Зачем каждому ехать в Оптину? Парсуна епископа Иосифа (Королева)

Владыка, а есть в вашем понимании какой-то критерий того, скажем, когда человек живет в миру, он не монах, и понятно, что он тоже, в общем, в тех или иных обстоятельствах находится, как вы сейчас объяснили, в послушании, ну и тем более, если у него есть духовник, он может брать благословение. Но здесь вот мы сталкиваемся с такой ситуацией, что, во-первых, иногда там ну благословение на все берется. Это может быть — дверь открыть: «Батюшка, благословите».

Ну да, это чрезмерно уже.

Да. А с другой стороны, я замечал, что вот этот поиск духовника, он связан с тем, что человек вообще не готов нести ответственность за свои поступки. И при этом бывают такие ситуации, когда люди начинают создавать духоносного старца из какого-то, может, даже очень хорошего священника…

Искусственно так.

Да. В этом есть какая-то опасность, как вы считаете?

Есть опасность в этом. Духовник — это же хорошо, конечно же, когда человек руководит, наставник от Бога, да. Ну есть тип характера людей, про которые вы, может, сказали сейчас, да, мнительность в них присутствует, еще какие-то качества, переложить ответственность, чрезмерно уже. и это не всегда служит на пользу. Опытный духовник должен все это регулировать. Когда каждую мелочь начинают спрашивать, ответственность перекладывают на духовника полностью, это чрезмерно. Особое устроение людей, сейчас такое часто присутствует, такое психологическое: слабость какая-то, неуверенность. Это все понятно, это все мы поддерживаем всех людей, конечно же. Ну, опытный духовник, он будет корректировать в человеке, это все корректировать, чтобы человек научился тверже себя вести, научился сам принимать решения и так далее и надеяться на Бога.

Владыка, а вот мне очень важной кажется фраза священноисповедника Романа Медведя, который говорил, что «задача духовника — так воспитать душу человека, чтобы она могла самостоятельно предстоять пред Богом и самостоятельно выбрать добро». Вот это в принципе похоже на то, что вы говорите?

Да, да, как раз это я и говорю: воспитание. Духовник воспитывает душу человека. Он уже научает не спрашивать по каждой мелочи, а он уже должен научить, что вот здесь уже явно воля Божия, здесь уже ты должен сам понимать, чувствовать и опыта набираться. И духовник делится своим опытом и передает своему пасомому эти качества. И слава Богу, достигаются результаты правильные. А вот вы сказали, что здесь явно воля Божия, человек понимает. А вот я понимаю, что, если вопрос в общем поставить: «Как узнать, это воля Божия или нет?» — то, наверно, очень сложно ответить…

Да, да.

…потому, что в каждом конкретном случае…

Да.

…наверно, свои какие-то…

Да.

…будут ситуации, когда понимаешь или нет. А у вас бывали ситуации, когда вам было трудно определить, какова воля Божия?

Конечно. У каждого человека такие ситуации бывают в жизни. И непросто принимать решение. Хотя вот, если про монастырскую жизнь говорить, там проще.

Проще.

Все-таки все намного проще, когда нас ведут. Главное —подчиняться и плыть по течению, в хорошем смысле слова, вот куда ведет корабль. Ну вот конкретно, да, если я про свою жизнь скажу, что послушником стал, потом…

Вы же были совсем молодым человеком, да.

Ну да, юным человеком, да. Вот то, что пришел в Оптину, мне сказали: «Езжай в Боровск». А потом понимаешь, что это Промыслом Божиим, меня Промысел Божий возвращает в Оптину.

В Оптину, да.

Ну а если брать вот монашескую жизнь, 27 лет в Боровске, то Господь ведет, это прямо видишь: благословляет духовное образование получить, живешь когда в монастыре, потом сан принять — не сам, а тебя благословляют. Благословляют дальше помогать в Издательском совете Русской Церкви. Благословляют преподавать, хотя я никогда в жизни не смог бы сам вот решиться на это, преподавать в семинарии, уже 10 лет стажа получается. Потом благословляют уже архиерейство, тоже никто не мог бы подумать, что вот такое может получиться, я про себя никогда бы не подумал, да. И вот видишь, что все не случайно, и все Промыслом Божиим ведется, и как бы легче определять волю Божию. Ну, конечно же, бывают какие-то вещи в жизни, когда сомневаешься. Ну, как пастырь, я больше другим людям помогаю определять волю Божию — уж так звучит самоуверенно, ну как-то опыт набирается, уже видишь опыт общения с людьми и подсказываешь, какие-то советы даешь, кому тяжело бывает определиться, где можешь. Или помолиться просто просят.

Владыка, а вот вы уже сказали, когда в самом начале я вас спросил, кто вы, что вот монашество для вас на первом месте.

Да.

А все-таки можно сказать, что архиерейство — оно как-то ну не то чтобы отразилось на монашестве, вот монашество — оно стало другим? Ведь все-таки архиерей — это не рядовой монах. Я даже не имею в виду какую-то иерархию, а просто самоощущение, жизнь. Что изменилось в вашей монашеской жизни в связи с архиерейством?

Ну внешне, конечно, изменения, они видны. Но я не хочу внутренне меняться, не хочу становиться другим. Часто мы слышим, чтвласть человека меняет. Я не хочу меняться в таком каком-то внешнем даже, внутреннем значении. Влияет, конечно же. Жизнь внешняя, она изменилась. Ну внутренне я хочу оставаться монахом. Просто мне возложено уже другое послушание — руководство людьми, и я стараюсь на фундаменте тех ценностей, которые я приобрел все-таки и, может быть, в монастыре, или ставлю себя вместо этих людей, которыми я руковожу, так как я сам уже прошел этот путь послушника, инока и понимаю каждого, стараюсь понимать и стараюсь сохранять в себе в самую первую очередь монашество. Для меня это важнее всего. Потому что отвечать перед Богом буду, за обеты все равно я буду отвечать, которые я дал перед Богом прежде всего. Никуда обеты от нас не уходят, которые я дал. В первую очередь опять же послушание, нестяжание, целомудрие — да, эти монашеские обеты. Часто вот, когда отпевают архиереев, спрашивают: «По какому чину отпевать?» Ну прижизненные бывают завещания еще. Ну я скажу, что монашеским чином, вот, отпеть меня. Вот. Для меня это важнее всего. И сейчас то, что я поставлен игуменом монастыря, для меня это как моя стихия. Да, сменился монастырь, но это моя стихия, где я как рыба в воде, можно сказать, все понимаю, каждого брата. Да, другой монастырь, другая братия, конечно же. У каждого монастыря свой дух, свои насельники, где формируется, не плохой – хороший, а просто другое.

Другое.

И это непросто, конечно. Как меня принимали, конечно, может, было непросто, и я пришел, мне было непросто привыкать. Ну сейчас слава Богу, потому что для меня главное — люди, которые меня теперь окружают, я для себя понял, не само место, а даже люди. И тем более такое место, как Оптина пустынь. Столько там благодати, и молитвы Оптинских старцев, Господь мне помогает и укрепляет меня, я верю.

Владыка, а вот… ну поскольку мне много приходится встречаться с разными архиереями, и я могу, конечно, сказать, что все равно отличается у человека восприятие своего архиерейства. Хотя понятно, что есть какие-то общие вещи, и мы понимаем: и апостольское преемство, и то, что и Церковь управляется архиереями. Ну вот какое-то индивидуальное восприятие, оно все равно присутствует. Вот и для вас архиерейство — это в первую очередь что?

В первую очередь я говорю все-таки — служение людям. Если мы говорим, что архиерей — это образ апостолов, Господь учил апостолов служить другим, препоясывался, умывать ноги другим. Может, это как-то пафосно звучит, ну все равно.

