Вячеслав Бутусов: «Никогда не пытался уйти от любви...»

Проснуться знаменитым

— История популярности «Наутилуса» удивительна. Студенческая любительская группа из Свердловска в одночасье стала знаменитой на всю страну...

— Странно, согласен. Но думаю, когда человек делает то, что ему по-настоящему нравится — с ним такие вещи происходят. Ведь «Наутилус» был нашим увлечением, развлечением, и мы особенно не рассчитывали ни на что. А тут на нас просто свалилось такое счастье! Я до сих пор помню эту студенческую эйфорию… Но это был своего рода аванс, его отрабатывать потом пришлось.

— Мне всегда казалось, что известность Вас тяготит. Вы казались очень замкнутым — это имидж или..?

— Отчасти имидж, но он возник вынужденно. Я всегда ощущал себя «тяжким человеком», постоянно недовольным — прежде всего собой. А известность, слава и все сопутствующие этому вещи только усугубляли ситуацию. У меня было чувство, что я делаю не то, не там и не так. И вот, в результате выходил на сцену с кислой миной — и надо же было с этим что-то делать. Точнее, ничего делать уже и не надо: ты упорно, по неумению своему, ведешь себя на каждом выступлении одинаково — и постепенно люди начинают понимать это так, что ты загадочный. Так что этот имидж сложился во многом просто от скованности.

— Так вот почему Вы на концертах закрываете глаза и не смотрите в зал!

— У меня уже прогресс: кланяться начал! Я просто не делаю того, чего не умею. Много раз пытался что-то из себя изобразить, но только хуже становилось. Так что у меня отработанная тактика: вышел, спел, поклонился. Ничего лишнего. Сам я не вижу в этом ничего хорошего. Это раньше по недомыслию считал, что «стеснительный» и «скромный» — одно и то же. Думал, что стеснительность — это хорошо. А на самом деле, это такой способ привлечь к себе внимание. Приходишь в какую-нибудь компанию и начинаешь маяться, мыкаться, изнывать. И все начинают вокруг суетиться, взбадривать, нянькаться. В результате дело заканчивается выпивкой и псевдораскрепощенностью.

— А на сцену не стеснялись выходить?

— Конечно. Отсюда все мои капризы и опоздания на концерты.

— Почему Вы, в конце концов, распустили и первый, и второй состав «Наутилуса»?

— Когда мы быстро стали популярными, начались какие-то интриги, разбирательства, обвинения. В какой-то момент стало понятно, что дрязги бесконечны. И я постепенно пришел к выводу, что если все выстроилось в такую несовершенную конструкцию, то нечего и продолжать, это не нужно. И тогда набрался смелости и сказал, что ухожу. Я не объявил, что распускаю группу: мы начинали на равных, и меня никто не «короновал». Я просто сказал, что не в силах все это выправить, поэтому мне нечего здесь делать. И после того, как я ушел из «Наутилуса», два года на сцену вообще не выходил. До такой степени все надоело.

— Почему же потом вернулись к выступлениям?

— Нужда заставила! Я стал гастролировать с гитарой. Хотя понимал уже, что публичная деятельность — совершенно не мое. Я с огромным удовольствием работаю в студии, но на сцену до сих пор выхожу с содроганием, потому что терпеть не могу многолюдные собрания. И я все время ломаю голову, как выйти из этого положения.

Одно время решил, что хорошо быть художником: стоишь себе за мольбертом, никакой публики, никому ничего не надо объяснять. Нарисовал — выставил. Тебя не видят, ты никого не видишь.

Но, к сожалению, хотя я десять лет обучался рисованию, профессионалом так и не стал. И поскольку признание в музыке у меня получилось совершенно случайно — я в жизни очень часто жду, когда что-то произойдет. Я прислушиваюсь к событиям, пытаюсь понять, куда они ведут. Особенно после того, как в голове у меня начало проясняться, и в жизни начали происходить какие-то перемены…

Для Кого-то другого

— Какие перемены?

— Жил я, как все, а потом… Есть такое выражение — «духовная смерть», вот это было про меня.

