Все фильмы режиссёра Эльдара Рязанова

Но вот, давайте, я под другим углом зрения буду это обсуждать, никоим образом не желая с кем-то сводить счёты, а просто обсуждая это в плане той войны, которая велась, ведётся и будет вестись. Вот, понятно, что каждый художник имеет право на какое-то своё видение мира, на то, чтобы рассматривать мир через определённые, неважно, розовые или какие-то другие очки, чтобы под определенным углом... Всё понятно. Но, тем не менее, война ведётся. Велась, ведётся и будет вестись. И вот, посмотрим на некоторые фильмы Рязанова под этим углом зрения.
Итак, фильм «Карнавальная ночь». В этом фильме, который вышел в 1956-м году, то есть в год хрущёвской десталинизации, которой многие радовались, и которая постфактум всё больше и больше обнажает своё зловещее содержание. В этот год вышел фильм, в котором главными героями были такие молодые советские люди, которые рвутся к празднику, к искреннему тёплому человеческому веселью, к танцам, к песням, к элементу необходимого во всем этом легкомыслия, словом ко всему тому, что является мягкой формой карнавала. И фильм-то называется «Карнавальная ночь». К этому моменту не были ещё изданы некоторые книги Бахтина о Карнавале, но уже об этом говорили в узких кругах, я знаю, просто моя мать работала в Институте мировой литературы, поэтому я примерно представляю себе, когда именно начались разговоры о Бахтине. Но дело не в Бахтине. Дело в гораздо более долгих и важных процессах, которые развивались в самых разных видах общества. Процессы эти по большому счёту носят метафизический характер, и поэтому их можно называть частью метафизической войны.

Есть неразрывное соединение духа и души. До тех пор, пока они связаны неразрывно, вот вместе они вот так вот, как я сейчас руками показываю [складывает ладони «замком», так что пальцы левой руки оказываются между пальцами правой руки, а ладони прижаты друг к другу]. И если в это вот соединение, в эту связку ничто не вклинивается, чтобы её разорвать, общество очень сильно. Ведь мы же не можем сказать, что древние эллины, древние римляне, древние персы или кто-нибудь еще не праздновали вообще ничего, не радовались, что не было вообще никакой такой частной человеческой жизни. Но эта частная человеческая жизнь была в существенной степени сопряжена, а, в общем-то, и подчинена жизни гражданской, если говорить об эллинах, или жизни государственной, если говорить о Персидской империи, неважно. Общему. Она была подчинена общему.

Это общее было духом, а это частное было душой. Я очень грубое провожу разделение, но здесь вполне работает. И враг, кем бы он ни был, я здесь это обсуждать не буду, он всё время стремился вклиниться в это, оторвать одно от другого. И на определенных этапах истории, с великими обществами, великими мировыми системами, именно это и происходило. Они вот так вот вдруг начинают разрываться [несколько раз рывком разъединяет кисти рук, почти сложенные «замком»]. На автономную, выражающую автономную претензию душу, которая протестовала против духа. И как бы говорит: «Ну что ты лезешь, чтобы меня подчинить или вот так меня с собою мощно сопрячь, а я не хочу, я хочу вот здесь отдельно побыть!» [правой рукой мотает так, что кисть болтается «возмущённо»].

Василий Шукшин великий художник, великий писатель, недооценённый, и несправедливо, он же ведь и экзистенциалист настоящий наш, русский; и человек большого культурного масштаба, большой культурной проблематики, был совершенно несправедливо запихан в каких-то выдуманных почвенников, а он гораздо круче, если можно так выразиться на современном языке. И когда его герой говорит «Праздника хочет душа», и одновременно «Я вам устрою боредельеро, забег в ширину», а потом... женщине, которую он полюбил: «Ничем не могу быть в этой жизни, только вором», Шукшин угадывает что-то очень крупное. Вот происходит разрыв души и духа, остается она одна, особенно в России, и начинаются тут мощнейшие заболевания, искупление которых потом дается очень большой ценой.

