Бабушка умерла на Татьянин день. Еще утром врачи говорили, что ей лучше — и вот тебе. Было решено, что четырехлетнему сыну Мише эту грустную новость скажу я. Моя бабушка — его большой друг, ей было 96 лет.
— Сегодня утром бабушка умерла.
— Умерла? А как это?
Тут я осознала, что это наш первый разговор про смерть. Разговор, к которому я совершенно не готова.
— Бабушка теперь на небе, — говорила я.
— Отлично, на небе! А к ней в гости можно? Я когда ее увижу?
Он спрашивал, исходя из своего жизненного опыта, где еще не случалось потерь, а я судорожно пыталась сообразить, что ему ответить. Логика взрослого никак не помогала мне: бабушка старенькая, ее земная жизнь может закончиться — для сына это не было очевидным.
— Понимаешь, бабушка была очень старенькая… А когда человек старенький…
— Но она же совсем не болела!
Он понял меня лишь тогда, когда я сравнила смерть с разлукой и сказала, что теперь бабушку можно увидеть только на фотографии. Расстроился, заплакал. «И что, я теперь с ней не поговорю?»
Шло время, а сын никак не мог привыкнуть к тому, что бабушки нет в ее комнате, она не смотрит любимые передачи, не сидит с чашкой кофе на кухне. Почти каждое утро он начинал с вопросов: «А бабушка умерла?», «Почему умерла?», «Она где?».
С помощью батюшки из нашего храма мы потихоньку справлялись, хотя через пару недель хотелось сказать: «Горшочек, не вари». Но мы радовались, что сын не молчит, а выплескивает эмоции, и отвечали на вопросы, которые он задавал. Старались как можно проще и понятнее: «Она прожила долгую жизнь», «Она на небе». И для четырехлетнего этого оказалось достаточно.
А через год умер его отец. Когда я произнесла «папа умер», он заплакал сразу и задал совсем другие вопросы: «Почему папа умер, он же совсем не старый?», «Почему именно сейчас?», «Мы когда-нибудь будем меньше грустить?».
И почти сразу же у сына возникла необходимость понять, а что же дальше, после того, как человек умирает: «Папа же не исчез».
После смерти бабушки сын вынес для себя, что умереть — это перестать быть. После смерти папы он начал понимать, что для верующих это перестать быть «здесь» и начать быть «там». И оказалось, что очень важно говорить про это «там», о бесконечности жизни, вечной душе. И о том, что дорогой нам человек никуда не делся, он есть и по-прежнему любит нас.
— Где сейчас папа?
— Считается, что первые три дня душа человека путешествует по местам, дорогим его сердцу. Может, он сейчас в Марокко, где жил в детстве. А может — в дельте Волги, где тушил тростниковые пожары.
— А потом?
— Он пойдет по дороге в рай. Знаешь, это нелегко, его ждут испытания.
— Испытания?
— Да. А мы можем ему помочь.
— Как?
— Молиться. Понимаешь, когда остается душа, ей не нужны ни вещи, ни еда, ни одежда. Но очень нужна молитва — она придаст папе сил, чтобы идти к Богу. Это единственное, что мы можем для него сделать и что ему по-настоящему нужно.
Он повторит мои слова еще очень много раз и будет искренне радостно ставить свечи на канон и слушать, как я читаю Псалтырь — она же помогает папе дойти до Рая. И ему вдруг становится ясно как Божий день, зачем мы идем в храм — молиться за папу. До этой поры как было: встали, пошли, взрослые помолились, Миша покрутился рядом, повисел у папы на руках, причастились. Но всё малопонятно, быстро устал и очень хочется просфорку.
В первые месяцы после потери через эту молитву вся церковная жизнь обрела смысл: сын начал вслушиваться в тексты, что-то запоминать, задавать вопросы, помогать составлять записки о здравии, о упокоении, всматриваться в лики святых. Мир, который был для него привычным, но не очень понятным, вдруг ожил.
Конечно, мы еще долго будем сильно грустить. Но будут возникать и поводы для личных открытий и неожиданной радости. Окажется, что «папа там не один! Там и бабушка, и ее дедушка, который делал “Катюши”, и твой папа, и папин папа, и дядя Сережа». Это очень поддержит. И «грусть-тоска меня съедает» со временем сменится упованием на встречу с Богом и родными («когда-нибудь, когда я тоже стану старенький») и на тихий вздох: «Жаль, что в рай нельзя позвонить…»