Тогда я пребывал в совершенно неоправданном праздном состоянии. Какая-то сплошная пьянка, безответственность. А ведь близким, особенно детям, тяжело: они не понимают, что это за унылое чучело с утра до вечера по дому мотается.

А потом страшно стало. Было ощущение надвигающейся беды, ужаса. Появилось отвращение к жизни, и… На мне такой грех — я три раза на себя руки накладывал. В голове — бардак, ее просто распирало. И совесть меня мучила. Я спать перестал. Появились невероятные проблемы со здоровьем. И все это как-то сразу на меня навалилось — отвратительное физическое и моральное самочувствие.

В конце концов, я пришел к выводу, что поскольку три раза мне не удалось «по-легкому» избавиться от этих мучений, — то, значит, что-то другое от меня требуется. И постепенно, благодаря тому, что семья на меня не плюнула — при том, что я плюнул на всех, — я начал осознавать: раз я не понимаю, зачем живу, значит, это нужно кому-то другому. И поскольку я человек инертный и ленивый, я решил, что нужно для этого кого-то и продолжать существование.

— Что было толчком к тому, чтобы клубок «новой жизни» начал разматываться?

— Не знаю, все это настолько незаметно происходило… Есть вещи, которые я даже и не понял, как они произошли. Одно могу сказать: я крестился в 1991 году — перед свадьбой, по настоянию жены. Я вообще послушный человек. Моя доверчивость, между прочим, меня в жизни много раз спасала. Но тогда я крестился… и все — дальше дело не пошло, в Церковь я не пришел.

Чтобы хоть что-то понять и принять, мне нужно много всего перелопатить. И в религиозной жизни мне нужна «бульдозерная» практика. Я каждый день читаю утренние и вечерние молитвы, в течение дня стараюсь читать молитвы за ближних, каноны, иногда акафисты. Библию вечером обязательно читаю. То есть я специально себя много нагружаю. Чтобы мои взрывы в голове как пожарной пеной залить… Все люди разные. Вот моей супруге Ангелине нет возможности стоять подолгу с молитвословом, она все время чем-то занята. Но я вижу, что ей достаточно одну молитву прочесть, и она уже вдохновилась.

— А когда в первый раз пришла мысль взять в руки молитвослов?

— Знаете, был такой порыв — попросить о помощи. И когда я пришел в храм в попытке раздвинуть эти тиски, которые ощущал буквально физически, священник сказал — вам надо исповедаться и причаститься. А перед этим соблюсти пост, прочитать каноны. Он посмотрел на меня испытующе и спросил: «Сделаете?» Я, естественно, сказал, что сделаю. Но когда пришел домой и начал все это выполнять… чувствую, что для меня это прямо мучение какое-то. И вот пришлось себя пересиливать.

Мне казалось, что я плыву через какой-то вязкий состав, пробираюсь через какую-то дрянь, не зная, где верх, где низ… Но эти перемогания, в конце концов, привели к тому, что появилось облегчение. В общем, каким-то странным образом мне удалось тогда все это осилить. Я знаю свою лень, свое наплевательство, бесконечные отговорки. А тут не могу даже сказать, что пришлось проявить волю. На самом деле, будто меня кто-то брал за шкирку, и я все делал.

А потом начался период, когда на меня посыпались чудеса. Это было счастье — как награда, чтобы совсем вот так не отчаиваться и с такой постылостью не воспринимать все. Я не буду эти чудеса пересказывать, потому что бесполезно, перестал и пытаться. Могу сказать только одно — по сравнению с тем, что было пятнадцать лет назад, я чувствую себя превосходно.

Тогда я был весь разбит, и не перечислить болезни, которые на себе тащил. А сейчас даже физическое состояние, второстепенным образом, намного улучшилось — хоть я и не просил об этом.

Натирание тепла

— Если бы Вы жили в те времена, когда по земле ходил Христос, что бы попросили у Него?

— Я считаю, что эта возможность и сейчас есть. И ничего конкретного просить не надо — нужно просто научиться просить. А когда научишься, — скорее всего, просить уже не понадобится. Потому что это другой уровень сознания. Не думаю, что, скажем, ангелы что-то просят у Бога.