Так вот, в фильме Эльдара Рязанова, не случайно вышедшем в 1956-м году, есть идиот ретроград, который хочет, чтобы празднующий Новый год трудовой коллектив заслушал отчёт, чуть ли не с бухгалтерскими показателями. И есть тонкие умные молодые люди, которые понимают, как это всё глупо, и как надо просто расслабиться и попраздновать, и ничем себя не грузить, как потом было сказано: «Не грузи меня». Идиот показан красками такой жесточайшей комедийности, он высмеян, он туп, труслив, запрограммирован на прошлое, он смешон внешне, внутренне, по манере одеваться и по всему остальному.

А просто такой идеальной антитезой ему, являются эти легкомысленные молодые люди, которые хотят только веселиться. И это так убедительно показано, что у всех возникает ощущение — ну надо же, такой идиотизм — зачитывать там отчёты в праздник, и так далее, и тому подобное. Но, простите меня, советские люди в предыдущие десятилетия, до 1956-го года, очень даже любили заслушивать в праздники отчёты, и потом веселились. А ещё они любили заслушивать в праздники доклады о международном положении. А ещё они любили заслушивать в праздники лекции на интересные темы. И тут Рязанов проходится и по этой теме: ретрограды навязывают празднику концепцию обсуждения жизни на Марсе, очень ключевой вопрос. Лектор, который должен это обсуждать, это известный такой комедийный актер, гротесковый, Филиппов, который к тому же пьян, он высмеян самым последним образом. Ну, скажите мне по-честному, вот вы видите что-нибудь плохое в том, чтобы в ходе праздника кто-нибудь что-то рассказал ярко, интересно, крупно, ключевую тему, там, предположим, проблему жизни в космосе, или, не знаю где ещё, или на какую-то другую тему, которая волнует людей? Почему это не может быть в принципе встроено в ткань праздника? Почему это должно противоречить балу, шампанскому, или, я не знаю там... песням?! Почему? Потому что вам показан пьяный идиот, которого, между прочим, спаивают, что тоже немаловажно. А если бы он был не идиот? Если бы он был тонок? Если бы его играл не артист Филиппов, а артист Смоктуновский, и он бы рассуждал духовным образом на эту тему? Яростно, интересно и одновременно тонко и празднично, то это тоже было бы невозможно?

Хорошо, можно сказать, что это всё — сталинизм такой, когда заслушивают отчёты, или это — идиотический коммунизм, там... 20-е годы, лекции о международном положении, или это — наследие двадцатых годов, тридцатых и так далее... А что, крупные продвинутые американские корпорации на Новый год не заслушивают доклады с огромным пиететом? А японцы их не заслушивают?

Значит, то, что кажется очевидным — «только идиот может а, б, в — во время праздника...», в условиях, когда праздник — это всегда метафизическое событие, а Новый год — одно из главных метафизических событий.

Как именно Тютчев писал о Новом годе... Вот в этих условиях Рязанов берёт, противопоставляет одно другому, разрывает эту ткань именно в 1956-м году. И навязывает великому советскому миру лирико-интимно-душевную позицию, противопоставляемую позиции духа. Дух отупляется, оглупляется. Ведь дух — это необязательно какие-то там высшие нечто — «спиричуэл» и так далее. Это вот то, о чём я говорю, вот это всё общее, гражданское, державное оглупляется, выводится из праздничной жизни, противопоставляется празднику. Праздник насыщается чисто вот этим лирическо-интимно-..., таким легкомысленно-никаким началом. И противопоставление двух начал, которые должны быть соединены вместе, приводит к полному краху системы. Но они же приводят не только к полному краху советской системы. Они и Древнюю Персию так разрушили, и Древнюю Грецию, и Древний Рим. И великую средневековую цивилизацию. И модерн они так разрушают, они всё так разрушают. Это одна из высших закономерностей человечества, это разрушение.