Зато по-евангельски.

По-евангельски. Ну и я по-другому не вижу. Я стараюсь как-то саном не возноситься, лишний раз про него не думать. Ну, может, первое время как-то было непривычно, может, и так. Мы все простые люди.

А вы служите иерейским чином часто?

Иногда, бывает, служу в будние дни иерейским, если служу в праздник какой-то, тогда… В выходные — архиерейским. Ну братия привыкли в монастыре, что и к архиерейским службам. Все спокойно, все воспринимается уже, торжественно, молитвенно, благоговейно стараемся служить, как подобает в таком монастыре, как Оптина пустынь. То есть архиерейство для меня — служение людям и послушание вышестоящей власти.

Владыка, а вот вы как-то сказали, что Оптина пустынь и ее атмосфера каждого, кто приезжает, она как-то меняет.

Да.

А вот вас как она изменила, если изменила?

Конечно, конечно, меняет. Я вижу, как людей меняет. Я вам говорил, что меняет само пребывание там. Мы видим даже молодых людей, детей даже, без лишних слов. Да, меняет эта благодать, которая от старцев там находится, дух этот меняет, атмосфера. А если говорить: в лучшую сторону или как — в лучшую сторону, конечно же. Потому что Оптина пустынь — это такой монастырь, где сохраняется такой консервативный дух, традиционные ценности. Мы стараемся сохранять учение старцев, наследие старцев изучать, и в любом случае это нас меняет. Когда мы каждый день за трапезой читаем поучения старцев, все это на нас влияет, и мы становимся в какой-то степени теми, кем должны быть. Ну, с трудом, конечно, с большим трудом, должны становиться. Я не знаю, вот те братия, которые в Боровске со мной жили, они сейчас ко мне приезжают, и я с ними встречаюсь. Ну надо спросить вот что…

Они не говорили вам: Владыка, вы как-то?

…во мне изменения, что я поменялся.

Поменялись, да.

Нет, я не думаю, что я. И они бы не ездили бы ко мне. И духовные чада не продолжали бы ездить ко мне. Они продолжают ездить. Я стараюсь оставаться тем, кем был. Доступность, все-таки я всегда был доступным. Ну сейчас, конечно, времени на всё не хватает. И паломникам, чадам я говорю: «Приезжайте все-таки в выходные, не больше, чтобы в будни не отвлекать меня от деятельности в монастыре». Основное мое все-таки — братская жизнь, воспитание братии для меня важнее всего. Так и хозяйственная жизнь важна вот все-таки. Ну внутреннее и внешнее: я стараюсь быть доступным, продолжаю исповедовать и духовных чад, кто ко мне приезжает. Вот, каждый может ко мне доступ найти, подойти в принципе.

А вот если я правильно понял, владыка, вы сказали, что вот это вхождение в жизнь монастыря, Оптиной пустыни, это непростой был процесс…

Непростой, непростой.

…и для вас, и для братии. А связано это с чем? Именно ну просто, что называется, с эффектом нового человека или с тем, что вы, как вы сказали, у каждого монастыря свой дух, да?

Да.

И здесь какая-то приладка, да, была?

Ну для братии просто, наверное, эффект нового человека. Да, непривычно. Потом присмотрелись, и вроде, слава Богу, всё, и понимают. Я всегда, как сказал, доступный для братии, и я на каждую трапезу стараюсь ходить, и тоже остаюсь, каждый ко мне подходит за благословением. Утром благословение получают у мощей старца Амвросия на братском молебне. Это очень важно — от игумена получить утром братии благословение. На трапезе подходят с вопросами со всеми ежедневно, кому надо все это, и вот, слава Богу, для братии, я надеюсь, я как-то становлюсь своим человеком, надеюсь. Вот. Ну мне тоже рассказывают, всей информацией как бы владею из первых уст, потому что лично общаюсь и с паломниками, с прихожанами, с братией. Вот. Ну а если брать себя, мое отношение к монастырю… то, что я привык, привык, конечно. Как я сказал: не место важнейшее для меня стало, а люди, которые меня окружают. Сложно было? Да, сложно, сложновато в чем-то было. И больно, больно, вот первый эффект.

Ну после 27-ти лет.

Да. То есть я совершенно не готов был. Все-таки это меня не спрашивали. Я был ко всему готов, любое послушание, ну только вот не смена. Потому что другого места жизни у меня не было, кроме Пафнутьева Боровского монастыря. Все серьезное было для меня изменение жизни. И первое в жизни такое серьезное. Потому что ничего не было, кроме монастыря того. И там батюшки Власия не стало, вот ушел он, 40 дней прошло, духовника, и сразу такое изменение в жизни произошло. Да, морально тяжело, совсем все другое. Но так как братия хорошие, слава Богу, понимание есть, и я чувствую поддержку братии, чувствую любовь братии. Да, у всех, конечно, свои слабости, мы все люди. Но мне с ними хорошо, и я надеюсь, и им со мной комфортно.

Владыка, а вот вы сказали как-то, что вам очень важно, чтобы братия вам доверяла.

Да.

А вот ну можно было же разные вещи выделить: чтобы любила, чтобы там, я не знаю. А вы сказали: доверяла.

Доверяла.

Почему.

Доверие.

Почему вы это?

Ну игумен — это отец прежде всего, и брат тоже. Все-таки отец — это как наставник. Отец подает пример своим образом жизни. Одни слова никогда не будут работать, это только своим примером. Это очень важно. Я сам вижу по своему начальству в монастыре, как важно, когда поддержка духовная, когда игумен рядом везде с братией постоянно. Да, но игумен часто занят, не всегда может. Ну максимально нужно стремиться быть с братией, иначе все потом растекается, и сложности, проблемы возникают. Это вот отцовство такое. А отца не боятся. Отца не боятся, от отца не бегут, к отцу идут. И это очень большая ответственность, и это, слава Богу, если так будет, если я достигну такого. Непросто быть администратором, хорошим администратором можно стать в принципе, внешнюю деятельность вести. Но вот без внутренней такой связи ничего не будет работать с братией. Это непросто, очень непросто. Еще эта ответственность заключается в том, что я преемник кого? Игуменов мы берем — XIX век: преподобный Моисей, преподобный Исаакий, каждый под 30 с лишним лет правили. Потом Досифей, Ксенофонт, Исаакий, уже преподобномученики, и уже все, новый этап. Это уже после открытия: владыка Евлогий, отец Венедикт и владыка Леонид, и я. Все-таки в такой цепочке быть — это очень большая ответственность и серьезно. И я на себе это ощущаю. И вот с Божией помощью, Господь помогает.

Да.

Ну и отец, и брат. А братство — да, тоже можно быть, я считаю, быть братом. Это здесь уже доверие работает, когда брат. Это вот каждый может, как брат, подойти. С келейником как братья, с другими, кто со мной рядом находится, — секретарь, когда может сказать все, что практически думает. Ну умеренно и разумно, конечно, но не бояться подойти и сказать, да. Не просто какое-то критиканство, нет, это я все контролирую. Ну вот просто сказать. И тогда связь, прямая связь. и держишь все под контролем.

НАДЕЖДА

Если я правильно понял, вам очень нравится фраза Ивана Михайловича Концевича, что «Оптина пустынь стала костром, у которого грелась вся Россия». А вот что это для вас значит? И можно ли сказать, что это про надежду какую-то особую?

