Андрей Мерзликин: У нас должна быть одна система координат

Здравствуйте уважаемые друзья. Мы продолжаем цикл программ «Парсуна». И сегодня у нас в гостях Андрей Мерзликин. Андрей Ильич, привет!

Привет!

У нас есть такая традиция в программе, когда гость в начале представляется сам. Не с точки зрения того что «а кто это к нам пришел». А вот что бы ты хотел о себе, что для тебя сейчас такое важное, что бы ты в первую очередь о себе сказал. Ты кто?

Эта ситуация мне очень мне напоминает исповедь. (Смеется.) Когда предлагают сказать все.

Нет, ну не до такой степени. Вот какая, скажем так, идентичность для тебя важнее на сегодняшний момент.

Непредсказуемость. С другой стороны, нет, на сегодняшний день, Наверное, я о себе мог бы сказать: Андрей Мерзликин, сын своих родителей. И я расшифрую. Потому что у меня вот, слава Богу, родители живы-здоровы, и я только по большому счету, к стыду, могу признаться в этом, такой стеснительности нету, я научился их ценить. Я научился понимать, кто рядом со мной. При всем том, что раньше я их безусловно любил, а сейчас я начинаю понимать и вспоминать какие-то очень важные вещи, которые они когда-то говорили.

У нас 5 блоков. Они связаны с молитвой Оптинских старцев: «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить». Вот мы 5 этих частей: вера, надежда, терпение, прощение и любовь — берем в качестве основных.

ВЕРА

Вот ты в одном интервью сказал: «Когда мы говорим о Боге, важно испытывать страх Божий». А почему это важно?

Ну, это стартовая позиция, когда ты в первую очередь погружаешь себя в ситуацию, когда все только начинается. Дерзновение считать себя уже что-то чувствующим, понимающим, и с Богом как с другом — это ступень, до которой, как говорится… это уже дар Божий. И, грубо говоря, когда ты испытываешь страх, это же ведь понятие неизвестности. Нам страшно, когда мы что-то не понимаем. Сложно нам представить себе при рассуждении на тему божественного, когда ты ставишь себя на ситуацию, что в чем-то ты уже разбираешься. Поэтому я изначально понимал, что я невежественный человек. И здесь, конечно же, я ставлю ситуацию в первую очередь признания, уважения, любви и ситуацию полной неготовности. Более того, признание своей невежественности. Но и в понятии страха лежит сила понимания того, что ты готов двигаться, ты готов развиваться. Это творчески. Мне очень нравится то, что основа моего взаимоотношения — это творчество. Это изменение себя через истины, которые уже давно все прошли... Это как приемы карате. Это духовное карате, которым надо просто научиться пользоваться.

То есть это не парализующий такой страх?

Абсолютно нет.

А это вот как перед тайной.

Это да, уважение перед тайной. Хочется соответствия. Хочется выразить свое уважение. Вот у меня была история. Однажды, когда я впервые самостоятельно, без каких-либо… я захотел поехать в храм. То есть у меня уже внутри был такой призыв. Я сел в электричку, очень долго ехал в Троице-Сергиеву лавру. Я пришел в храм. Я — я пришел, я зашел, я отстоял такую большую очередь к исповеди… Я уже готов был все… И меня просто спросили: «Вы первый раз?» А мне было 27 лет. Я говорю: «Да». — «А как вы готовились?» — «Да никак не готовился». — «То есть вы пришли неподготовленный? И до этого ни разу не были. Ну, вам надо подготовиться». И я воспринял, как будто прогнали. И спустя уже время, не буду говорить, понятное дело, что не в этом дело. А дело в том, что, когда входишь в чистую обитель, ноги надо вытирать. И когда ты идешь к тому, чтобы даже благое дело для тебя, и требуешь какого-то к себе уважения, чтобы тебя послушали, тоже надо знать правило, что даже такое великое таинство, тайна, таинство Исповеди, — к нему тоже надо готовиться.

Угу, готовиться.

И это очень хорошим было для меня уроком, потому что Господь мне подарил эту исповедь — спустя годы. Но я ее по-другому оценил. Она по-другому ко мне пришла. Она пришла так, что даже я не ушел. Я просто был случайным, как это называется, сопровожатым мамы. Мама сказала: «Сопроводи меня пожалуйста», пошла на Рождество на ночную…

…службу.

…службу. Через лес нужно было идти. Я говорю: «Мам, я тебя провожу». Вот она пошла, и я стоял, пока священник не подозвал: что ты там стоишь.

То есть ты не собирался исповедоваться?

Нет, конечно нет. Он говорит, а я: «Вы мне?» — «Да, иди сюда». Я говорю: «Я?» — «Да. Иди сюда». И вот это моя была первая... Но степень подготовки, которая прошла от того случая, привела к тому, что это было, я бы хотел до сих пор встретиться с этим…

С батюшкой?

С батюшкой, потому что…

А вы больше никогда не виделись?

А вот это было, вот «случайная встреча», когда ему досталось, да.

Чудо.

Когда весь этот самосвал с удовольствием открыл крышку, и все это, конечно, выпало. И была полная первая исповедь. И я был очень искренен в ней. И это было… потому что мы и после службы, ночью. Я почему-то даже лица его не помню. Он говорит: «Подожди меня после службы», и мы ночью что-то разговаривали. И для меня это было очень большим событием. Важно то, что после службы он еще со мной разговаривал. Потому что это уже не было языком пиетета или, там, священник — прихожанин. Это было так, как человеческая беседа. И это было очень здорово. Ну вот. Поэтому я так рассказывал в силу того, чтобы осознать это, нужно научиться правилам этикета, что ли, наверное. Это очень важно. Мы же идем в театр, вот, когда пойдешь к своему начальнику… мы как-то по-другому готовимся.

