***
Мама, ну не надо! Я не хочу-у-у! Как это «не надо»? Ты что, так и останешься чумазым мальчишкой? доктор скажет: «Женщина, кого это вы мне привели? Я лечу детей, а не поросят!»
– Ну и пусть ска-а-ажет! Не хочу мыла-а-а!
– А смотри, какие замечательные пузыри плавают! Радужные, разноцветные ... Прелесть!
– Ы-ы-ы! дурацкие пузыри!
– Давай тогда на них дунем, они и полетят. Давай?
– Не-е-е!
– Ну, ты как хочешь, а я дуну ... Ого, смотри, какая красота!
Он тайком приоткрыл глаза и посмотрел. Вокруг него в ванной кружилась и оседала радужная метель. Множество мелких мыльных пузырей, переливаясь в электрическом свете, медленно опускались на раковину, в ванну, на ряд пушистых полотенец, яркие тюбики с пастой и щетинистые зубные щетки. Это сразу было похоже и на снег, и на космос, и на ...
– Давай мордочку!
Он и пикнуть не успел, а был уже чистый. Вот так всегда эта хитрая мама! Наверное, нужно было обидеться. Но вместо этого он вертел головой и смотрел, как радужные шарики беззвучно лопаются, взрываясь едва заметными крошечными фонтанчиками.
– Еще и это ушко вытрем... Вот так, теперь пошли одеваться!
– Мам, они еще не все лопнули, я хочу посмотреть!
– Вот горе мое! Ну, ладно, пять минут смотри, а потом быстро, по-солдатски – «раз-два» и оделся! Договорились?
– Угуммм...
Когда он вернулся в гостиную, там пахло мамиными духами. Этот запах потом ему, кажется, даже снился. А духи такие он искал, но не нашел. Однажды, правда, встретилось что-то похожее... Название было таким же, но пахли духи совсем не мамой, а кем-то чужим и незнакомым, как будто неживым. Он растерянно повертел флакончик в руках и поставил на прилавок.
– Для кого выбираете? – слегка раздраженно спросила продавщица. Он к тому времени уже успел перенюхать несколько сортов.
– Да так... – пробормотал он и поспешно отошел.
***
– Завтра воскресенье. Сходи с Наташкой в парк.
– И что там делать?
– Что-что ... На карусель ее посадишь, на пони прокатишь. Трудно, что ли, радость ребенку доставить? Целыми днями так бы и корпел над своими железками!
– Да схожу я с ней, схожу.
– «Сходишь»! Сделаешь одолжение, как всегда. У других детей отцы как отцы: им с родными чадами возиться в радость. Один ты у нас...
– Ну, может, хватит, а?
Что «хватит», что? Думаешь, я не вижу, как ты к нам относишься? Снисходишь каждый раз! В каких это, интересно, высях ты витаешь, что там ни мне, ни дочке места не находится? С каждой просьбой к тебе подхожу, боясь наткнуться на пустой взгляд... Ты вообще-то человек или робот, Смирнов? Может, я за научное чудо, за андроида замуж вышла?
– Лена...
– Ой, молчи лучше! В пять минут настроение испортит, а потом: «Лена»...
Карусель неслась, довольные ребятишки повизгивали от притворного страха. Он привычно ловил взглядом мелькающее нарядное платьице. Стоял июнь, и все вокруг цвело. Скоро с тополей полетит белый пух, а листва станет темной и грубой, запыленной, особенно вдоль автомобильных дорог ...
Он не был ни слепым, ни дальтоником и, разумеется, знал, что небо – до сих пор синее, солнце – золотистое, а на поверхности пруда, как и много лет назад, серебряными рыбками резвятся блики. Но с некоторых пор его глаза отказывались это видеть по-настоящему. Не то чтобы он совсем не умел радоваться, просто для него на всем во круг лежал серый налет усталости и бессмысленности. И уже в который раз он недоумевал, как маме всегда удавалось сделать мир вокруг него цветным, полным музыки и чудесных запахов. Почти волшебным.
***
– Ты с чем пирожки хочешь, ну-ка скажи?