Конечно. Это вот костер Оптина пустынь была, к нему тянулись погреться — свет и тепло. Тянулись знаменитые личности, простые люди шли погреться. Конечно же, здесь заключается надежда. Люди надеялись на помощь старцев, на помощь Божию, которая придет через старцев. И они шли, получали эту помощь, получали утешение и надежду. А надежда — это очень много в жизни человека значит. Надежда на Бога — это такой фундамент, в котором заключается очень много утешения, поддержка, и силы появляются, когда есть надежда. А отрицательные — это уже безнадежность, самонадеянность, эти отрицательные качества уже, от которых много грехов. А когда есть надежда правильная на Бога, то у человека появляется смысл жизни, для чего жить дальше. А на что надеемся? Прежде всего мы надеемся на будущую вечную жизнь, каждый человек. В этом заключается наша главная надежда. И вот старцы внушали эту надежду всем людям — надеяться на будущую жизнь и как идти к этой будущей жизни с надеждой на помощь Божию.

А вот этот образ костра, у которого греется Россия, вот он сегодня применим к Оптиной пустыни или, может быть, ,вам хотелось бы, чтобы он был применим?

Да, надеемся и хочется, чтобы у нас был такой настоящий костер. Ну то, что люди тянутся, — это факт, они тянутся. И просто так едут множество паломников, автобусов, людей становится больше по нашим наблюдениям. И время такое непростое, и вот люди тянутся. Конечно же, люди часто приходят, спрашивают: «Где старцы у вас?» Мы говорим: «Вот мощи». «Нет, — говорят, — живые старцы». Мы говорим: «У нас есть хорошие духовники, вот подойдите». И действительно получают помощь от этих духовников. Серьезные, опытные духовники у нас есть, к ним обращаются. Может, и старцами их назовем, пройдет время. Просто они по скромности не хотят так называться. Ну, всему свое время. Отец Илий сейчас у нас находится, тоже это важно, как старец Оптиной. Как раз он сейчас живет в келье преподобного Макария Оптинского, в которой жил Макарий, потом Варсонофий. Мы надеемся, что все-таки костер у нас есть и будет дальше греть всю Россию. Я читаю отзывы постоянно, у людей большие впечатления от обители. Что-то влияет, не только мы, но и благодать, которая находится там после старцев.

А любой монастырь должен быть таким костром или у каждого своя миссия?

Конечно, любой монастырь должен быть. Это монастыри были такими маяками, еще можно назвать их, которые показывали людям путь по жизни в темноте, корабль, который плывет. И часто в монастырях находили этот путь. Даже просто пожить, потрудиться, и находили спокойствие. Еще «тихие приюты» можно назвать их. Да, любой монастырь. Просто каждый по-своему несет эту миссию. Вот в Оптиной было старчество и духовничество, которое было там создано. Другие монастыри просветительской деятельностью больше занимаются, миссионерской деятельностью. Ну главное, конечно же, не потерять дух настоящего монашества. А то можно увлечься просветительством, а потерять, останется только форма, и это будет искусственно как бы уже. Будем стараться сохранять настоящее монашество.

Владыка, а вот по поводу этой вашей мысли, что у каждого монастыря свой дух.

Да.

Это что-то, что ощущается, или все-таки это можно как-то описать, выразить словами? И вдогонку сразу вопрос: это вот про что? Про то, что ощущает в первую очередь насельник монастыря, или я вот, как паломник, тоже могу почувствовать этот дух: на Валааме свой, в Боровске свой, в Оптиной свой, на Соловках свой?

Конечно же, ощущается. Можно сказать про внешнее, внешнее тоже важно. Вот архитектура: Боровск, архитектура там XVI–XVII век ощущается, мы жили там в кельях XVII века со сводами. Оптина — XIX век. Тоже в какой-то степени влияет. Но конечно же, больше внутреннее. И внутреннее может это ощущать не только насельник, это может ощущать и, конечно же, паломник. Это, безусловно, ощущается. Вот Валаама коснулись, конечно, там свой дух. Соловки — суровый климат. Я вот был на Соловках тоже, настолько тоже можно полюбить это место за эту русскую суровую природу и испытания, которые там пережили страдальцы, люди. И институт монашества такой суровый. Каждому свое. Каждый находит свой приют, свою обитель, где находит помощь, поддержку, утешение. Есть поговорка про Оптину: «Хочешь стать опытным — иди в Оптину», чтобы набраться опыта. И вот для этого и идут к нам, и становятся монахами Оптиной.

А вот если взять Оптинских старцев XIX века, у вас есть к кому-то из них особое отношение, особая личная связь какая-то?

Конечно. Я про своего старца скажу, имя которого я ношу, преподобного Иосифа Оптинского. Когда меня постригли в честь него, это же чудо было в 2005 году. Я не понимал, почему именно в честь Иосифа Оптинского. И рукополагали в Козельске, я тоже не понимал. Ну потом понятно стало, и то, что он был келейником старца Амвросия 30 лет, потом сам был старцем 20 лет, так и я был у батюшки Власия келейником 27 лет, вот. И он простой такой был, из простых людей, из батраков, простой такой старец Иосиф. Конечно же, да. Про преподобного Никона Беляева хочу сказать тоже.

Да.

Для меня важны были его дневники, которые я в миру еще читал, как он был в послушании у старца Варсонофия, как он все записывал, что ему батюшка говорил. Как он потом страдал в монастыре после закрытия, как общину создавал уже в миру. Потом как духовником серьезным был, как к нему тянулись люди. Да, близкие для меня многие насельники. Ну и батюшка Амвросий, конечно же, который с простотой, с любовью всех принимал.

Владыка, а вот вы сказали про дневники. А еще ведь публикуются и Оптинских старцев, ну и не только у них, конечно, у многих других наших святых, письма. И я вот в последнее время все больше думаю о том, что все-таки в нашей вере же нет алгоритмов, и к вам могут с одной и той же проблемой прийти разные люди, и вы дадите разные советы или предложите поразмышлять о разном. А вот нет ли в этом смысле ну не то чтобы опасности, ну, наверно, вот эти письма, которые конкретным людям были написаны, надо читать с каким-то особым рассуждением, и не начинать даже в похожих ситуациях говорить: а вот старец вот так написал человеку, значит, я также буду действовать, да. Может быть, он бы тебе такого не сказал никогда.

Письма издавались Оптиной пустынью старцев практически сразу после смерти. Вообще, Оптина пустынь книгоиздательской деятельностью занималась…

Да.

…начиная со старца Макария. Первый такой уникальный монастырь, где было налажено книгоиздательство. Очень важно было на тот момент для Русской Церкви, для монашества аскетические творения. И оптом сохраняли память о каждом старце, и вот о каждом насельнике старались записать. Грамотные были иноки в Оптиной. И вот умер старец Макарий — жизнеописание писали, письма максимально собирали. Потом Амвросий — письма. То есть их собирали не просто так, это очень важно, не просто для памяти, а для научения всех окружающих. И вот у старца Макария отдельно издаем письма монахам и письма мирянам — уже идет разная классификация такая. Очень много общего в письмах старцев, когда мы читаем. И дух общий, и очень много то, что универсальное вот такое. Там 95 % универсально, то, что они пишут про смирение, про послушание, про терпение. Каждому подходит. И язык простой, стиль простой, все-таки большая часть подходит. Ну и все-таки в контексте смотрим письма, кому оно. Там примечания должны быть часто в письмах и кому оно направлено. Если оно направлено барыне, дворянину — это одно, или крестьянам — это другое. Чуть-чуть все-таки смотрим контекст, кому это направляется и разумно. Но большей частью все-таки там все для всех подходит и для всех полезно. И всем советуем читать, и издаем, еще продолжаем издавать. Еще у нас планы есть, расшифровываем, продолжаем.

То есть есть еще неизданное наследие, да?

Да. Еще по старцу Илариону, еще сейчас архив отцифровываем, как раз сейчас полностью только что, в РГБ который находится, и будем заниматься.

