К тюрьме в нашей стране отношение неоднозначное. С одной стороны, в России традиционно жалеют узников, сочувствуют им. Но с другой стороны, многие ли из нас рискнут заняться реальной помощью конкретным заключенным? Если честно, большинство не испытывают к ним ни жалости, ни доверия. И уж тем более совсем мало тех, кто считает, что тюрьма может исправить человека.

Ну действительно, кто поверит, если в интервью по телевизору заключенный говорит, что, получив новую профессию, он собирается изменить свою жизнь? И когда приговоренный к пожизненному заключению рассказывает о том, в каком аду он теперь живет, первая мысль — а как ты заработал свой срок?

И все-таки есть люди, занимающиеся делами милосердия в тюрьмах. Что ими движет и во что они верят, общаясь с преступниками, раскаявшимися и не очень? Об этом мы спросили Наталию Леонидовну Высоцкую, возглавляющую созданное ею Общество «Вера, Надежда, Любовь», главная задача которого — христианское служение в тюрьмах.

Хожу в тюрьму
Фото Владимира Ештокина

— Наталия Леонидовна, почему именно тюрьма? Ведь у нас в стране множество детских домов, которым нужна помощь. Не лучше ли помогать детям?

— Знаете, когда я слышу такие слова, то почему-то уверена, что говорящие так люди сами детским домам не помогают. Если бы все они следовали своим же советам, возле детских домов уже бы толпились очереди меценатов и добровольцев. Но большинство людей вообще стоят в стороне от благотворительности и только болтают об этом.

Просто в тюрьме есть люди, которым нужна помощь — вот и все. И раз уж Господь определил нам заниматься ими, значит, так тому и быть. Хочу заметить, что в местах лишения свободы есть и детские дома, и несовершеннолетние сироты-подростки, и престарелые, и инвалиды, и тяжкоболящие, и даже умирающие. Поэтому работы хватит на всех.

А началось все еще в 1991 году. Я тогда только начинала воцерковляться, и мне очень хотелось сделать хоть что-то полезное. Просто жертвовать деньги на храм мне казалось недостаточным. Хотелось пойти добровольцем в больницу или усыновить сироту. Потом пришла к выводу, что как христианка я должна трудиться с учетом своей профессии.

Так помощь неимущим заключенным стала для меня основным занятием в жизни.

— У Вас за плечами тридцать лет адвокатского стажа, причем, работы именно по уголовным делам. Вряд ли вы питаете иллюзии насчет заключенных...

— Конечно, нет. Я прекрасно знаю, что большинство из тех, кто общается с нами в тюрьме, делают это от любопытства или скуки. Я понимаю, что там сидят разные люди и что до Бога некоторым весьма далеко. Но я знаю и то, что в каждом человеке есть искра Божия, просто у некоторых она погребена под толстым слоем пепла. Эта искра все равно рвется наружу, где бы и с кем бы человек ни был. И здесь тюрьма играет, как это ни странно, положительную роль.

Это вовсе не сказки, что человек становится здесь восприимчивей к словам о Боге. На воле можно быть каким угодно «крутым», но тут все меняется.

В скорби, в болезнях и в неволе Бог и человек становятся ближе друг к другу.

Помню, мы приехали в одну колонию, и я попросила разрешения зайти в карцер. Меня долго отговаривали, но потом все-таки пустили туда, прибавив охраны. Я подошла к камере, где за решеткой увидела человека, которого держали в одиночке из-за его агрессивности, и представилась, а он неожиданно плюнул себе на ладонь, и я увидела кровь. Честно говоря, испугалась, что следующий плевок полетит в меня. Но осуждённый с кривой ухмылкой сказал: «Видите кровь? Я болен туберкулёзом, а где же ваш Бог?». Я отвечала как могла, но у нас не было взаимопонимания. И только тогда, когда я спросила о его матери, он неожиданно преобразился. Бросился в другой конец камеры, порылся в своих вещах, достал небольшую фотографию женщины в соломенной шляпке: «Смотрите, — говорит. — Это же мама! Моя мама!». Расстались мы по-доброму, он попросил помолиться о нем, что я и делаю.

Душа есть у всех, да и насчет вины этих людей скажу честно: все не так однозначно.

Я знала парня по имени Дима, которого посадили в тюрьму за кражу шапки и бутылки водки. В следственном изоляторе он заболел туберкулёзом и умер в колонии от этого страшного заболевания.