– С рисом и с яйцом.
– А лепить поможешь?
– Ты что, не видишь? Я крепость строю!
– Ну, ладно, строй. А я пошла лепить броненосцы. Ма-а-ленькие такие...
– Не бывает маленьких броненосцев. Броненосцы больше, чем наш дом! даже чем два дома...
– Ну, я же не настоящие буду лепить, а съедобные. Ты когда-нибудь ел броненосец? Вот то-то и оно! И никто еще не ел. Я первая попробую.
– Нет, я первый!
– Как это так? Ты же занят – крепость строишь...
– Не буду больше строить! Хочу съесть броненосец!
– Миленький, да ведь пока нет ни одного. Их еще слепить надо.
– Вот я и слеплю! Дай мне теста, дай!
– Волшебное слово кто-то у нас подзабыл.
– Мам, ну пожалуйста!
– Ладно, пошли. Кубики потом вместе уберем. Ты будешь лепить броненосец, а я ...
– А ты – что?
– Подумать надо. Главное, начинку не забыть положить, а то нас папка засмеет. Но сперва идем руки вымоем!
Лет семь или восемь спустя ему случилось помогать совсем другой женщине.
– Чего это ты с тестом балуешься? – строго спросила она. – Оно для пирогов сделано, а не для баловства. Давай я тебя научу, как правильно делать пироги!
Потом ей случалось хвалить его за то, какие ровные и «правильные» у него выходят пирожки. Было приятно слушать похвалу, но съедобные броненосцы, машинки, колобки навсегда исчезли из его жизни. Сначала ему не хватало чего-то подобного, потом он вырос и привык. Примерно в это же время он принял наконец решение смириться с тем, что окружающий мир – уже совсем не тот, что прежде. Стало легче.
Когда все-таки накатывала ослепляющей волной тоска, он вспоминал эпоху, когда вселенная была цветной и праздничной – золотой век своей жизни, детство. Ему едва исполнилось одиннадцать, когда оно внезапно кончилось.
***
– Ну, и что же мне сегодня скажут на родительском собрании? Предупреди заранее, чтобы я успела морально подготовиться. Дрался с кем-нибудь?
– Прям!
– Что-то неуверенно звучит твое «прям!». С кем дрался-то?
– Мам, ну какая это драка? По полу друг друга немного повозили, и все. Даже не поцарапались... К тому же, начал все равно не я.
– Ну, это конечно, это само собой! Я представляю, что Пашка сейчас своей матери рассказывает. Тоже, наверное, сказки «Тысячи и одной ночи»...
– Откуда ты знаешь, что это Пашка?
– Трудно догадаться, что ли? Опять место за партой, небось, не поделили.
– Да я сто раз уже говорил, чтобы он к окну не садился! У него гланды, ему вредно ...
– А тебе не вредно во двор смотреть, когда урок идет? Ну сидели бы у окна по очереди, в конце концов. На одном уроке ты, на другом – он.
– Я так и предлагал! А он говорит: «Раз следующий урок тоже будет математика, значит, я и на нем должен у окна сидеть!» Это разве справедливо?
– Шаль мою подай, вон – на стуле висит. Любитель справедливости... Уступил бы ему. Что тебе один урок?
– Ага, как же! Я на первой-то математике чуть с тоски не помер, а тут еще вторую сидеть... Ой, гляди – тот голубь прилетел, которого ты от тетивалиного Черныша спасла! У него перья из хвоста выдраны.
– Там в кормушке-то есть что-нибудь для него? Бедняга, как он садится неловко! Что, плохо тебе без хвоста? А не зевай, когда кошка рядом! Потом, когда он улетит, насыпь еще пшена в кормушку... Ой, заговорилась я с тобой, опаздываю уже! Уроки все приготовил?
– Только устные остались.
– Давай-ка, сделай их, пока я на собрание хожу. Отец придет, ужин сами разогреете. Меня не дожидайтесь, вдруг задержусь... Ну, пока!