Ну да. Да.

А почему-то к встрече к Богу, мы как-то: «ага, в храм, да и так можно…». Нет, по-разному, конечно, бывает. Но все-таки надо знать и степень понимания.

А вот мы уже начали говорить про детей, да. А вот все-таки наверное для детей, ты же с ними разговариваешь о вере, водишь там в храм, да. Вот там же, наверное, все-таки другое начало. Вот с детьми начинать со страха Божия… Или тоже думаешь, что важно?

Ой, с детьми все очень сложно. Объясню. Вернее, просто, потому что нужно понять систему твоего воздействия. Папа априори для них — это человек, который они не хотели бы, чтобы он расстроился. И в этом не типа строгие какие-то отцы, нет. Просто мы сразу что-то очень хотим. Когда мы что-то воспитываем, мы как будто бы просим, чтобы это было прямо здесь и сейчас. Мы не отдаем отчета, что, когда зерно сажаем, надо хотя бы время пройти, чтобы выросло. А он не может сказать: «Да я понял все». Он услышал все, но он не может сейчас соответствовать. В данном случае это глобальное, сложное воспитание лежит на плечах наших жен. И когда я к этому пришел, я понимаю, что ты можешь декларировать, ты можешь говорить все что угодно. Но в первую очередь ты должен сам соответствовать и воспитывать свою супругу, чтобы у вас был между собой этот диалог. А вот ее, перед сном ли, в ситуации, когда они ей жалуются или что-то у них произошло, когда они разговаривают, а они приводят какие примеры, что она воспитательно говорит — это гораздо больше. А когда отец учит, в этом есть не то что унижение, а вот есть какой-то…

То есть папа недоволен.

Потому что мы сами с Богом, ждем милости от Него. И они ждут от нас именно милости, а не объяснения, как надо. Господь с нами тоже очень просто. Он дал, как надо, объяснение заповедей — и живешь. А все остальное — мы только надеемся на то, чтобы каждый день вечером тебе все равно за что-то стыдно и ты каждый день говоришь: «Господи…». Вот только одно. Больше мы не о чем не просим, только милости. Милости, милости. И любим мы Господа за Его милостивость, потому что мы все в ней нуждаемся.

НАДЕЖДА

Я хотел бы начать с кино. А вот кино и искусство вообще, оно должно давать человеку надежду?

Безусловно. Нет, здесь для меня… я абсолютно убежденный консерватор. Я за поиск, за творческий путь. И, более того, каждый человек по-своему решает разные творческие задачи, даже самого смелого характера. Но основа должна лежать в системе олимпийского резерва. Знаете, когда мы говорим: система координат, оценки в любом виде спорта — она жесткая, и тогда мы в ней можем соревноваться. А не так: кто как хочет. Я думаю, что и в кино или в театре, когда мы пытаемся воздействовать на зрителя, все-таки зритель — он у нас общий. И мы пытаемся воспитывать его и предлагать ему систему оценки единую для всех. А не то что мы вот здесь разрушили, у нас своя система, а у вас своя система. У нас, получается, мы ломаем зрительские… Я понимаю, задача и такая может стоять: давайте мы расшатаем нашего зрителя и вообще забьем его, что он вообще уже ничего, одуревает и не понимает, — и этим, и этим, и этим. Я сам был этим зрителем. Когда в перестройку было в открытом доступе, я извиняюсь, и порнография, и вседозволенность, и хамство, бандитизм, и убийства, и какие-то совершено вещи, связанные с тем, что ничего не надо ценить, — это я прошел. Это как раз, в отличие от других, я прошел. Я был активным потребителем всех видеосалонов. Я смотрел всю видеопродукцию. И в этом смысле я — «насмотренный» человек. Я человек информированный.

И я даже отчасти понимаю, что мой приход к 27 годам именно в Троице- Сергиеву лавру привел к тому, что мне нужно было систему координат, фильтрация, все, что у меня упало внутрь. Потому что я был абсолютно, как человек эмоциональный, достаточно разрываемый страстями. И уже, что тут говорить, к 27 годам мы уже большие практики, а не только теоретики. И уже пройдя такую жизнь, мне было, как сказать, и родителям что-то сказать, и с друзьями уже не поделишься. Они уже не поймут твоих рефлексий. И вот я искал этот момент, где я смогу найти это все. И нашел. Это храм. И вот, слава Богу, что придя, найдя этот покой, место, где я нахожу… вот эта система маятника успокаивается. Я-то не успокаиваюсь. Мы всю жизнь туда… Ну вот эта система оценки, она меня привела к тому, что я оцениваю и жизнь, и творчество по одной системе координат. Она единая должна быть и как требование. Когда мы хотим быть вместе или называться обществом, или государством, или называться страной и в ней как-то еще друг другу давать оценки и критерии, я внутренне понимаю: у нас должна быть одна система координат оценки, одна система координат любви и уважения к зрителю. И когда мы говорим о катарсисе, он должен быть как бы понимаемый катарсис: какой, деструктивного характера или все-таки… И вот так бывает…

Ну хочется тебе жить после кино или не хочется.

Да.

А у тебя были случаи, когда тебе предлагают сценарий, ты читаешь и понимаешь, что это… ну в другой системе координат. И ты отказывался?

Да, конечно. Либо меняю финал.

Да? То есть удается убедить режиссера, сценариста?