— А для чего тогда читать молитвы по молитвослову?

— Молитва нужна, чтобы открыться. Мы открыться не можем! Я раньше очень грубо, с пренебрежением относился к тому, что люди утыкаются лбом в иконы, бьют поклоны, — в общем, всю ритуальную сторону воспринимал со скепсисом. А ведь это как натирание какое-то. Трешь- трешь — и тепло становится. Все эти проявления незаметны, но очень важны. Развивается внутренняя наша составляющая — душа.

— У Вас во второй семье трое детей, а всего четверо, что это вам дает?

— Многодетная семья — очень правильная вещь. Ты живешь в своем хозяйстве, и чем больше там народу, тем легче всякие невзгоды переносить. Как иначе человеку выживать в современном, довольно агрессивном обществе? Только имея большую, дружную семью — как ковчег.

— Женщины часто говорят, что от мужчин зависит, сколько будет в семье детей.

— Мужчины боятся. Особенно страшен первый период, когда дети маленькие. Все эти пеленки, крики. Да главное даже не это, — а себя преодолеть, свою «крутизну» размягчить немножко.

— А Вы что ощущали, когда узнавали, что будет очередной ребенок?

— По-разному. Чаще всего был не готов к этому, не чувствовал никакой ответственности. Ну, родился ребенок — и отлично. А потом родилась Софья (третья по счету девочка), и я вдруг почувствовал, как во мне проснулось состояние нежности… и начиная с нее, я стал ощущать, что появление ребенка — это что-то невероятное. А когда родился Даниил, я год как ракета летал! Я не понимал, что со мною: мог не есть, не спать, но откуда-то силы брались! Я носился, махал руками — а для меня это очень редкое явление, я вообще человек-сомнамбула.

— Что самое трудное для Вас в семейной жизни?

— Я сейчас, наверное, переживаю самое трудное. Пытаюсь не впасть в состояние тяжких раздумий о том, как это я так погряз в быту… И мне это надо преодолеть, потому что, с другой стороны, я нашел в этих каждодневных заботах много радости. Я иногда вдруг начинаю с ужасом представлять, чем бы занимался, если б не было детей. Я на гастролях-то с трудом себя чем-то занимаю — ну, попишу что-нибудь, но это всего часа три активной работы, а потом начинаю унывать. Я пытаюсь сейчас все это осмыслить. Иногда хожу оглушенный, придавленный всем этим бытом, а потом встряхнусь и думаю: а что тут искать, ничего искать-то не надо — я с Даниилом гулять выхожу, и он мне все показывает, что нужно делать, только успевай.

Так что самая большая проблема сейчас — это дурные мысли, остатки моих вакуумных взрывов.

От себя не уйдешь

— У вас что-нибудь изменилось за годы, прошедшие с крещения?

— Есть вещи, которые просто опасно делать. Например, пить, курить. И если курил я всегда «за компанию» и отношусь к этому просто как к ошибке, то вот алкоголизм меня в свое время сильно победил. Что касается наркотиков — так это просто дурь. Чтобы достигнуть подобного эффекта, есть способы и получше. Например, с разбегу, метров с пяти, стукнуться головой о стену. Будет то же, что и от косяка. Только для здоровья более полезно.

— Я немного другое имела в виду. Человек, когда приходит к вере, начинает переосмысливать все вокруг, в частности, свою работу. И часто меняет что-то на профессиональном уровне.

— Профессию я как условность воспринимаю. Важно не чем занимается человек, а как. Ведь эти уровни переосмысления — бесконечный процесс. Ты из одного яйца вылупляешься, говоришь «ух, как здорово, как много всего вокруг!», а дальше тебе снова становится тесно, и ты идешь к следующему уровню. Нужно научиться с терпением ко всему этому относиться — и прежде всего к разочарованиям.

— В одном интервью Вы сказали, что хорошо знаете шоу-бизнес изнутри и испытываете отвращение ко многим его сторонам. Но надо ли, уверовав, уходить из шоу- бизнеса?