Он смотрел из окна, как она уходила. И точно знал, что, прежде чем свернуть за угол соседнего дома, она обернется и посмотрит на их окошко, потому что тоже знает его привычку провожать ее взглядом. Это была одна из множества невидимых живых нитей, насквозь пронизывающих, сшивающих их вселенную. Стоило чему-то из привычного не сбыться – и на душе сразу делалось тревожно, неуютно.
До сих пор помнилось, что в тот вечер она была в своем темно-синем платье из плотной шуршащей ткани.
Ему нравилось, как она в нем выглядит, и он долгое время думал, что дело именно в платье. Через много-много лет, бродя с женой по магазинам, он увидел что-то похожее – тоже шуршащее, темное и строгое. Когда Лена примерила наряд, обнаружилось, что и фасоном он очень напоминает тот, мамин...
– Красиво, но мне такие не идут, – огорченно сказала жена.
И была совершенно права.
***
Карусель остановилась. Он выловил в беззаботном потоке детей свою дочку, они сходили к киоску за мороженым, а потом неторопливо побрели по аллее в сторону детской площадки с песочницей. Было тепло и солнечно, в толпе горожан, решивших провести выходной в парке, мелькало много по-летнему ярких нарядов. Он отмечал все это, как посторонний созерцатель карнавала в чужой стране, и даже был почти рад, что пришел сюда.
– А у Кости котенок умер, – вдруг сказала дочка. Переход от карусельной радости к смерти котенка был таким внезапным, что не укладывался в его взрослой голове. Только дети могут так перемещаться по оси эмоций – туда и тут же обратно. Он, наверное, раньше тоже мог, иначе как объяснить, что он до сих пор живет на свете, закончил институт, работает, завел семью? Будь он взрослым в день, когда не стало мамы, наверное, его жизнь не имела бы этого продолжения...
– Почему? – спросил он о котенке, хотя думал уже совсем о другом.
– Потому что такие маленькие котята не могут без мамы-кошки. А его мама бросила, убежала играть с другими кошками в подвал. Вот он и умер от горя.
Он не понял:
– От чего, ты говоришь?
– От горя. От тоски.
Некоторое время они молчали.
– Наверное, котенок все-таки от голода умер, – наконец сказал он. – Кошки – не люди, они от тоски не умирают.
«Даже люди не всегда умирают, подумалось с горечью. – Куда там кошкам!»
– Его кормили! – возразила Наташка. – Из соски... А он все равно умер. Костя даже плакал. Он хотел воспитать из этого котенка рыжего Цап-Царапыча, как в сказке.
– Так это был рыжий котенок?
– Нет, серенький. Но Костя сказал, что когда он вырастет, то, может, и порыжеет.
– Понятно... Ну, наверное, Косте еще какого-нибудь подарят.
– Может быть, и подарят. Но это уже будет другой котенок. А жалко-то – этого!
Он иногда тяготился своей взрослостью. Если бы можно было рассуждать так же просто! Если бы мир опять стал таинственно многозначным и многомерным, полным необычных пусть даже не слишком веселых событий! Если бы мама…
* * *
– Мам, ты совсем не можешь потерпеть, что ли? Я уже полночи не сплю, а у меня контрольная завтра!
– Извини, сынок. Я больше не буду.
– Ты выпила эту ерунду, которую папа сегодня в аптеке взял?
– Выпила.
– И что? Не помогает?
– Помогает. Ты иди, ложись. Поздно уже.
– Может, отца позвать?
– Нет, не надо. Ему завтра в первую смену, пусть спит... Ложись, милый. Не сердись на меня.
Он прикрыл за собой дверь своей комнаты, бросился на постель и вцепился зубами в подушку. Некоторое время кровь стучала в виски так сильно, что больше ничего не было слышно. Он лежал, чувствуя, как под его веками расплываются на ткани два влажных пятна.
Почему они не могут сделать так, чтобы она не стонала? Почему ничего не исправляется в их жизни, хотя в доме уже который месяц стоит этот больничный запах? Почему и после второй операции ничегошеньки не изменилось? Почему, почему, почему...