Ну прямо совсем такого глобального... Но были ситуации, когда мне предложили одну картину. Она действительно была очень дерзновенна по творческому вызову. У меня такой не было. Это такой бенефис, когда актер на протяжении всего фильма один в кадре и рассказывает сложнейшую детективную историю психологического характера. Заканчивается так странно, что, образно говоря, видя весь негатив и злобу… образно говоря, дьявол в картине прямо присутствует полностью… Я тогда впервые ярко впервые попробовал этот прием, когда я принес в храм, говорю: «Батюшка, прочитайте пожалуйста… на предмет: стоит, не стоит» —благословение спросить. Он прочитал, говорит: «Андрей, ты знаешь, очень хороший, тебе надо обязательно сняться. Но вот ты скажи режиссеру, — при всем я уже как бы вслух сказал, — ну а где Бог-то?» Ну, если вы верите и убеждены, что присутствуют вот эти силы, тем самым, говорит, значит, должны присутствовать и другие какие-то.

Другие.

Должен быть дуализм в этой ситуации. Найдите это проявление. И когда вы найдете, ваша картина просто приобретет другой смысл. И вы будете понимать, зачем вы это делаете, для чего вы это делаете. Самое главное — у картины появится объем. И самое главное — надежда. Никуда вы не уйдете от того, куда вы погружаете зрителя. Да, все это другое. Это фильм «Заблудившийся». Такая картина, мы снимали ее в Казахстане.

Да, в Казахстане, я помню.

И снимал ее потрясающий режиссер, на тот момент еще молодой, практически начинающий.

А я не знал вот эту историю, что это…

Батюшка сделал пару предложений, которые режиссер Акан Сатаев прямо вот так принял. Не то что он там задумался, сказал: «Ага, я подумаю». Он сказал: «Как батюшка сказал?» Во-первых, его поразило, что я хожу в храм… он сам ортодоксальный какой-то, говорит, мусульманин. Очень серьезный.

То есть ему понравилось это предложение?

Ему понравилось то, что я отнес сценарий батюшке. Он говорит: «Ты первый актер, что ты сделал так». Для него это было очень уважительно. Он ко мне по-другому стал относиться. Потом как бы степень моего уважения… и мы как-то стали развивать и на эту тему. Эта тема конечно расширила спектр наших творческих диапазонов, и фильм приобрел в результате от простого, какого-то мистического, где по большому счету и присутствие темных сил нужно было всего лишь для придания мистицизма… как прием. А он превратился в систему координат вообще духовного…

Глубокий такой.

Ну да. И картина имела очень широкий успех.

А скажи, пожалуйста, я совершенно согласен, мне это понятно и очень близко, что кино должно давать надежду, вообще искусство — надежду. Может быть, это не очень такой приятный вопрос, ну вот смотри, по большому счету сегодня актеры — пожалуй, это самые популярные люди. Вот если говорить: культурный герой — кто? Это скорее бизнесмен, актер, вот что-то такое, успешный, известный и так далее. А нет в этом чего-то такого… неправильного?

Ну я, наверное, начну с того, что я поправлю. Все-таки у нас популярность лежит в другом департаменте. Популярностью у нас все-таки заведует телевидение. Если уж говорить про по-настоящему популярных людей и людей, это спортсмены у нас. А актерство — это просто всегда была какая-то игрушка, тайна, за той стеной, которую мы не видим, как производится кино. И вот кино было когда-то популярным. Сейчас кино — это просто развлекательный вид, и по большому счету институт создания тех или иных популярных звезд — он отсутствует.

А тем не менее нельзя, я слукавлю, я скажу, что вот актеры, конечно, есть у каждого актера своя армия. У кого-то небольшая, у кого-то очень большая, но она есть. И он влияет на нее. Влияет как? Ну, они смотрят, интересуются, что ты говоришь, что ты делаешь. И ты формируешь отчасти мнение. И они могут даже его послушать. И это рождает степень ответственности. А сколько людей, которые понимают об ответственности, мне неизвестно. Но в силу того, что я опираюсь на опыт советской школы и для меня есть мои актеры, которые —вот я вырос, родился, когда еще в советском прошлом и до сих пор они у меня висят на стене моей квартиры. Дети смотрят на них, спрашивают: «А это кто, это кто, это кто?» У меня есть как бы плеяда людей, которых объединяет, наверное, не просто моя любовь, а все-таки единое целое. Это люди были не просто — «а, советская школа», а школа, где все-таки профессия была самой высокой актерской планки. И в нее входило не только умение хорошо играть, а это было требование личностного характера. В первую очередь это человек высоких личностных требований к себе… к развитию твоего философского склада ума по отношению к профессии: как ты себя распределяешь в этом творчестве, что ты за индивидуальность, какие у тебя взаимоотношения не просто даже с профессией, я бы сказал — с Богом. Либо ты с Ним в диалоге, либо ты споришь, либо ты Его опровергаешь. Но всегда самая высокая планка, самая высокая точка соизмерения. Никогда не в горизонте. Никогда не какая-то трактовка или современный сегодняшний там быстренький какой-то такой разменный взгляд. Вот я вспоминаю Евгения Павловича Леонова. Это человек-глыба. И мне очень важны финальные его слова последние, когда он говорит, слова о Боге. Он говорит: «Я не знаю, как это называется».

Ну, письма к сыну у него потрясающие такие.

Ну да.

Это оттуда, да, нет?

Нет. Есть такое интервью, прямо последние слова…

А, интервью, да, да, да.

Евгения Павловича Леонова. И мне нравятся последние годы жизни Папанова. Мне неимоверную радость приносит читать дневники Георгия Буркова. И, как финал, по большому счету это является увлечением всех последних лет моих, вот творческой сейчас деятельности. Это увлечение, не просто увлечение, а любовь и ярко осознанная работа лежит в плоскости изучения Василия Макаровича Шукшина.