— А куда уходить? Для человека, который пришел к вере, мне кажется, по большому счету уже без разницы: хоть шоу-бизнес, хоть спорт, хоть политика. Ты наступил на все ногой веры, и не видно этого.

— Но так любую работу, даже самую дрянную, можно возвышенно оправдать…

— Должны быть, конечно, определенные нравственные границы. Но видите ли, я тоже раньше думал, что надо какие-то кардинальные движения делать. А сейчас понял, что незачем. Вся дрянь, которую я обнаруживаю в каком-то занятии, — она вся во мне. Не я от чего-то пачкаюсь, а от меня всё вокруг пачкается, на самом деле…

— Значит, лучше вообще ничего не менять в жизни, несмотря на то что изменилось твое мировоззрение?

— Не могу дать общих рецептов. Сам лично стараюсь хотя бы не делать то, от чего станет хуже. Нужно обладать недюжинными силами, чтобы, кроме поддержания себя на прежнем уровне, еще и надстраивать.

Я — это бесконечный профилактический ремонт. Вот как в Эрмитаже — ходит бригада вокруг здания и красит много десятилетий. С одной стороны покрасили — а с другой облезло. Так и у меня. Либо будешь себя в порядке содержать, либо начнешь разрушаться.

Нужна ли миссия среди рокеров

— Недавно Константину Кинчеву дали знак «Наставник молодежи» за проведение благотворительных концертов и участие в просветительских программах. А как Вы относитесь к такой роли — миссионер среди рокеров?

— У Кости есть невероятная сила убедительности, по себе знаю. Именно Костя меня убедил в истинности выбранного пути — причем не словами. Как-то раз Юра Шевчук, Костя Кинчев и я после совместного концерта сидели вместе. Виделись мы тогда уже редко, и при этой встрече Косте не надо было даже ничего говорить — все было ясно. Он тогда уже осознанно вел воцерковленный образ жизни, и было видно, что ему легко, в отличие от нас. А я тогда был в совершенно убитом состоянии, не знал, как дальше жить. Я ему жаловался-жаловался, ныл-ныл... А он на меня так посмотрел спокойно… и стал дальше пельмени есть. И мне стало ясно, что вот сидит нормальный человек, и все у него в порядке. На меня это очень сильно подействовало!

Я всегда пытался понять: вера и уверенность в себе, насколько это разные понятия и насколько слитные. И пришел к выводу, что человеку цельному, неразрушенному легче прийти к вере. Потому что в ней все ясно, однозначно и просто. Так просто и так здорово. А вот человеку разрушенному, как я, в голове которого множество «подводных» камней шуршат- перемалываются, на это очень много сил и времени надо потратить: пока все эти камни в мешок соберешь, чтобы не бренчали…

Мне кажется, Косте даже говорить ничего не надо. Вот в этом его испытание чрезмерностью. Он делает то, что хочет сделать. Все понятно и все открыто в нем. Он понимает, что недостаточно выходить на сцену только для того, чтобы народ кричал «ура». Он хочет направить все это в нужную сторону, и у него получается.

— А Вы бы так могли?

— Пока нет. Если ко мне кто-то обратится, я помогу. Но сколько раз замечал: когда сам очень хочешь помочь другому, нависнешь над ним, все уши прожужжишь, а реакции ноль. Будто над человеком защитный колпак вырастает, и чем больше говоришь, тем толще броня. Поэтому нужно ждать подходящего момента, а не строить из себя лекаря душ при каждом удобном случае.

— Но ведь и надо что-то делать!

— Я пытался понять, что делать и как, и пришел к выводу, что все идет своим чередом. И идет правильно.

Повторюсь, для себя я пока такую установку принял: главное — не портить. И даже это очень трудно. Я как-то решил попробовать прожить один день и не грешить. И понял, что это невозможно! Я просыпаюсь, а в голове у меня уже сидит какая-нибудь ненужная заноза, — и я понимаю, что бесполезно, я профукал этот день! И завтра мне нужно начинать заново.

— Но если человек будет заниматься только самим собой, это тоже, наверное, неправильно?

— Надо навести порядок в себе — тогда и вокруг тебя будет полный порядок...