Владыка, а вот вы упомянули еще одно свое послушание — это преподавание в семинарии, да. И мне попадалось в одном из интервью ваши такие… не знаю, как правильно сказать, ну размышления, может быть с такой, с критической тревогой немножко, о современных семинаристах, особенно, когда вы сравнивали какие-то разные поколения…

Ну да.

…и говорили, что вот когда-то молились не по расписанию, а по ночам, да, вот, сейчас, может быть, немножко по-другому. Ну, наверно, это неизбежная такая тревога о молодежи. Но все-таки, если мы, поскольку мы еще в теме «Надежда», вот когда вы смотрите на нынешних семинаристов, что больше всего вселяет надежду в вас?

Да, эпохи разные сравнивать мы можем. Были 90-е годы, когда общее шло вдохновение такое, шли в Церковь в большом количестве, и горение было. Ну все-таки смотрю на ребят, смотрю, и хорошие ребята, конечно, приходят, Господь всех приводит. Надежда есть на молодое поколение. Да, влияет мир. Да, влияет общий дух мира по каким-то признакам. Да, например, жениться стали позже.

Позже?

Как общий дух, да. Раньше уже семейные были к последнему курсу большинство. И конечно, мирские вещи так могут кого-то увлечь, ну техника всякая отвлекать может, искушения, соблазны. Ну ребята стремятся, глаза светлые, чистые. Тут зависит от каждого ректора данной семинарии, где какой, воспитательный процесс все-таки, не столько знания, а сколько воспитание. Знания тоже важны, конечно же, ну и воспитать настоящего верующего священнослужителя и настоящего прям такого… Так что смотрим на ребят, хорошие семинаристы все-таки, стремятся, в глазах светится как раз эта надежда. Примеры нужны, им примеры нужны. Им часто не хватает. Вот они в городах учатся, хорошие духовники, батюшки их возят в монастыри, и где-то они видят это, не только по книжкам, которые они читают, но важно в жизни, очень важно. Если они не видят, то это очень нехорошо влияет потом. Вот. Когда видят явные примеры, и я вот на своих глазах вижу: тянется, тянется и старается, старается. А так попадет в нехорошую компанию, тоже такое бывает, и нехорошие могут быть результаты. Так что мы надеемся на наше молодое поколение.

В общем, надежда есть.

Да, очень большая надежда есть.

ТЕРПЕНИЕ

«Терпение» — вот еще одна тема. А вот, кстати сказать, само вот это перечисления добродетелей в конце молитвы — вы его как воспринимаете? Я правда помню, что там есть разная, да, последовательность в разных вариантах молитвы. Ну вот, скажем, мой учитель, он говорит всегда, что, с его точки зрения, это лестница.

Лестница.

Да, что вот ну вера от молитвы, надежда от веры, терпение, значит, от надежды, ну и так далее, что ну это как бы такая лестница восхождения, и любовь как венец. Ну, наверно, можно еще и по-другому воспринимать?

Нет, я тоже считаю, что это лестница такая восхождения. Основание — вера, надежда. Надежды без веры не бывает, тоже знание веры наше. Потом терпение, без него никак невозможно спастись: «претерпевый до конца, той спасен будет». Прощение: прощать мы обязаны каждого. И любовь — венец совершенства. Ну про терпение, старец Амвросий, у него такие простые фразы были, опять про монастырь: «Чтобы жить в монастыре, нужно иметь терпения не воз, а целый обоз», например.

Да.

Ну и для мирян простые поговорки: «Терпел Моисей, терпел Илия, потерплю и я». Так вот он утешал простых людей старец Амвросий. Вот это терпение. Терпение скорби. Жизнь человеческая исполнена скорбей, и без терпения никак невозможно спастись правильно. Их правильно нужно понимать, скорби. И вот в этом и заключается терпение.

Владыка, а почему вот в монастыре «не воз, а целый обоз»? Вы же сказали, что в монастыре ну попроще. Ты в послушании находишься, еще что-то.

Ну в этом отношении попроще, что за тебя решают, да. А в остальном-то нет, это сложности свои есть, конечно же. И не так уж и много в монастыри-то идут. Почему? Потому что это другой путь, и он сложнее. Хотя, конечно, мы не умаляем семейной жизни и не говорим, что она легче, ни в коем случае. Но монашеская жизнь, если настоящий монах, который несет свои подвиги, которые он должен нести, конечно же, он постоянно себя распинает, свою волю, как раз это вот — отрекаться от своей воли, да. Ну и физически: рано вставать, все это движется, нет возможности отдохнуть лишний раз. Ну, конечно, человек к этому привыкает и физически, и духовно, и морально. И человек такое существо, тем более это же монастырь, мы как в раю живем. Я всем братьям, напоминаем друг другу: мы же как в раю здесь живем. И внешне, как старцы создавали внешний рай — Оптину пустынь, они так цветы любили, особенно в скиту все засаживали цветами. Приходили люди и прямо поражались. И вот это символ красоты Царства Небесного. И внутренняя красота: мы чувствуем спокойствие, умиротворение. Я говорю: «Братия, цените, — говорю, — цените, пожалуйста». «Мы ценим, — говорят, — мы ценим, мы понимаем». — «Что, а что же вы, тогда не ропщите там. Слава Богу за все». И вот, конечно, непростой путь. Ну Господь укрепляет и помогает. И мы счастливыми людьми себя считаем, кто в монастыре живет.

Владыка, а вот вы слово «ропот» употребили. И я читал тоже в интервью, вы говорили, что вот в начале вашего монашеского пути был человек, с которым вы вместе в келье были. И вот он роптал, роптал, роптал и вообще ушел потом из монастыря, да. И в общем ропот — это ведь всегда несмирение, нетерпение. А вот с этой точки зрения вот что вам тяжелее всего было терпеть, или, может быть, есть сейчас, может быть, что-то поменялось вот именно в монастырской, даже не в монашеской, то есть не как монах, а как монаху в монастыре вот?

Да, терпение в монастыре.

Может быть паломников тяжелее всего терпеть. (Смеется.)

Да, да. Вот ну про ропот упомянули, что в монастыре больше всего ропот разрушает братию. И все наставники наши, которые оставили нам святые отцы творения, «Лествица», авва Дорофей — все говорили: «Самое плохое для монастыря — ропот, ропотник разрушает все». Вы упомянули пример, когда я рассказывал про одного послушника, с которым мы были вместе. Да, вот он очень горячий был, очень хороший, добрый.

А, то есть он такой ревностный?

Ревностный. Ну вот на тот момент и вот духовник наш уехал, и я его тогда не смог поддержать, может, я сам тогда еще только начинающий был. И вот он ушел. И не просто, а потом еще и скончался ну уж нехорошей смертью уже, да, хотя душа хорошая. Вот. И что касается в монастыре ропот, это очень ужасно. Мы все люди, конечно же, мы все люди, немощи имеем свои, и где-то что-то нам может не нравиться. И в монастыре по себе можем судить. Ну я вот по себе скажу: я, вот был период, там что-то роптал-роптал, а потом Господь быстро наказывает за это. Так вот чуть не убрали меня тогда, не перевели тогда, это было еще 15 лет назад. Думаю: ну нет, больше не буду, буду всегда благодарить и на наместника не роптать, слава Богу, хоть каждый день служить, только быть здесь. Ропот разрушает очень сильно. Что касается меня, что я терплю, терплю, конечно же, терплю внешне. Ну, сложнее, наверно, может, непонимание. Вроде бы у нас у всех одни цели, одни задачи, одно устроение должно быть. Где-то вот не понимают, немножко не то устроение. Ну я понимаю, что неправ брат бывает, ну прямо явно какие-то вещи по своим критериям духовным мы же оцениваем. У меня духовники есть, у нас в монастыре несколько духовников, и старший духовник. У нас духовные соборы собираются, я не сам принимаю решение часто. И мы обсуждаем , даже и духовное состояние братии, бывает, видим. И это огорчает. Бывает, конечно же, мы все люди, пытаемся корректировать, помогать, поддерживать. Да, путь монашеский непростой, и могут быть и заблуждения. Может быть крайность как охлаждение и другая крайность — прелесть от гордыни, очень сильная горячность. Без горячности никак, но если возгордишься, то она в прелесть может увести. И мы всё это смотрим, чтобы корректировать братию: ни направо, ни налево.