При этом, заметьте, как сильно в последние десять лет в России меняется содержание разговоров. Люди устали говорить о чём-то, в чём есть смысл. Очень страшно об этом говорить. Вдруг обнажается что-то, что хочется скрыть. И все разговоры защитительно ведутся по поводу того, кто куда съездил, кто что купил и так далее и тому подобное. Начинается-то всё с лиризма и вот этого освобождения от духа, но потом-то внутрь всего этого дела приходит страх — смертный и иной — тоска. И глушить-то её можно только вот этим тупейшим гиперпотреблением, которое делает цивилизацию, или мир, всё более и более беспомощным, более и более беспомощным. Наконец, она разлагается до конца, можно взять голыми руками, потому что не выдерживает никаких нагрузок, никаких. Не готова ни на какие риски. Не готова ни на какие издержки. А почему не готова? Вот в значительной степени по этой причине. Ведь это же есть...

И песни. Вот советская цивилизация — в смысле, советский мир, — прошла этап вот такой накалённой духовности, революционной, потом классицизма сталинского, потом барокко, и потом она дошла до того, что «Я в синий троллейбус сажусь на ходу». Всё — только лирический мир, только вот это внутреннее, вот эта интимность, только всё это, только бы не было песен там «Не кочегары мы, не плотники», и так далее и тому подобное. Ни производственных, ни героических, никаких других, только вот это. Всё же героическое постепенно всё больше приобретало в условиях этого разрыва черты такой официальной государственной помпезности, вялой изнутри, носящей на себе черты такого гротеска и легкой уязвимости и всего остального. И тогда возникает вопрос: как именно разрушалась советская цивилизация, советский мир в ходе «мягкой» войны? Разрушалась системно. При этом использовался, поскольку всё это длилось достаточно долго, принцип последовательных приближений, трансмиссии, передач. «Голос Америки», радиостанция «Свобода» грубо, концентрированно гнали некий разрушительный яд, выдавая его за «правду жизни», и кто-то его заглатывал. Но этот кто-то, заглотив его, прекрасно понимал, что он-то не может выдать то же самое на-гора другим слоям общества, потому что они отторгнут. Значит, вместо того, чтобы так это всё выдать, он что-то там преобразовывал и в другом виде выдавал, так, чтобы и цензура это приняла, и другие категории советских людей это приняли.

И эффект был бы более комплексным, не «даешь Америку!», а вот как-то это все: умираем-умираем, умираем изнутри, медленно. Вот это свойство «мягких войн». И тут я не знаю и не хочу обсуждать, в какой мере сознательно творчество многих наших художников постепенно поворачивалось в одну и ту же сторону, но оно же поворачивалось в сторону этого разрушения. И столь же знаковым, как «Карнавальная ночь», является тот же фильм Эльдара Рязанова «Дайте жалобную книгу», так он, кажется, называется. Этот фильм 1965 года, который, в принципе, является всем прогнозом будущей Перестройки. В создании этого фильма участвует Александр Галич, в будущем наш жесточайший диссидент, а к этому моменту еще киносценарист, который вполне востребован советским обществом. Всё это как бы осуществляется в виде некой метафоры, где ретрограды делают чудовищный там какой-то ресторан, а все хотят современное молодежное кафе. Там вводится слово «перестройка». Кстати, это опять антигерой говорит очень знаковые слова. Когда они начинают без плана, без проекта помещение обрушивать и строить всё по-новому — студенческая бригада. Что, между прочим, является преступлением, потому что когда ты так перестраиваешь, вполне может потолок потом на голову гражданам рухнуть, или случится что-нибудь еще — какой-нибудь пожар, давка и смерть. Так вот, этот чудовищный антигерой кричит: «Это не перестройка, а порча государственного имущества!». Если кто-то хочет мне сказать, что это случайно и что не тогда впервые было задействовано слово, которое потом запустил Горбачев, мне очень смешно.

Конечно, это всё пронизано чем-то. Я не знаю, пронизано ли это единым планом, который сочинён какими-нибудь там американцами в каком-то посольстве или, не знаю, высоколобом центре. Вот у очень тонкого, сложного, непростого и не лишенного злого начала, но при этом весьма и весьма продвинутого психолога и философа Юнга есть такое понятие «синхронность». Иногда, действительно, такие процессы начинают развиваться синхронно, даже в условиях, когда ты не можешь обнаружить какого-то единого центра, из которого они идут. Они идут, тем не менее, так, как будто этот центр есть, и это тоже часть вот этой войны, о которой мы говорим.