Во время беседы с сотрудниками одной из колоний мне в очередной раз задали вопрос: «Что вам больше делать нечего, как помогать ворам и убийцам?». Я попросила того, кто никогда ничего в своей жизни не украл, поднять руку. В ответ раздался смех, и ни одной поднятой руки я так и не увидела. Потом я спросила: «Что лучше, убить человека в драке или сделать аборт и убить во чреве беззащитного младенца? Так кто из нас достоин большего наказания?». Я действительно не считаю себя лучше тех, кто находится в заключении. И это помогает мне делать своё дело.

— Вы видите какой-то эффект от своей работы?

— Протоиерей Фёдор Соколов в свое время советовал не думать об этом. И я полностью с ним согласна, хотя знаю, что людей, которым мы помогли измениться, действительно очень мало. Да, большинство слушают нас от тоски и одиночества.

Да, многие из тех, кто в тюрьме говорят о раскаяньи и о вере, наверняка забудут все это, оказавшись на воле. Но кто-то все же изменится.

Мы не имеем возможности отслеживать судьбы людей, которым помогали в тюрьме. Быть может, по-настоящему изменится всего один человек. И может быть, будь я прозорливой, то пошла бы сразу к нему, не теряя время на остальных. Но я не пророк. Я как тот сеятель: иду и разбрасываю зерна в надежде, что какие-то из них прорастут с помощью Божией.

И наконец, самое главное — мы помогаем людям здесь и сейчас. Ведь тем, кто сидит в тюрьме, там по-настоящему плохо без чей-то поддержки. Просто по-человечески плохо. Им очень нужно, чтобы какая-то пожилая женщина пришла, позаботилась о них, сказала доброе слово.

Однажды, в СИЗО, я очень просила пустить меня к умиравшему человеку. Врач говорил, что в этом нет никакого смысла — все равно умрет: ранение в живот, повреждение печени, уже началась желтуха, в общем, смертный приговор без обжалования. Мне все-таки удалось убедить начальство пустить меня к умиравшему, и они открыли для меня камеру «желтушечников». Вот тогда я испытала настоящий шок. Люди, люди — очень много людей. И все больны, у всех желтые лица. В воздухе густой табачный дым, слышны какие-то разговоры, а в дальнем углу за занавеской умирает смертельно раненный человек. Я подумала: какой ужас! Каково это, умирать вот так: в душной тюремной камере, среди галдящих людей, которым нет до тебя никакого дела, и кажется, что про тебя забыли все на свете...

Хожу в тюрьму
Поздравление с Пасхой в Следственном изоляторе № 1

Вслед за мной в камеру зашел священник, протоиерей Сергий Киселев. Я пыталась остановить его, ведь у него семеро детей, а здесь даже воздух пропитан болезнью. «Может не надо?» — спрашиваю. «С нами Бог!» — отвечает он, и заходит.

А самое главное в этой истории, что тот смертельно раненный выжил. И мы не заболели. Видимо, Господь действительно был с нами.

— Вам никогда не хотелось все бросить?

— Было. Когда меня осмеяли коллеги на общем собрании, сказавшие, что у адвокатов есть проблемы поважнее, чем занятия благотворительной деятельностью. И в середине 90-х, когда совсем не осталось сил и средств.

Тогда я поехала к одному уважаемому старцу просить благословения прекратить работу нашего Общества. Прямо так ему и сказала: можно, я просто буду жертвовать на храмы, а благотворительную деятельность оставлю, Общество ликвидируем? Ведь всем помочь мы не можем, а если что-то и получается, то это капля в море! Я теряю здоровье, профессию... помощников очень мало и все равно рано или поздно это все кончится, так как я не могу найти преемника, никто не хочет посвятить этому свою жизнь?

«Нет, — сказал он, — ты не права. Твое дело богоугодное. Я и сам-то к вере по-настоящему в тюрьме пришел. Иди вперед и ничего не бойся, я буду за тебя молиться».

Вот и пошла вперед. И иду уже пятнадцать лет. И сейчас тоже нелегко, но все ведь меняется. Вот и некоторые коллеги в адвокатской конторе теперь по-другому говорят. Спрашивают: «Ты все своим Обществом занимаешься? Хорошее дело».

А еще я поняла, что от тюрьмы действительно не стоит отрекаться. Многие думают, что никак не связаны со всем с этим. Я вот тоже так думала. Однажды призналась маме, что сама не знаю, почему так ношусь с этим тюремным служением. «Ведь и не сидел у нас в семье никто». — «Почему никто? Дедушка Коля сидел».

А я и не знала! Оказывается, мой любимый родной дед, священник, протоиерей Николай, тоже побывал за решеткой в 38-м году. Старец, к которому я обращалась за советом, сказал, что это дедушкины молитвы привели меня к моему делу. А значит, отступать некуда.

Фото Владимира Ештокина

0
1
Сохранить
Поделиться: