый страшный жанр в литературе — документалистика. Никакие чудовища, порожденные снами разума, не сравнятся с простой и грубой реальностью. Гора пустых чемоданов в зале Яд-ва-Шем, коридоры фотографий армян в Цицернакаберде, оплавленные камни Хиросимы. «Блокадные дни» принадлежат к тому же страшному жанру.
У книги нет сюжета, она собрана из кусочков, словно мозаика. Тут и мемуары, и обрывки воспоминаний, и краеведение — истории петербургских домов, одного за другим. И мартирологи жителей улицы Декабристов — фамилия, имя, отчество, год рождения, дата смерти и кладбище. Или «место захоронения неизвестно». Люди разных национальностей и традиций, старики, «нестроевые», женщины, дети, семьи. Потомки «бывших» дворян, кадровых офицеров, ученых, писателей, революционеров. Безнадежные интеллигенты, полиглоты-лингвисты, искусствоведы, способные с одного взгляда датировать предмет старины, старорежимные врачи, превыше земных благ ставящие здоровье пациента, династии музыкантов, артистов, ученых. Их витая резная мебель, ветхие книги с золочеными буквами на переплетах, их неспешный уклад с чаем и булками, накрахмаленной скатертью, вежливостью и деликатностью — упаси Боже обидеть, упрекнуть человека. Все это за считанные годы сожрала блокада, довершив резню революции.
С фотографической точностью Зелинская показывает самое жуткое — утрату человеческого достоинства, нравственное падение людей, сломленных голодом. Невероятную стойкость тех, кто сумел выжить и не предать себя. Нечеловеческую подлость торгашей, наживавшихся на чужой смерти. Душевное благородство тех, кто находил в себе силы делиться последним. Если открыть истории выживших, почти в каждой найдется добрый самаритянин, отдавший для спасения умирающих друзей, соседей или незнакомцев буханку хлеба, яйцо, ложку сахара, банку тушенки. Нам с современным изобилием трудно вообразить, от каких мелочей зависела жизнь человека.
«— Мама, — сказал он, не заходя в комнату, — отдай мне папины золотые часы.
— Боря, ты все равно не донесешь, потеряешь по дороге, а мне Галю кормить.
— Мама, — произнес он тускло, — посмотри на меня. Я умираю.
Евгения Трофимовна приподняла край матраса, вытащила, звякнув пружиной, бумажный сверток и протянула Борису:
— Возьми».
Эту книгу стоит прочесть как реквием прекрасной эпохе, тому Петербургу от которого почти не осталось живых свидетелей. Она необходима ради того, чтобы помнить, как ужасна война, как силен человеческий дух и велика воля. Пусть никогда больше не повторится блокада, пусть нашим внукам и правнукам не придется составлять таких книг!