Мне говорил один архиерей о том, что вот, когда человек думает о монашестве, у него тоже бывает такой романтический… ну, чувства такие, что вот, я там буду в черном, буду ходить, все будет развеваться и так далее. И вот нужно, чтобы этот период прошел, и только после этого человека можно постригать и так далее, потому что, ну это вот, он даже аналогию проводил вот со вступлением в брак, что нужно, чтобы конфетно-букетный период как-то потихонечку завершился и люди поняли, что это семья — это вот серьезная такая, любовь — это труд в семье…

Да.

…труд и так далее. Вот насколько вы с этим готовы согласиться? Потому что ведь вы сами сказали: «Без горения — никак».

Да.

Ну вот это же горение. То есть оно должно как-то немножко затухнуть, что ли, или в какую-то новую фазу перейти, или как?

Без горения никак. Да, оно переходит в новую фазу такого ровного спокойствия. Неизбежно то, что происходит и охлаждение какое-то. Все святые отцы про это пишут. Преподобный Силуан про это пишет, что Господь ему показал благодать, потом удалился, и он не понимает. Ну это сухость такая, и ему больнвот Господь, Ты был рядом, а теперь Тебя нету, как так. Ищет опять этого состояния благодати. Ищет и находит, и возвращает ему Господь. То есть уже труды нужны и внешние, не расслабиться чтобы и чтобы вновь вернулась вера опять же, чтобы укрепилась, чтобы вновь вернулось горение. Одно без другого никак. И внешние труды, и внутренние. Нельзя так ждать, да и любому мирскому человеку нельзя так ждать: вот придет вдохновение, пойду молиться. Так не работает это. Бывает такое, ну, в общем, это надо труд приложить, усилия сделай, шаг. А Господь тебе потом даст благодать. Выйди пораньше на службу, проснись там, встань на молитву, сделай доброе дело, и потом Господь даст тебе благодать. Нужно наше усилие обязательно приложить. Терпение не только в монастыре, но и мирским людям нужно. Мы же людей тоже укрепляем и поддерживаем. Где терпеть? В семье терпят; на работе терпят начальников, потому что нетерпение порождает непостоянство, да, когда человек начинает бегать, начинает менять работу, начинает менять жилье. Вот не хватает человеку терпения. Потом начинает менять мужа. И вот это все разрушает человеческую жизнь, вот это нетерпение, ропот, неблагодарность. И вот, человеку говорим: успокойся, прими это, прими, потерпи, потерпи начальника, потерпи мужа немножко, и Господь поможет обязательно. Только приложи свои усилия немножко, вот, и потом изменится ситуация. Вот ближний твой начнет меняться. Без терпения никак.

А я вот хочу, владыка, вернуться к мысли, которую вы чуть раньше высказали. мне кажется, очень важно. Вы говорите, что, когда вроде у нас одни цели, да.

Да.

И вдруг ты понимаешь, что… мне тоже это очень знакомо. Это действительно и больно очень, и при этом иногда начинаешь сомневаться: а вдруг ты неправ здесь. А иногда это очень глубоко расстраивает, потому что ну как же вот, хочется воскликнуть, как граф Толстой в свое время, что если все плохие люди объединяются, то хорошим для победы добра над злом надо сделать всего лишь то же самое, да. Ну я даже вот вам признаюсь, недавно у нас там в одном таком чате, как мы сейчас общаемся, один из священников сетовал на то, что он пытается заниматься миссионерской деятельностью, но все, что он получает в ответ, это, в общем, условно говоря, начальство переживает только из-за одного, чтобы он где-то там что-то не натворил, а вот какой-то поддержки, вдохновения, понимания миссии, ну, может быть, он не видит, может быть, ему не показывают, и он прямо вот унывает от этого. А делает довольно много. Но при этом это вот действительно поразительно, что одни у нас цели…

Да, одни цели.

Это терпеть очень тяжело.

У меня такого нечасто бывает. Все-таки всё в монастыре понимаем в основном друг друга. А чада духовные, мирские люди, тоже в принципе… я уже в последнее время всем всё конкретно говорю уже в лицо. Никто уже не обижается, и так вот…

А что вы имеете в виду, владыка?

Я своим людям могу сказать: «У тебя гордыня; у тебя такой-то порок; у тебя так-то; ты не готова замуж; ты там это, ты вообще…» Вот, ну я знаю, человек поймет это, как конкретно уже. Ну и с опытом как-то видишь уже конкретные проблемы человека, и показываешь, и говоришь.

А вы сейчас имели в виду, что, то есть нужно говорить, то есть, если вы понимаете, что напрямую сказанное.

Да, суть понимает.

Даст эффект.

Да, результат, да, да.

А если нет, то вы будете думать, как лучше это сказать?

Ну вот своим-то людям я говорю как есть уже все это, по-другому уже никак. И серьезные вещи там, когда волю Божию, вот явно, когда они, сейчас вот Патриарх говорит, да, семейные ценности, рождение детей, когда говорит: «Вы идете, не рожая детей, против воли Божией», так вот. И говорим конкретно что у вас будут проблемы, нарушаете волю Божию. Это очень серьезные вещи и серьезный грех, например. И скажу: от этого очень много потом проблем, и смысл жизни весь меняется. Понятно, что без всяких обличений, без злости, без строгости, ну с любовью говорим. К каждому свой подход. Главное, чтобы был результат.

А вот еще, владыка, вы тоже очень важную вещь сказали про то, что нетерпение рождает непостоянство. Вот очень…Да.

…мне кажется, точная формулировка. А вот этого больше становится? Я вот, например, вижу даже по молодым сотрудникам, даже по студентам: они привыкли к смене картинки, что любая рутина элементарная, даже вот у нас вот в журнале, что каждый месяц журнал выпускать — это одни и те же рубрики, и это вот как-то человеку тяжело. Это не вчера началось.

Да.

Ну вот эта вот жажда какая-то перемен, она прямо ощущается, да.

Да, это общество такое, это стиль жизни, вот темп жизни, и вот это все, и клиповое мышление, можно сказать, и Интернет — это влияет на человека. И плюс комфорт жизни, люди привыкли за эти годы. И не готовы, как раньше, вот нести рутину, идти просто на завод. «В поте лица будешь есть хлеб твой» — сказано в Писании. Никуда от этого не уйдешь, и где это нужно терпеть. Да, работу надо любить, конечно. Это хорошо, когда работа нравится, как на праздник идешь на работу. Это прекрасно. Ну где-то надо и усилия прилагать, и где-то надо терпеть просто ради того, чтобы прокормить семью. И вспоминаешь примеры наших предков, которые умели и трудиться, умели и отдохнуть, пахали землю, всё это... И хотелось бы, чтобы молодежь все-таки не боялась труда и рутины. И рутину можно полюбить. Везде надо видеть хорошее.

А как рутину полюбить,?

Не знаю, не знаю. Вот меня вот звали заниматься рукописями Феофана Затворника. Мне понравилось это изучать.

Ну это такая особая рутина.

Да, да, да, это особая, согласен. Ну можно, можно попросить Господа. И понимаешь, ради чего. И везде… в это время молишься, в это время просишь Бога, делаешь. Каждое дело во славу Божию делаешь, что все мне принесет пользу. И сама работа ни ради денег, хотя это тоже важно людям — кормить себя, ну и смысл, когда видишь, в этой работе тоже очень важен. И все-таки надо не бояться и рутины и идти, куда Господь зовет.