Шукшина.

Вот. По большому счету, на мой взгляд, я уже в этом убежден, я думаю, мне даже никого переубеждать не надо. Но, те, кто знает, кто это такой, любит и уважает творчество Василия Макаровича Шукшина, это по-настоящему такой большой столп русской культуры конца XX века, который всем своим творчеством и не только в писании, и в кино, как режиссер, как актер, — именно как человек сумел впитать в себя то, что мы уже никогда не сможем увидеть, и отобразить это в разных творческих проявлениях. И одним из этих проявлений, кстати, стало вот это мое увлечение — письма, его публицистика. Так называемый дополнительный том, который мы только недавно приобрели. И с помощью этого тома мы неожиданно можем найти ключ к пониманию фигуры Василия Макаровича Шукшина и ключ к пониманию всех его рассказов, повестей и фильмов, и актерских его изысканий. Но именно к пониманию того, что всей своей жизнью он, впитав… разрываемый всеми всевозможными страстями, сумел это воплотить, оставить нам. И сейчас, пользуясь именно наследием его творческим, можно хотя бы на секунду заглянуть и по-настоящему понять: чем жил и жив был тогда человек, что по-настоящему такое ушло. Степень совестливости и высоких требований к себе, к творчеству выделяет его. Выделяет так, что по большому счету, я так назвал для себя, что это конец XX века, для меня, как для человека, который тогда родился и воспитывался, два костыля: Высоцкий и Шукшин, опираясь на которых, я могу двигаться вперед. Двигаться вперед, что я под словом «вперед» всегда подразумеваю? Давайте строить новую русскую культуру. Основываясь на уважении и любви к тем людям, которые ее привели к тому, что мы можем назвать на сегодняшний день большой, великой русской культурой.

Вот тут недавно сидел я в окопах — в кино, и один молодой актер, я сейчас даже не хочу выделить, что вот он молодой, ну просто он такой молодой, откровенный, искренний, говорит другому, моему ровеснику, актеру, говорит: «Нет, подожди, ну а в чем ее величие?» То есть он такой вот современный человек, который говорит: «Уже устали, эта пропаганда ваша уже достала, говорит. Великая русская культура, в чем она великая, где она великая? Просто объясни мне, в чем она великая. Когда лучше всех американцы, и всех лучше в Европе, у всехвсе лучше везде, в чем это?» И вот здесь так парировать сложно, потому что то поколение, в котором мы росли, мы и не готовились к таким вопросам.

Не готовились.

Мы выросли в этом. Это было данностью. Это было настолько понятно и просто, что ты даже не учился формулировать. Сейчас я на этом…

А что ответили? Ответил твой?

Вопрос…нет, ничего не ответил мой ровесник. Но я, услышав это, теперь всегда готов к таким выпадам. И конечно же, более того, я пофамильно могу говорить.

Шукшин.

Ну, на самом деле, говоря о культуре, хочется все-таки вернуться мне иногда к тому, что я бы, действительно… вот как раньше в литературе была создана «ЖЗЛ»-линия — жизнь замечательных людей, я бы, может быть, тогда и буквально перечислил бы всех достойных людей, которые являются основой и плотью, вот этим наполнением, что в кратчайший период, в кратчайший срок страна создала культуру, которая не просто уникальна или там этнически особенная, — она внесла вклад в мировую культуру. И не просто внесла, она изменила мировую культуру настолько мощно. Почему я, читая интервью Вуди Алена или того же, всеми любимого, моего любимого Спилберга, а он в первых строчках журнала Esquire — ни больше, ни меньше, мы все любим этот журнал — говорит: «Вы знаете, я вырос на великих русских режиссерах». Вот он позволяет себе этот термин. А мы его стесняемся. Поэтому, сколько мы живем, столько мы говорим: «Ребята, нельзя, нельзя. Давайте все таки помнить, опираться на опыт предыдущих своих поколений. Это же здорово». Это не значит, что надо жить этим, только этим воспоминанием. Ведь память для того, чтобы ты стартанул и двигался дальше.

ТЕРПЕНИЕ

Вот ты в одном интервью сказал, что у тебя был период, когда тебя, по-моему, целый год не приглашали сниматься или около года.

Ну бывало, да. Всякое бывало.

Да, да. Вот как ты справляешься с этой ситуацией? Это учит терпению?

Сразу поправлюсь. Терпение — оно не мой термин уже давно.

В каком смысле?

Я однажды заменил на «смирение», и мне стало гораздо легче себя так чувствовать. Потому что я ушел из внутреннего неудобства, когда я понимаю удобства, что я такой, ага, я что-то терплю. И я более себя уважаю, когда я понимаю, что я смиряюсь. В этом для меня больше смысла и больше внутренней работы. И, более того, я вижу в этом надежду, что это терпение, это смирение приведет меня к плодам и к результатам.

А ты опасности здесь не видишь в том, что думаешь: о, я уже смиряюсь?

Ну я же не накладываю на себя эпитимью или послушания великого в ожидании чего-то. Нет, я нахожу в этом смысл, объяснение, почему это происходит со мной.

Понятно.

Меня смиряет Господь, значит, что-то не так, для чего-то.

То есть терпение со смыслом, да?