Он прислушался. Стояла почти мертвая тишина. Потом послышался странный шорох, мерный, ритмичный, как будто волны накатывали на берег. Он лежал, напрягая слух, а звук все не прекращался. И он вдруг понял, что мама поет! Она не хотела спать, потому что стоило ей потерять над собой власть, как она опять начинала стонать от боли, которая уже не прекращалась. И она пела – шепотом, чтобы никого не разбудить, пела, чтобы темнота не смыкалась вокруг с такой страшной неизбежностью. Конечно, по-настоящему он понял это, уже когда стал взрослым. А тогда, одиннадцатилетний, он, прислушиваясь, дрожал под толстым ватным одеялом, интуитивно предчувствуя грядущий холод.
Их вселенная погибала. Что-то в ней в какой-то, теперь уже неустановимый, момент пошло не так. Звезды едва тлели, орбиты искажались, разноцветные планеты на глазах обращались в пыль. Может быть, он слишком небрежно обращался с живыми нитями, забывая, что их прочность нужно подпитывать взглядами, жестами, словами – самыми разными проявлениями любви. Может быть, дело было совсем и не в нем...
За окном сиротливо таял первый снег и чавкала под ногами запоздалого прохожего скользкая слякоть.
Была ли у него наутро контрольная, он уже не помнил. Зато навсегда запомнил, как пение за стеной перетекло в протяжный жалобный стон.
Прошла неделя, и мамы не стало. В день похорон все было серым, невзрачным и промозглым, на девять дней вдруг зачем-то проглянуло солнце, на сорок – уже лежал нетающим скрипучим покровом снег. Отец и сын учились жить в опустевшей квартире, где все еще пахло лекарствами, а запах духов уже давно выветрился и был забыт.
Он ощущал себя голым, как гладкошерстный щенок на резком зимнем ветру. Возможно, его спасло только то, что в этом возрасте дети не задают еще вопроса: «Зачем жить дальше?» В нем тогда было очень много жизни, просто огромный бурлящий запас наверное, это было мамино наследство. Отцу приходилось гораздо тяжелее, и довольно скоро в их жизни появилась тетя Нина. Она была хорошей женщиной и по-своему любила мальчика, потерявшего родную мать. Но новой вселенной, общей для них почему-то не получалось.
Мир, покачавшись на краю, вернулся в свое обычное, инертное равновесие. Правда, теперь в нем почти не было радуг, но, если трезво рассуждать, из-за этого ведь глупо постоянно чувствовать себя несчастным.
***
– Я же сказала тебе, не бери в аптеке антибиотики! Сейчас из ребенка простуду в три прихлопа выгоним, а потом всю жизнь гастрит будем лечить? Витамины взял? А микстуру от кашля? Вот же рецепт, я тебе все вместе дала! Короче, придется мне как всегда. Побудь с Наташкой, поиграй с ней, пока я хожу.
– У меня срочный заказ. Я, между прочим, для вас стараюсь...
– Не в том месте стараешься! Ты хоть раз спросил, нужно нам твое старание? Или, может, нам от тебя что-то другое нужно? Иди, ребенок зовет. Подождет твой заказ полчаса, ничего с ним не сделается.
Дверь хлопнула, ставя весомую точку в разговоре. В прихожей повисло неприятное ощущение почти состоявшейся ссоры. Он побрел в детскую.
Наташка сидела на своем диванчике, укрыв ноги одеялом и пристроив рядом игрушки. На коленях у нее лежал альбом, в складках пододеяльника путались и прятались разноцветные фломастеры.
– Ты умеешь рисовать настоящую живую кошку?
– Я вообще не умею рисовать. Я могу только чертить детали.
– Зачем?
– Чтобы из них потом сделали приборы для кораблей и самолетов. Чтобы корабли хорошо плавали, а самолеты хорошо летали.
– Чтобы корабли хорошо летали, а самолеты хорошо плавали?
Глаза у дочки были совершенно Ленкины – золотисто-карие, как будто всегда смеющиеся или сияющие изнутри.
– Смешно. Книжку почитаем?