ПРОЩЕНИЕ

О русской литературе хочу немного с вами поговорить. Для нее тема прощения — важная тема. Вы часто вспоминаете и Гоголя, и Достоевского, и Толстого. В общем, они так или иначе с Оптиной все были связаны. И не только они, конечно. А вот, как читателю, вам кто ближе и интересней? И насколько удается вообще сейчас вот?

Ну я сейчас стал погружаться в классику, стараюсь читать, наверстываю, что по молодости не дочитал. Сейчас Достоевского «Бесы» прочитал. И ближе и Достоевский.

Достоевский.

Из тех, кого вы перечислили. Все-таки в начале тяжеловато бывает, так вначале входишь. Ну потом как-то все уже понимаешь, увлекаешься, погружаешься. Вот, в частности, «Братья Карамазовы», конечно же, прообраз старца Зосимы… прообраз старца Амвросия в Зосиме. И погружаешься в смысл переживаний писателей, глубокие смыслы видишь у Достоевского, конечно же. Он душу, все это глубоко копает, внутренние переживания. Непривычно так вначале читать было, конечно же. Ну потом понимаешь все это. Знаешь биографию Достоевского, как он сам это прожил, непростую жизнь. И конечно же, это и интересно, и важно, чтобы потом нам быть как психологами человеческих душ, понимать другого человека. Тут тоже что-то, везде надо находить хорошее и полезное. Ну и, конечно же, у Достоевского, это же русский человек, христианство прежде сего, православие, без которого он не видит смысла вообще в жизни человеческой. Без христианства, без православия он вообще не видит таких категорий, как совесть, вообще как жизнь человека. Без православия русский человек — дрянь, и вот это все, такие конкретные фразы у него. И мне это близко.

А вот это… ну мы сейчас как-то ну в кавычках «канонизировали» Достоевского. А в принципе при жизни в Церкви очень по-разному к нему относились, да. И вот, когда вы говорите, что в начале читаешь, непривычно, то есть вам понятно, да, что могло вызывать там вопросы, какую-то тревогу может быть даже вот в его…

В его произведениях.

И у него, собственно, и Церкви-то в книгах нет практически, ну за исключением вот монастыря в «Братьях Карамазовых».

Ну, он писал для внешних. От него ждали катехизиса, и Леонтьев его за это критиковал, за то, что вот он неконкретно пишет, как о вере. Нет, а он писал это для внешней аудитории: для интеллигенции, для дворянства, где среди вот этой всей, всех внешних событий он заранивал зерна, сеял эти зерна веры и заставлял задумываться о смысле жизни человека. И вот эта суть, надо увидеть эту суть. Хорошее исследование Фуделя  о Достоевском. Он прям ведет, веру прям его разбирает, как он двигался к этой вере, как все последние произведения были проникнуты верой. А то, что у него какие-то вещи были, а мы не должны ждать от писателей прям таких реальных катехизаторов, это же светские писатели, они свою миссию несли. Да, где-то какие-то небольшие погрешности могут быть. Ну, он не догматику писал Церкви. И все это допустимо. Никаких ересей там у него нету.

А вот поучение старца Зосимы, я понимаю, что мы наизусть не помним сейчас, да, но вот то, что у него написано, это все-таки больше нужно воспринимать как художественное произведение, часть художественного произведения, либо вот как духовные рекомендации?

И это, и другое, мне кажется. Конечно, он хотел вложить то, что должен старец говорить ученику…

Да.

…говорить людям, он, конечно, вложил в уста Зосимы. Что-то брать, а что-то… ну там про землю, конечно, преувеличение…

Ну да, да, да.

поцелуй землю.

Землю эту.

Ну его личные мысли, да. Вот. А основная суть — про веру в Бога, про надежду, про любовь, про искренность, Вот у него хороший этот монолог, как бы завещание старца перед смертью, что нужно хранить настоящему христианину, монаху.

Я еще обратил внимание, что вы очень так как-то бережно говорили о Льве Николаевиче Толстом. А вам жалко его?

Мы должны жалеть всех.  Ну искренне скажу все-таки: жалко любого человека, жалко любого грешника. Жалко, видим, явного грешника, которые явные враги Церкви, явные сейчас враги нравственности, которые сейчас есть и всегда были. Вот жалеем мы их, душу их жалеем, потому что преподобный Силуан пишет: «Ты будешь радоваться, когда он будет в аду? Ну неужели ты будешь радоваться, неужели тебе будет хорошо, когда ты будешь в раю и увидишь его в аду». Не должно такого быть злорадства, ничего. Ни в коем случае мы не должны злорадствовать: вот он не успел покаяться, причаститься — Толстой, хотя старец Варсонофий к нему уже пришел, у дверей стоял.

Да.

Ну зачем мы будем злорадствовать. Мы жалеем, мы видим, как Толстой менялся на протяжении жизни, постепенно, приходя в Оптину причем, каждый раз уже с другим настроением. Ну, скажем: гордыня его росла, прямо говорить надо. Видно прямо все по его дневникам и диалогам. И сочувствуем, сочувствуем. Ну ни в коем случае никакого злорадства нету. И жалеем.

«Дни Достоевского в Оптиной пустыни», уже несколько лет проекту, вот такому событию важному. Почему вы решили это поддержать, провести? И как бы вы видели развитие? Может быть, несколько слов сказать, может не все знают.

Третий год у нас уже проходил этот проект «Дни Достоевского в Оптиной пустыни». Три года назад был заложен камень возле монастыря, возле тропинки, где Достоевский и все паломники шли к старцам в сторону скита. На следующий год был поставлен памятник Федору Михайловичу с книгой, с Евангелием, как он идет к старцам в скит. И в этом году просто проходило мероприятие это, которое важно для нас. Непросто мне это было начать, организовать, все-таки колебания были, сомнения были. Тем более начались военные действия, и траты материальные, все-таки насколько это нужно.

Ну это большое событие, конечно, такое, да.

Большое событие, да. На сколько нужно. Это все-таки культурное событие, чтобы не было излишних развлечений. Все это, конечно же, я переживал. Ну я сейчас понимаю, что все это не зря. Я вижу отзывы, я общаюсь с людьми и вижу лица людей. Сейчас эта работа важна. Есть внешняя работа — фронт, а есть внутренний фронт, тыл, и вот это как раз тыловая работа. Мы здесь должны работать с душами людей. А мы что — мы возвращаем людям, показываем красоту православия, красоту русской культуры. Все это то, что было где-то нарушено у нас, сейчас мы стараемся через это возродить и самое лучшее людям даем: беседы, лекции, выступления культурных деятелей. Все здесь заложено самое лучшее. Да, это непросто, конечно, нам это дается. И переживания есть, и не у всех бывает понимание. Ну я для себя понимаю, что это важно, и продолжаем дальше с Божией помощью вести этот проект.

Ну слава Богу, да, есть поддержка Святейшего Патриарха, да.

Да.

Владыка, а вот все-таки еще один вопрос про «Дни Достоевского». Вот там же у вас очень много разных… не знаю, как сказать, — форм, да. Это есть и лекции, и беседы, и диалог, и даже какие-то там концертные выступления. Вот, собственно, у меня два вопроса. Первое: вот в какую сторону вы хотите, чтобы это развивалось, ну с точки зрения вот события — многообразие или, может быть, больше в академическую сторону? Вот вам лично как бы это виделось? А второе: коль скоро это «Дни Достоевского», вот это должно быть связано только с Достоевским, или можно это расширять вот тематически? Потому что ведь возможно и то и другое?