Ну, когда ты понимаешь, что для тебя сейчас это лучше. Вот просто для тебя это лучше. Вот просто твоя природа хочет, как в 18 лет, когда деньги-то нужны. Мы хотим много и сейчас, нам завтра не надо. Смысла нет завтра, вот эта машина, ваши деньги. Мне сейчас надо, когда вот сейчас у меня ситуация, мне сейчас надо. И тоже самое и в кино мы хотим быстро, и в жизни хотим много, и быстро, и сразу. Вот в этом есть проявление молодости. А когда этого мы не получаем, очень близко к тому, что ты можешь расстроиться, ты можешь впасть в уныние, ты можешь впасть… и привести к каким-то поступкам, которые тебя, ты нарочно начинаешь выскакивать из ситуаций и решать их каким-то буквальным путем. И это не приводит к радости, как правило, твои поступки приводят тебя к отрицательному человеческому пути. А когда ты терпишь, ты как раз именно такой терпило, вот такой, ты терпишь все. А когда смиряешься, ты говоришь: «Слава Богу за все. Значит для чего-то нужно». Я еще не понимаю для чего, я вообще не понимаю для чего. И более того, ты говоришь: «Да, мне еще очень сложно.». Ты признаешь: очень сложно, я хочу. Но все равно живешь дальше. Ну это, опять же, такая философия, но для меня она не вторична. Для меня она первична. Я люблю доверять таким… Для меня, я вот скажу такую вещь удивительную для себя, скажем так. Вот мой путь становления больше лег в благодарности своей внутренней к нашему святоотеческому преданию. Для меня оно более понятно. Мои соотечественники, святые старцы, которые здесь, где я родился, на этой земле, они прошли этот путь и отдали мне этот опыт.

А в кино как?

В кино пользуюсь часто.

А как?

Вообще, для меня это… по большому счету все, что у меня в кино хорошего происходило или происходит, это связано с тем опытом, который я почерпываю в моей жизни в храме, в Церкви, в общении, в чтении книг, встрече со священниками. Даже открою вам такое. У меня среди сверстников и через большое уже — сколько? 20 лет в кино, — самые по-настоящему эрудированные, не буду говорить даже — образованные — люди, эрудированные люди, разбирающиеся в кино, я встречал только священников, где бы только ни бывал.

Неожиданно.

Разбирающиеся в кино, любящие кино, знающие кино. Умеющие связывать с литературой, с пониманием, где какой режиссер, на каких книгах вырос. Вот такой даже может быть анализ. И я иногда там… попал в поезде, в купе с архимандритом, сейчас не буду говорить, чтобы не… И всю ночь мы разговаривали. И я себя подтянул по истории.

(смеется). Прошел институтский курс.

Ну да, по крайней мере такой на уровне бытового, терминологического я немножко для себя в системе координат современной оценки, особенно с привязкой к сегодняшнему дню очень во многих вещах, мне сейчас, кстати, это помогает. Я снимаюсь в истории, истории Годунова, смутное время, играю Василия Шуйского. Я вспоминаю эти наши диалоги в том ночном поезде. Мы поддерживаем отношения, потому что, ну как, раз судьба свела это. Отрицательного опыта — да нет у меня такого, нет, потому, что для меня любой опыт положительный.

А как это любой опыт положительный? То есть, ты имеешь в виду, что ты всегда выносишь какой-то смысл?

Вот знаете, я скажу одну простую вещь. Вот это формула, которую для себя выработал. Когда происходит не так, как я хочу, в силу того, что я так сам себя воспитал, я знаю, что это сбивает с меня спесь. Просто я уже это знаю. Я не задаюсь вопросами и даже не обижаюсь. Я знаю, что я в этом, видимо, занесся, я про себя слишком много думаю. Может меня кто-то похвалил, а я поверил. Поверил, расслабился и, значит, могу разговаривать на эту тему, потому что я вроде знаю. И получаю по носу. И сначала обидно, думаешь: сейчас я буду спорить. А потом понимаю: вот когда пыль с тебя стряхивают, с дивана, дивану тоже больно, когда бьют его палкой. Но вот эта палка необходима. И хорошо, если этой палкой является действительно достойный и тобой уважаемый человек. И в лучшем случае для тебя, что это священник — он никому не скажет.

ПРОЩЕНИЕ

Тебе тяжело прощать? Только знаешь, вот так, не то что там, а когда по-настоящему, за дело?

Тяжело, тяжело.

За дело. Тяжело?

Тяжело. Горделив. Бывает, прямо задевает. И, как правило, это всегда связано с очень неожиданными моментами. Просто ты знаешь, что надо прощать. Опять же говорю, вот в этом мне нравится, в чем практика духовного этого карате. Мне нравится это карате духовное, потому что я знаю, как надо. У меня не получается, но я знаю, что так надо. Для меня так будет лучше. Не то что я буду лучше. Для меня так лучше, мне так выгоднее даже.

А задевает что — когда о творчестве говорят или где-то просто?..