– Лучше сделай мне чаю. Только с сахаром, а не с вареньем! Фу, я варенье терпеть не могу!
– Вот. Не слишком горячий получился?
– Горячий. И несладкий какой-то. Больше не буду.
– Ну как хочешь. Это у тебя кто нарисован?
– Это зайчик едет на санках. Не видишь, что ли?
– А почему у санок колеса?
– Потому что сначала я хотела нарисовать бульдозер, который убирает снег.
– У бульдозера гусеницы.
– Ну и что? Он же все равно у меня не получился! Лучше бы ты, папа, мне кошку нарисовал. А то я так устала этому зайке пуговицы на куртке вырисовывать!
– Нарисуй ему «молнию».
– Нет, не буду. Я ведь половину пуговиц уже сделала! Не может же у него куртка быть наполовину пуговичная, а наполовину молнийная... Ой, мама пришла!
– Ну, что, развлек ребенка? Не надорвался? Можешь теперь идти к своему заказу.
– Мама, смотри, какой у меня зайчик на санках!
– Вижу, моя хорошая. Ну иди, милый, иди. Чего стоишь?
***
Вторая волна тоски накрыла его в институте. Это была уже именно та тоска, которая безжалостно и точно уничтожает миры – вялая, серая бессмыслица. Пространство, однажды схлопнувшееся, оставалось неподвижным. Он порой ощущал себя чем-то вроде погасшего звездного карлика или даже черной дыры, не способной ничего излучать, не отпускающей от себя свет. Временами ему делалось почти нестерпимо тяжело носить в груди собственное сердце... Но у него оказалась сильная воля: он расчислил свою жизнь на ближайшие пять лет, и так и жил по часам. Он даже период ухаживания и женитьбу ухитрился встроить в свой генеральный план. Правда, ребенок родился уже по собственному желанию жены и без учета его отцовской воли.
Несмотря на такое бесцветное существование и знание, что все сладкое и прекрасное может в любой момент обернуться горечью потери, он никогда всерьез не думал о собственной смерти. Как ни странно, в нем, наперекор всему, медленно крепло предчувствие, что его жизнь все-таки для чего-то должна пригодиться. Потому что иначе делалось неясным, зачем было то детское счастье и с какой целью ему было подарено это огромное, почти безмерное тепло, которое сейчас казалось утраченным, но к которому он все еще мог прикасаться памятью. Прикосновения причиняли боль – от невозможности возвращения, но эта же боль загадочным образом была связана с убеждением, что смысл в его жизни есть. Только никак не удавалось понять, какой.
Часы тикали, тело двигалось, мир старел. И ничего не происходило.
***
– Папа, я хочу газировки!
– Подожди, я дочитаю газету и куплю тебе.
– Я сама умею покупать. Мне мама давала восемь рублей, я пошла и купила «Буратино»! Можно я сбегаю к киоску? Здесь же недалеко.
– Ладно, вот тебе десять рублей. Только быстро.
– Ага!
– И мимо качелей не беги, обойди.
– Ты меня слышишь? Наташа! Не беги туда, говорят тебе! Стой, я ска...
Все для него на мгновение замерло, а затем события понеслись вскачь.
– Чей ребенок? Господи, еще бы немного – и в висок! Это ваша девочка?
– Наташа!
– Совсем ничего не соображают эти мужики: такого маленького ребенка одного отпускать!
– Наташа!
– Да не трясите вы ее! У нее, поди, и так сотрясение мозга... Ну, шишка будет как пить дать.
– Тебе больно? Где тебе больно? Ну, что же ты молчишь?
– Здесь больно...
– Крови нет, но вы ее обязательно врачу покажите. Тебя не тошнит, девочка? Головка не кружится?
– У тебя не кружится голова? Не тошнит?
– Мужчина, не кричите как попугай! Дайте ребенку слово сказать!
– Не тошнит...
– Возьмите платок, намочите и приложите. В таких случаях нужно холод прикладывать. Боря, отойди от качелей! Ты что, не видел, как девочку только что по голове ударило? Сядь на скамейку и сиди! Не туда прикладываете, ближе к затылку передвиньте.