Да. Первая часть вопроса: равномерно все-таки действия вести, то есть и академические лекции, да, будем приглашать лучших деятелей из тех, кто знает жизнь Достоевского, биографию его. Отец Мелхиседек у нас очень хорошо знает, настоятель нашего подворья в Москве...

Да, да, да.

…Достоевского. Протоирей Андрей Ткачев и другие наши духовные лица. И светские лица, которые могут очень хорошо рассказать духовную составляющую нашего знаменитого русского писателя. Это нужно развивать равномерно все-таки. И вторую часть — культурную, без культуры тоже никак, да. Многие через культуру только придут, через известных артистов, которые несут правильные посылы, правильные идеи. Придут к артистам, посетят лекцию. Многие задумывались об Евангелии. Мы читали в прошлом году монологи Достоевского. Старца Зосиму мы читали на монолог, артисты знаменитые читали у нас на сцене. И после этого многие открыли Евангелие, и мы слышали такие отзывы у людей. Такое, конечно же, есть. Это вот то, что равномерно. И вторая часть вопроса.

Это только о Достоевском или может быть?..

Вы очень хорошую идею мне подали: то, что про разных деятелей культуры надо рассказывать. У нас очень большой потенциал, и то, что шли к нам. Даже те, кто только уже шли, деятели интеллигенции, уже про них можем говорить, их творчество исследовать. Я думаю, можно расширяться и про них тоже говорить. Я думаю, мы будем в эту сторону тоже двигаться.

Спасибо. Владыка, и еще такой вопрос в теме «Прощение». Вы стараетесь по-прежнему исповедовать, не отказываться от этого, несмотря на занятость и прочее. Вот такой личный вопрос: что для вас самое главное, когда вы исповедуете, и что для вас самое главное, когда вы исповедуетесь?

Когда я исповедую, самое главное — помочь человеку уйти утешенным и получить облегчение, помощь и надежду. Опять же прощение и надежду. Во-первых, прощение, во-вторых, надежду на помощь Божию. Это приходит с опытом. Может, вначале достаточно выслушать человека. Особенно вот и ребенок подходит, лучше промолчать лишний раз, или взрослый, если ты не знаешь, что сказать главное в этом моменте — не нарушить ничего человеку: спокойствие, мир, да, не навредить, как говорят врачи. Ну, если Господь дает мысли хорошие, то и подсказываешь, помогаешь, конкретные даже вопросы задаешь. И помочь человеку: утешить, ободрить. Ведь к старцам шли, все улетали, как на крыльях, утешенные. Стараюсь именно так. Каждому нужно слово сказать. Тем более когда знаешь уже человека, не первый раз приходит, вот помочь. Когда сам, здесь, конечно, нужна искренность. Опять же, говорим, что стыд даже преодолей, никуда он не девается. Наоборот, плохо, когда стыд не будет, уже равнодушно исповедуешься. Это тоже плохо, уже механически можно превратиться. Такого не должно быть. А, да. Искренность, опять же скажу, на исповеди важна, преодоление стыда. И излишнее ковыряние не нужно бывает людям. У нас братия часто исповедуются, это очень важно. Это же старчество в этом и заключалось, что часто исповедь, в откровение помыслов это превращалось уже ежедневное, и сейчас многие братия ежедневно исповедуются. Ну три раза в неделю — это минимум такой у братии. У каждого свой духовник. И мы все должны приходить, приходим и открываем свои мысли. Ну я про себя не скажу, что я уже духовника вновь обрел, потому что, когда батюшки Власия не стало… Мне это непросто сейчас еще. У нас хорошие батюшки есть: архимандрит Антоний известный, игумен Лаврентий, я им доверяю и прихожу к ним тоже.

ЛЮБОВЬ

Вы 27 лет провели в Боровском монастыре, и понятно, что, наверно, вот ваши чувства словом «любовь» правильней всего, наверно, описать, да, вот?

Да.

А вот что вы чаще всего вспоминаете и что осталось?

Хорошие впечатления, конечно же. Вообще человек, когда вспоминает молодость, юношество, ностальгии такой много. Так и я скажу, что первая жизнь в монастыре была сложнее и физически, и скорби. Ну очень хорошие, теплые воспоминания впечатлений, любовь батюшки Власия, которую я испытывал все годы, пока с ним жил. И конечно же, вся жизнь монастыря, уже последние годы жил в монастыре, очень ценил все нахождение свое там, то, что монашеская жизнь, богослужения, преподобный Пафнутий Боровский, которого я полюбил, изучил его жизнь, писал о нем статьи и книгу пишу. Вот святой Пафнутий мне очень близок стал, изучил его как величайшего русского святого. Потом подворье, которое организовывал, это еще мое послушание, которое было, с любовью встречал всех людей. Получилось создать такую общину немаленькую из мирян. Всех объединял общими службами, общими мероприятиями, школой, гимназией, чайной — все это была такая жизнь общины, которой сейчас в Церкви не хватает в миру. И вот это вот я давал им, старался, с любовью всех встречал, крестил, причащал, исповедовал, венчал, и вот так, такой опыт имею и организации приходской жизни. Тоже важно для меня. И все это оставляет теплые воспоминания в душе моей. Стараюсь сильно не переживать, не думать про это. Сейчас новый этап жизни. Вижу везде пользу, вижу везде волю Божию. И Господь то, что сейчас мне дает, все вижу, по Промыслу Божию все со мной случается. Людей ценю, которые ко мне приходят, общаюсь, поддерживаю. Они меня поддерживают, укрепляют. И так вот движемся с Божий помощью.

Владыка, а вот вы очень важную вещь, как мне кажется, сказали по поводу общинной жизни…

Да.

…и что вот нам этого не хватает…

Да.

…в нашей церковной жизни…

Да.

…в миру. И понятно, что, наверно, глубинно это вновь про любовь, да, опять тут.

Да.

Но, вот это ведь, наверно, связано ну с каким-то вот ритмом современным, да, жизни? И вот эта община, она что должна значить, что обязательно совместные трапезы и паломничество или что? Вот что собирает общину?

Разные формы. И трапезы важны, и паломничество важно, и службы. Различные формы есть. ну без трапезы сложно как-то организоваться.

(Смеется.) Да.

И тогда бы первые христиане, на этом строилось все.

Да, да.

Любовь христиан, и первое общение христиан. Без трапез сложно. Поэтому минимальное чаепитие какое-то надо пытаться организовывать, хотя бы по праздникам.

Да.

Ну, у меня с этого начиналось. Я, как воскресную службу отслужили, а как всех не покормить — всех зову на трапезу. Прям на кладбище, там у нас под храмом все это. Всех звали. Потом все не вмещались. Без трапезы это сложно. Потом вместе походы с детьми, вместе мероприятия какие-то, помочь кому-то там. Ну и в основном общение, конечно, вот приходили ко мне, вот на мысли сейчас себя ловлю, в первое время в Оптиной спокойно уходил после службы, потому что другие люди, чужие были еще. А там нет. Я там, служба заканчивается, все стоят, ждут меня. Вот эти все глаза, десятки голов, и никто не расходится, каждый что-то хочет. И вот сидишь, общаешься, суббота, воскресенье, целые дни так проходят. Сейчас опять к этому все возвращается, да. Ну слава Богу за все.

Владыка, я хочу еще у вас спросить вот на такой непростой теме, просто встречал в ваших интервью, на эту тему тоже размышляете...

Да.

…переживаете. Это тема патриотизма, любви к Родине.

Да.

Здесь вот, наверно, какой-то формализм — это самое страшное, что может быть. К сожалению, без него как-то вот не получается все равно. Вот ну я понимаю, что спрашивать, как сделать так, чтобы все любили Родину, — это, наверно, такой вопрос, на который мы сейчас не найдем решения. Ну вот что для вас здесь самым важным является?