Вот в чем тщеславие и мальчишество. Мы с детства воспитаны так, нам нравится, когда мама хвалит. Мы даже посуду моем потому, что мама хвалит, или полы там, что-то сделаем. Или не делаем. Это вот наша революция. Но все равно революция с точки зрения, что она все равно лежит в системе координат, там выше мама, папина оценка. Когда мы вырастаем, тоже живем в этой системе координат, именно: похвалили — не похвалили. В кино, допустим, дали звание — не дали, я не знаю, приз дали — не дали. Ты снялся в кино, которое, ты считаешь, что это кино лучше, чем то кино, почему мое кино не... Ну, разные системы. Или там, допустим, взяли на роль этого человека, а не тебя. Примеров миллион может быть. И когда ты услышишь ответ на этот вопрос, он может тебя задевать. И задевать, ранить даже, образно говоря. Причем, как правило, со временем — это действительно правдивый ответ. Только ты к этому не готов. (Смеется). Поэтому иногда можешь быть расстроен. А может быть, наоборот, воодушевлен, в силу того что если духовно крепок в этом смысле человек. Но вот мои ранения лежат не в области уже давно. Это я начинал, это я честно сейчас признавался, когда у меня был успех с картиной «Бумер», и очень сильный успех. И когда работал дальше, картины — по успешности они проседали. А очень хотелось вот этих эмоций, ощущений. И тебе казалось, что ты чего-то в этой профессии понимаешь, ты умеешь что-то делать. Ты даже предлагаешь режиссеру помощь. И ты даже позволяешь себе вслух сказать, какую помощь. Ты даже можешь дать совет. Ты даже можешь сказать, как я вижу: а давайте вот так. Ты совершенно не понимаешь, как ты сам себя погружаешь в ситуацию прохождения этих труб так называемых медных, когда ты про себя думаешь чуть лучше, чем ты есть на самом деле. Это надо пройти, это полезная практика, необходимая. Ну это здорово, если с тобой рядом есть друг или товарищ, или система координат оценки, которая вот с тебя эту пыль-то она собьет. Это если слава Богу. Вот. Или как в моем случае, там был старший товарищ, опытный, подошел и сказал: «Мерзлый, иди сюда». — «Что?». — «Запомни раз и навсегда… Все, ты запомнил?» — «Да». — «Вот так и живи. Я тебе честно скажу, ты…». — «Как!» — «Да. Вот так. Это твоя самая высокая оценка». Меня это очень сильно отрезвило.

Сильно?

Сильно. «Просто запомни. Тебе легче жить с этим. Вот ты самый… среди всех».

Но ты сказал, что тяжело прощать.

Ну прощать, в силу того, что… Ну да, я же живой человек.

Да, да, я понимаю. Это же вот и важно. Вот, ну то есть, какого, допустим, человека, который ты считаешь, несправедливо поступил по отношению к тебе…

О: Дело даже не в примерах. Вот даже справедливость — несправедливость. Дело в том, что, когда мы растем, и закалка настоящая происходит только тогда, когда мы себя расплавливаем. Расплавливаем и начинаем менять. Ведь суть вся и смысл…

Это всегда больно.

В преображении. И, конечно, это приносит именно физическое такое ощущение, что у тебя там все это… Но это единственный способ просто преображения человека. Это единственный способ. Это нужно просто знать и понимать. И когда с тобой это происходит, радоваться нужно. И когда тебя кто-то проверяет, это как экзамен. Это когда… как ты собираешься учиться смирению не смиряясь?

Невозможно.

Да. Как только ты просишь: ах, все, я готов, давайте — дыдышь!

Я ж тут смирению учусь, да, да, да. А тебе тяжело — с точки зрения темы прощения — тебе тяжелее прощать или просить прощение самому?

Нет, прощать. Просить прощения, у меня с этим, слава Богу…

То есть у тебя не было ситуаций, когда?..

Нет, я ради примирения я прямо готов — лишь бы примириться. Мне сложно просыпаться на следующий день. Мне лучше сразу. Вот эту ночь пережить, для меня это плохая ночь, если так случилось, что я не успел примириться с человеком. И уже не важно, кто был… я готов первым сказать, признаться, лишь бы примириться: давай дальше. Лишь бы было все, как прежде.

А вот он раз — и не прощает тебя. Было такое?

Ну, бывало, конечно, бывало. И человек по-другому остывает. Ты быстро остыл, а он медленно остывает. Но для меня важнее, мне легче, я уже сказал. Я знаю, что он остынет и на следующий день как-то будет все здорово. Ну, если, конечно, я не совсем хам и не сделал какую-то невероятно ужасную вещь. Тогда мне уже так стыдно, что я уже даже не знаю, просить — не просить, тут я уже бегу в другое место. Бывало и такое, когда мы вот… Ну это уже такое…

А знаешь, вот такой странный у меня вопрос. А вот грехи своего персонажа?

Да, есть, они твоими грехами становятся.

Становятся, да?

Ну имеется в виду не буквально.

Ну да, понятно. А вот как, как ты их переживаешь, прощаешь?

Очень, для меня это прямо уже процесс. Я ему даю свою внешность, а он мне дает свой опыт — опыт своего грехопадения. Через него я могу какие-то вещи... Я же не просто его исполняю, ну, с ним изучаю природу поведения.

Ну да, работаешь по системе.

Вот для меня такой работой практически стал фильм «Зеленая карета», где она…

Потрясающий фильм.

Она документальна. Именно история грехопадения человека, который даже не знает… Он, наоборот, успешный. Если в его глазах его путь — это путь к триумфу и начало фильма, мы застаем нашего героя прямо в рост, Эверест его славы, признания, самореализации. Именно в этот момент Господь его смиряет самым страшным — это потеря сына. И он как практически детектив… он пытается расследовать с точностью, стопроцентно убежденный, что я сейчас найду человека, кто... И это кино мне нравится тем, что он нашел этого человека. И он понял, что этот человек — он сам. И увидеть себя со стороны, и подарить себе вот этот, как у нас, второй шанс. Понятно, что в жизни второго шанса не будет. Но наше кино не может так просто растоптать человека, и оно дарит... В этом есть и магия, и мир кино, и иллюзия. И люди прощают эту иллюзию ради того, что мы хотели.

И надежду, про которую мы недавно говорили.