– Как ты себя чувствуешь?
– Ну, вот видите, она уже почти и не плачет ...
– Как ты? Тебе лучше?
– Лучше ...
– Не машите над ней, как курица крыльями! Берите на руки и несите к себе. Если будет болеть голова, поднимется температура или, не дай Бог, рвота начнется, сразу вызывайте скорую... Мама-то ваша где?
– Чья? Моя?
– Ее, конечно!
– Дома.
– Вот и слава Богу! А то на вас, папаш, какая надежда... Дайте слезки малышке вытру... Боря, я тебе русским языком сказала – марш от качелей! Быстро собирайся, мы тоже идем домой!
– Ну, бабушка ...
– Восьмой год уже бабушка! Осторожнее несите девочку, без резких движений. Может, все и обойдется.
***
– Тебе больно? Не вставай, полежи.
– Совсем немножко больно. А где мама?
– Не знаю, вышла куда-то. Наверное, в магазин за хлебом. Тебе чего-нибудь хочется?
– Не знаю.
– Хочешь есть?
– Нет.
– А пить?
– Не хочу. Папа, а те звери, которых по телевизору показывают... Как же они не боятся, когда их снимают?
– Ну ... Наверное, они ручные. Белки всякие, кролики ...
– А тигры? Дрессированные?
– Может, и дрессированные. А еще бывают такие камеры со специальным объективом, которым можно снимать диких зверей издалека, так что они тебя даже не видят.
– Они носом чуют. Вот кошки, например, очень хорошо чуют. И собаки... И львы тоже...
– Тебе плохо?
– У меня шишка болит. Мама, наверное, будет ругаться, что я возле качелей бегала.
– Я ей все объясню. Скажу, что это я виноват.
– Не надо. Она и так на тебя все время сердится.
– Да ладно... Хочешь, я тебе кошку нарисую?
– Угу. Только возьми оранжевый фломастер. Я хочу, чтобы у тебя получился Цап-Царапыч.
– Ладно. Вот смотри. Голова... Ухо... Передние лапы...
– А второе ухо-то забыл?
– Как? Разве у кошки целых два уха? Не может такого быть!
– Может, может! Ты разве кошек никогда не видел?
– Точно, два. И как это я перепутал? Так, теперь рисуем хвост... И еще один...
– Папа, да ты что? Зачем же нормальной кошке два хвоста?
– Гм... Ну, скажем, одним она будет отгонять мух, а вторым заметать следы на снегу.
– Чтобы ее собаки не поймали?
– Вот-вот. А лап-то у нее сколько должно быть, я запамятовал?
– Пять!
– Точно? Ты ничего не путаешь?
– Нет-нет-нет! Папа, нарисуй пять, она тогда будет быстрее бегать!
– Это ты здорово придумала. Шерстку сама раскрасишь?
– Нет, лучше ты. Папа, у нас такая замечательная кошка получается! Это будет наша с тобой общая кошка, да?
Он хотел сказать: «Да ладно, бери ее себе!». Но тут у него в груди заныло, как будто в сердце стояла плотина и сейчас она гнулась под напором талой воды. Потом в раскрывшуюся невидимую щель хлынуло тепло, широкой волной устремилось выше, к самому горлу. Ощущение было знакомым и незнакомым, как привычка, от которой когда-то избавился. Он прислушивался к себе, на несколько мгновений совершенно выпав из времени и пространства, прислушивался напряженно, не понимая, не веря. И наконец понял.
Теперь он совсем ничего не мог произнести, только поднял растерянный взгляд от рисунка.
На него счастливыми солнечными глазами смотрела вселенная.
СПРАВКА:
Лариса Подистова родилась в 1967 г. В 1989 г. закончила гуманитарный факультет Новосибирского государственного университета, филолог. Живет и работает в Новосибирском Академгородке. Преподаватель русского языка, верстальщик в газете. Пишет стихи, реалистическую и фантастическую прозу, публиковалась в новосибирских, московских и санкт-петербургских, а также некоторых изданиях ближнего и дальнего зарубежья.