Слово «Родина» заключает слово «род», предки наши. И те, кто отказываются от Родины, отказываются от своих предков, например.ю так можно развить тему. Ну а слово «патриотизм», все-таки опять же «патер» — отец по-гречески. Никакого формализма я здесь не вижу. Можно, конечно, превратить и в формализм. Это как мы имеем опыт, где-то там когда-то был, может, и в советское время или позже. Нет, я считаю, что можно воспитывать детей и молодежь без всякого формализма, в искренней любви к Родине, в искреннем патриотизме. Я считаю, что совершенно это возможно, и это нормально, и это нужно. Наоборот, большой грех, если ты не воспитал в своих детях любви к Родине. То есть прежде всего это от родителей, от учителей и от наставников зависит. Если ты это не воспитал, то это огромнейшее упущение, и это большой грех. И мы обязаны это воспитывать в себе, в каждом. Ну оно должно быть заложено, во-первых, все-таки вещи тут, вроде бы элементарные, любовь к Родине, казалось бы. Ну вот за последнее время мы говорим, что надо воспитывать в людях это. По определенным причинаммы воспитывали это время своих детей в каких-то западных ценностях, может, еще там чего много было неправильного. И вот мы имеем результат. Раз, смотрим: а как же патриотизм, а где он? Поэтому сейчас этим обязано заниматься государство, обязаны родители заниматься. К сожалению, да, такие элементарные вещи. Ну любить Родину не то что мы должны, ну это как естественно — любить отца и мать. Вот я говорю слово «род», поэтому… Это ущербность какая-то, если человекне любит свою Родину. Это дефект души человеческой. Это большая проблема. Потом в этом заключается предательство. Вот он предал Родину, предаст и ближнего. Это и очень серьезные вещи для меня, я считаю. Ведь патриотизм, можно вспомнить: Иисус Христос — даже такие высшие примеры, —как любил иудейский народ там, как плакал там. Можно примеры святых отцов привести, как они любили свою Родину: там и византийских, и русских, множество примеров можно привести. Без любви к Родине это очень душа неправильно живет и воспитывается.

Еще хочу к монастырской жизни вернуться, один вопрос хочу еще вам задать. Я когда-то читал, по-моему, это у профессора Экземплярского в какой-то там книге про монашество или про старчество, он говорит о том, что, ну, скажем, если монашество при возникновении — это такой тотальный уход из мира, то вот русское монашество, особенно вот то, которое мы знаем, XIX века, русский монастырь — это всегда открытые врата для паломников. И он даже пишет, что если бы какой-нибудь египетский монах пришел в русский монастырь в XIX веке, он бы не согласился с тем, что это монастырь, потому что ну сама идея, да? А вот сегодня, в современном мире, это, собственно, послушание, крест монашества — быть вроде бы не от мира, но максимально открытым, или все равно вот это уединение какое-то нужное и, может быть, даже полное для каких, я не знаю..?

Как раз вот сейчас приезжали египетские монахи к нам, копты, и как раз вот они ходили и удивлялись.

Удивлялись, да?

Видели количество паломников. Я думаю, удивлялись, потому что они нам рассказывали про свою жизнь: у них уединение. Для паломников у них отдельный храм там. И как-то они пытаются сохранять все-таки.

То есть они разделяют, да?

Да, как-то у них еще есть это. Мы должны все это совмещать. Да, это непросто, мы должны совмещать и монашескую жизнь, и служение людям. Да, кого-то это смущать, может быть, и от братии иногда я слышу, что такие: ну как же так, столько людей идет, как нам спасаться? Говорю: «Да слава Богу!» Вот, во-первых, мы сами смотрим, чтобы на послушание с людьми назначать уже более опытных монахов, уже пожилых, где за свечным ящиком, в книжную лавку, кому это уже не повредит. А некоторые просто вот, мы же смотрим, живут на подсобном хозяйстве, через боковую дверь храма вошли, паломников мало видят. То есть, ну а прежде всего не внешнее все-таки, а прежде всего внутреннее: подготовить братию к тому, чтобы не вредила им эта внешняя жизнь. Да, это очень сложно. Надо прямо говорить: это очень сложно. Все равно паломники крутятся. Ну для простых монахов-послушников проще, у них там общения нет, если послушания такого нет такого явного с мирянами. Вот те, кто начинает уже исповедовать, братья, и должность какая-то с мирянами, там, конечно, немножко, может быть, посложнее, чтобы мирская жизнь там его как-то в чем-то не увлекла, и вот это, да, общение с мирянами. Ну, слава Богу, такого практически не слышно братии. Мы ставим все-таки опытных, стараемся на исповедь, и фундамент, чтобы такой был крепкий монашеской жизни. Прежде всего это забота игумена, ответственность наместника — меня, что я должен за каждым братом смотреть. Ну мне это непросто, у нас братии много, 200 все-таки человек.

Да, конечно.

Это непросто следить. Мне духовники помогают и благочинный. Вот. Ну и сам при возможности с каждым братом стараюсь пообщаться и за духовным состоянием наблюдать, следить. Ну я считаю, что можно совершенно этот баланс соблюдать, фундамент иметь. Вот как я говорю, откровение помыслов — это помогает каждому брату, когда он искренне к духовнику подходит, исповедуется несколько раз в неделю. Это укрепляет, да. Другое дело, когда он начнет скрывать чего-то, искренность теряется, там уже проблемы начинаются. Такое тоже бывало. Поэтому вот все-таки твердый фундамент монашеской жизни. Монашеское правило. Да, начнет монах опускать правило — проблемы возникают. Начнет скрывать грехи — тоже проблемы. Ну вот если имеют такой фундамент, то его и не поколеблет ничто, никакие миряне, паломники. У нас паломники хорошие. У нас, если брать какие-то там московские монастыри — Лавру, там туристов много. А у нас в основном такие паломники.

То есть туристы не доезжают.

Ну меньше туристов. У нас все-таки больше паломники, бабушки в платочках едут и вот со всей России, и хорошая атмосфера у нас. Слава Богу!

Слава Богу! Спасибо огромное, дорогой владыка. У нас еще финал. И я вот хочу вам такую ситуацию предложить. Понимаю, что, может быть, она немножко искусственная, потому что все индивидуально, ну все-таки может быть вполне реалистична. Ведь сегодня мы все больше говорим о миссии в Интернете, да. У вас тоже есть странички в социальных сетях. Вы не сами, да, ведете?

Сам.

Сами?

Поэтому так немного их, текстов.

Но зато видно…

Да, сам, да.

…что очень, очень искренне. А вот представьте, что к вам приходит насельник монастыря, ну, допустим, там молодой иеромонах и говорит: «Владыка, а вот я чувствую в душе своей силы необъятные, кажется мне, что вот там, если Господь благословит, смогу еще миссией вот в Интернете заниматься. Вот благословите мне открыть свою страницу, и я буду там вот так миссионерствовать». «Благословить нельзя воздержаться» — где вы поставите знак препинания?

Хотел сказать «нет», а потом вспомнил: уже была такая ситуация, и я сказал «да», разрешил. Ну не просто, да.

Ну я понимаю, что это от человека…

Вы сказали «молодой», все-таки скажу «нет». А тот, что ко мне подошел, он уже не молодой, он уже 30 лет прожил, и все-таки я ему сказал «да». Вот. Он хороший фотограф, и сейчас он ведет страничку «Божий мир фотографии».

То есть от человека все равно, конечно, зависит.

От человека индивидуально зависит, да. В общем, нет, но бывают исключения.

Спасибо огромное, дорогой владыка. Я очень вам благодарен за такую замечательную беседу.

Спаси, Господи.

Спасибо, спасибо. Это был епископ Можайский Иосиф. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.