И надежду, да. Ну вот именно этот опыт для меня стал… я же, когда прочитал сценарий, я дважды отказывался не по причине там: хочу, не хочу, а по причине того, что вот именно проекция взаимоотношений отца и сына меня пугала как-то. Я сам отец, и я не знаю, как честно, себя со стороны. И начал задумываться над этой… Вот даже сейчас говорю, мне не совсем хочется совмещать кино с личной жизнью. Настолько там буквальное попадание, что вот мне нужно было найти дистанцию. Наоборот, дистанцироваться от этого сценария, этой истории, чтобы спокойно, смело сыграть. Потому что сыграть — это не вопрос. А вопрос — точно эти островки расставить, опираясь на которые, ты, как по кочкам, через этот сценарий пробрался к финалу, вот это необходимо. Этими кочками являются как раз именно твой опыт, твое понимание и вот отчасти даже именно мой церковный опыт, опыт жизненный.

Я просто хотел к нашим уважаемым зрителям обратиться и сказать, что, если кто-то не видел фильм «Зеленая карета», посмотрите, пожалуйста. Это замечательный, наверное, тяжелый, но все-таки очень правильный, и в итоге — светлое, светлое кино. Спасибо тебе большое за этот фильм! А у нас, у нас «Любовь».

ЛЮБОВЬ

Любовь-морковь.

Любовь, да, морковь. Вот ты в одном интервью сказал, я так понял, что это слова твоего духовника. Когда его спросили: «Секс без любви — грех?», а он сказал: «Всё без любви — грех».

Нет, это я читал, это я прочитал…

Прочитал.

Да, это я прочитал. Это, ну удивительная вещь, да.

Ну это такая замечательная вещь.

Без любви, ну это настолько просто и понятно, что…

Ну что значит «все без любви — грех»? Помогать человеку без любви — это грех? Ты не испытываешь к нему любви, но ты помогаешь. Это разве грех?

Да нет, все надо делать с любовью. И помогаешь. Ну сложно представить себе ситуацию, когда ты помогаешь без любви. Иногда делание любви не требует от тебя именно испытывать это чувство. Более того, если ты хочешь делать и достичь любви, ты сначала начни делать эти дела, не испытывая этого чувство. Просто делай, как говориться, регулярно. И потом сподобишься, что в тебе это чувство, и ты поймешь, что к тебе пришла эта любовь. Ну как бы от обратного. Жизнь не так длинна, чтобы проверять: прав был, не прав. Выбрал вот этот путь, вот это точно сто процентов. Я живу с точки того, что я верю, что это так. Исходя из этого я начинаю выстраивать свою жизнь. И мне именно решение задач от обратного всегда помогает и развиваться и в творчестве, и в семейной жизни, что для меня самое главное, что касается особенно темы любви. Здесь сработало это правило как никогда, безусловно, правда. Когда мне супруга сказала: «Давай попробуем гражданским браком», я сразу ей сказал: «Знаешь, слово “попробуем” может привести к тому, что могут быть и другие варианты ответа. Я хотел бы избавить тебя от вариантов ответа. Я делаю тебе предложение, и я тебе предлагаю более серьезный поступок. И не хочу, чтобы ты меня испытывала: сейчас вот это, давай так поживем». И она согласилась. И тут же я ей предложил: «Давай обвенчаемся». И мы обвенчались. Это, наверное, была вещь для меня, вот это принятие решения, связанное у нас с этой… безусловным принятием того, что вот так надо. А потом я пойму: хорошо это для меня или нет. А на сегодняшний день могу, сегодня могу сказать, на сегодняшний момент могу сказать, что это потрясающий мой личный опыт, когда плоды этого моего поступка я стал практически видеть буквально — год, два года, три года, сейчас уже, там не знаю, давно живем вместе. И вот лучшее, что я мог для себя сделать — это такое вот такое принятие решения.

А вот смотри, еще про любовь. Мы уже про детей говорили сегодня. Ты как-то в интервью одном сказал, что, если ты шлепнул ребенка и он плачет, значит, ты его шлепнул без любви. Ну-ка папа, расскажи, как это — шлепать с любовью. Принуждение к миру — еще у тебя был термин такой.

Ну да, принуждение к миру. Нет, ну по-другому нельзя. Бывают ситуации, конечно, они бывают, некрасиво дети ведут себя, они эмоциональные бывают. Вопрос в том, что я на тот момент уже обладал знанием, что никогда нельзя решать ситуацию, когда ты в гневе. Просто нельзя. Вот если ты… лучше уйди. Ребенок это просто чувствует и знает, а это еще хуже, когда это у него… Он и так не может с собой справиться, а когда отец в гневе — это всё. Это было интервью в разговоре на тему можно ли детей наказывать.

Да-да-да.

Вообще, это сложно.

Сложная тема.

Но в принципе она простая тема. В силу того, что нас мировое сообщество погрузило в понятие термина толерантности, терминов всяких разных, что вот мы детей должны… я оставался, остаюсь и буду оставаться тем русским человеком, который воспитывался на традиционных, скажем так, мягко скажем, на традиционных принципах воспитания детей. И этого никогда не было, меня никогда родители не били. И я не видел, чтобы кого-то где-то лупили. Но система воспитания: розги, ремень, папа — это было всегда. Это был условный язык. Да, возможно кто-то там по греховной ошибке своей и доставал, и применял это. Но я до сих пор уверен, что любой опыт, когда отец применял ремень, его жгло до конца своих дней — этот поступок. И я знал таких людей, когда кто-то применил, и потом он себе простить этого не мог. Уже умирать будут, и дети взрослые, уже сами не помнят, что это было, а человек будет. Потому что это действительно акт нелюбви. Когда у ребенка иногда зашкаливают эмоции, вот я знаю, я уже как опытный отец, — ему надо помочь выскочить из этого. Он не может, это физиологически у него как пробка, и эту пробку надо выбить. И когда мы говорим слово «шлепок», это просто: пробку надо выбить. Поэтому нельзя бить ребенка, но шлепок по попе…

…пробка вылетела.

И если в этот момент улыбаешься, и ты не злой, и ты не наказываешь его, а просто помог прийти в себя. Он стоит, уже не плачет, он уже и не помнит, почему плакал.

Мы начинали со страха, как вот «начало премудрости — страх Господень», со страха Божия.

Да.

А нам Евангелие говорит, в Новом Завете есть фраза, что в любви нет страха и совершенная любовь изгоняет страх. Вот это как ты понимаешь?

Любовь — это способ просвещения человека. Все, что подразумевает любовь — это тебе освещает, вот ты что-то не знал и вот это ты узнал, вот это осветилось. И ты чуть дальше заглянул. И еще дальше. И мир открывается. Вот слово даже «просвещение» — оно идет как раз от этого смысла. И «образование» слово — идет от слова «создания образа подобия Божьего».

А вот тот страх, про который мы говорили, это же не простой вопрос, это же действительно такой важный страх — страх Божий, да? Вот совершенная любовь и от этого страха человека избавляет, как ты думаешь? Или это то, что всегда должно присутствовать?

Нет, на самом деле страх Божий, он подразумевает именно страх не самого Бога, а страх тех законов, которые Он тебе говорит, при невыполнении которых ты сам себя подвергаешь — не в рай.

Понятно. Это хорошо...

Просто вот страх перед законами, которые тебе говорят: сто процентов не будет света — попадешь в тьму; не придешь к теплу — будешь в холоде; не сделаешь дела любви — будут другие дела. Это как элементарно в математике. И страх перед законами. А Господь как раз именно милостив. Если бы Он был бы справедлив, Он каждый день… мы заслуживали бы самого темного места. Но тем не менее живем, разговариваем и даже потрясающие люди окружают. Это как раз именно аванс, авансом. Да. Я не знаю какой я национальности, но я — русский человек. Я не знаю это, но я воспитан в православной вере. И я до сих пор свидетельствую и говорю, что это самый мощный институт, который делает человека счастливым здесь, на этой земле. А не потом. А здесь и сейчас. Ты можешь быть счастливым человеком и в 12 лет, и в 18, когда тебя обуревают страсти, и в 70, и в 80, и перед самой смертью. Это институт, который тебе дает право и возможности. И самые мощнейшие приемы, простейшие, когда ты будешь счастливым человеком.

В финале попрошу поставить точку. Тема не имеет такого отношения прямого, хотя о чем-то мы говорили, но это, в общем, отдельная часть. Просто нужно в предложении поставить точку, ну или запятую, не знаю какой тебе знак.

Ага, а вот это, да-да.

Вот смотри, у тебя значит, представь, дети естественно смотрят на родителей: профессии и так далее. И по-разному, н сколько я понимаю актеры относятся к тому, стоит ли детям идти по стопам родителей.

Да, по-разному.

По-разному. Вот меня интересует, приходит к тебе Федя и говорит: «Папа, я буду артистом. Я все решил, я буду артистом».

Да, да.

Где ты поставишь точку во фразе: «отговорить нельзя помочь».

Это запросто. Разрешу ему. Я даже не знаю где запятую поставить. Помочь.

То есть: «Отговорить нельзя». Ты же не будешь отговаривать?

Не буду.

«Отговорить нельзя. Помочь.».

Нет. Да. Не надо расшифровывать?

Можно.

Лучшая социализация человека — это театр. Ну, во-первых, если он хочет стать актером, это значит, я подразумеваю, практику театральную. Театр — это та самая структура поступков и настолько сложный институт взаимоотношений, когда ты вынужден разбираться в психологии поступков, в психологии героев, что это просто полезно. Особенно твой опыт выхода на сцену. И в момент репетиций ты ищешь коннект с партнерами, это вот что лучшее можно придумать. Я вообще бы сделал обязательным предметом в школе в любых ситуациях и в любом классе.

Как актерское мастерство?

Нет, не надо звать актерским мастерством. Потому что актерское — сразу складывается тщеславие: стать знаменитым, стать лучше всех. Нет, вот именно театр как институт социализации человека.

Интересно очень.

Ты преодолеваешь себя, выход. Учишься просто…

…общаться.

Общаться. Учишься строить взаимоотношения, решая одну общую задачу. Не решая свои задачи, а ради общего дела, поступая своими интересами, двигаешься к результату. Это потрясающий опыт. Помочь — это объяснить ситуацию, когда профессия может быть для тебя вредна. Вот здесь я готов помочь: в чем опасность, в чем надо зонтик поддержать и где ты можешь оступиться. Потому что все — из тысячи поступивших тысяча так делает. Есть системные ошибки в нашей профессии. И их можно преподавать, и о них можно говорить. И особенно говорить, зачем нужны эти 4-5 лет обучения в творческих вузах и на что их надо тратить, эти 4 года. Не на «самый лучший человек курса», не «самый лучший актер потока», а человек, который успел за эти 4-5 лет сделать все самые нужные ошибки, где ты успел быть самым худшим, сделать самые глупые предложения, сыграть хуже всех. Вот то топливо, на котором ты будешь ехать. Вот тот опыт, который покажет тебе, что ты коснулся дна, от чего ты оттолкнулся и куда ты поплыл. Это очень хорошая была бы практика.

Не обо всем мы успели поговорить. Большое спасибо! У нас в гостях был Андрей Мерзликин.

Фото на заставке: Владимир Ештокин