Один из часто задаваемых вопросов по поводу «Войны и мира» — это вопрос о том, что случилось с Наташей Ростовой в эпилоге. Звенящая, стройная, с горящими глазами девушка пленяла своей грацией, пением, своей удивительной душой — и вот она, как пишет Толстой, «опустилась» и стала «плодовитой самкой». Как это возможно? И почему?
Действительно, Толстой говорит в эпилоге про Наташу: «Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая плодовитая самка». И Толстой словно бы любуется этим новым образом.
Глагол «опуститься» тоже употреблён самим Толстым. Причем дважды подряд. Но уже с другой интонацией. Вот цитата:
«Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное — пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала всё противное этим правилам».
Академия журнала «Фома» в Telegram: о книгах, кино, музыке и живописи со смыслом. Открывайте новое каждый день вместе с нами.
Что же произошло с волшебницей, как называл ее один из героев эпопеи, Наташей? И чем объяснить подобную перемену?
Обратите внимание, как об этой трансформации пишет сам Толстой. Он говорит иронично, что «умные люди, в особенности французы», проповедуют правило: женщина в замужестве не должна опускаться. Но апелляция к французам как авторитету — это в «Войне и мире», пожалуй, ведь даже не ирония, а сарказм. Особенно с учетом контекста 1812 года. Так что Толстой здесь, скорее, издевается над теми самыми «умными людьми». На самом деле ему вполне нравится та перемена, которая случилась в Наташе. То, что она «опустилась», бросила пение, не следит за собой и всё остальное.
Дело в том, что перемена эта вполне созвучна его мироощущению времен работы над «Войной и миром». Точнее, эта перемена в Наташе, вполне возможно, следствие этого мироощущения Толстого. Ведь бывает, что автор следует за своими героями. Он создает художественную реальность, порождает героев — и дальше они живут в соответствии с художественной правдой той реальности, которая автором создана, а он за ними наблюдает. Ярчайший пример — слова Пушкина, переданные Жихаревым: «Представляете, какую штуку удрала со мной моя Татьяна... замуж вышла...» То есть Татьяна сделала то, чего Пушкин не ожидал, и он лишь зафиксировал за ней это действие. У Толстого же в «Войне и мире» часто бывает иначе… Он безусловный гений, и труд его огромен и бесконечно важен.
Но герои «Войны и мира» порой ведут себя не в соответствии с художественной правдой своей вселенной, а в соответствии с тем, куда их ведет Толстой. И ответ на вопрос «ну почему они так?!!» будет простым: потому что Толстой так решил.
Вообще, «Война и мир» — это вселенная, где помимо драм и коллизий героев существует еще одна драма. Это битва между Толстым-художником и Толстым-философом. И если художник он, без сомнения, от Бога, то философ… зачастую кажется, что от себя самого. Причем это довольно честный путь Толстого. Ведь он всю жизнь искал Божественную правду, и его философия — это следствие такого поиска. И между прочим, будет большим дерзновением сказать, что мы знаем, чем закончился этот путь. Отпадение, как это зафиксировано в Определении Святейшего Синода, Толстого от Церкви — это печальное, но не финальное событие его духовной жизни. Его тексты «В чём моя вера», «Исповедь» или даже его редактура Евангелия в случае Толстого тоже, вполне вероятно, не финальная точка пути, а только этапы. Мы ведь не знаем, с чем Толстой умирал. Знаем, что люди из его окружения не пустили к нему ни жену, ни тем более оптинского старца Варсонофия, потому что, возможно, испугались, не захочет ли Толстой исповедаться и причаститься. Что же происходило внутри самого Толстого в те последние часы и минуты жизни — это тайна его самого и Бога. Бога, Которого он так или иначе всю жизнь искал.
Так вот, на момент создания «Войны и мира» Толстой еще далек от своих религиозно-философских трактатов. Однако при внимательном чтении становится видно, что пишет «Войну и мир»… и не христианин. Если вас это удивляет, давайте посмотрим в текст. Обычно говорят: вот князь Андрей Болконский перед смертью просит принести ему Евангелие, значит, он умирает по-христиански. Но это не так… Тот же князь Андрей с отвращением смотрит на сестру и даже на сына, понимая, что он умирает, а они остаются жить. И Евангелие никак не помогает ему простить живущих и с миром перейти в вечность. Ему помогает сон, который он видит и трактует в том ключе, что жизнь есть только и исключительно страдание, а смерть — это пробуждение от страдания, избавление от жизни. Но… христианский ли это взгляд? Так проповедовал Будда. Но не Христос.
Анимационный проект журнала «Фома» «Минуты чтения»
Еще видео о льве Толстом и его книге «война и мир»:
Или вот Платон Каратаев. Принято считать его нравственным идеалом. Принято считать, что он чуть ли не открывает Пьеру христианскую истину. Но посмотрите: перед гибелью Платон Каратаев заболевает, и ему очень хочется поговорить с Пьером. Он чувствует одиночество, и ему важно разделить последние часы с родственной душой. Что же делает Пьер? Он отворачивается от Платона Каратаева! И уходит подальше! Странно, кажется нам, жестоко? Но ведь это ровно то, чему он от Платона научился: ни к кому не привязываться, любить всех — и не любить никого. Конечно, если Платону Каратаеву или Пьеру, или Толстому такие отношения между людьми нравятся, то пожалуйста, кто ж запретит, но не стоит называть это христианской мудростью. Если есть в «Войне и мире» христианская мудрость, то она, например, в том эпизоде, где Пьер хохочет над французским солдатом, когда тот не пустил его в другую часть лагеря для пленных. Помните? «Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!..»
Или вот княжна Марья. Самый религиозный персонаж во всей эпопее. Но что она говорит своему брату, когда провожает его на войну? «Не думай, — говорит она, — что горе сделали люди. Люди — орудия Его (здесь она смотрит вверх). Помни, что несчастья происходят от Бога и что люди никогда не бывают виноваты».
Думаю, тут даже пояснять особо не надо. В этих словах княжны Марьи — поиск самого Толстого на момент создания «Войны и мира», но никак не христианский взгляд на жизнь. И то, что княжна Марья постоянно молится, вызывает только один вопрос: а какому богу? Богу, Который есть любовь, или тому абстрактному абсолюту, который посылает войну?
Однако вернемся к Наташе. Откуда же в авторском голосе Толстого такая радость по поводу того, что она наконец стала просто самкой и перестала быть той волшебницей, которую мы успели полюбить?
Тут важно увидеть еще одну грань философии Толстого времен работы над «Войны и миром». Не знаю, замечали вы или нет, в школе обычно эти вещи не особо акцентируют, но, перечитывая «Войну и мир» во взрослом возрасте, читатели, как правило, обращают на это внимание: перемена Наташи в эпилоге прочно вплетается в ту концепцию предназначения человека, которую Толстой транслирует особенно активно начиная с третьего тома.
В чём эта концепция, если очень кратко. Человек ничего в этой жизни не решает. И чем скорее он это поймет, тем лучше для него. Есть некое высшее предопределение, и да, война — часть этого предопределения. Не следствие человеческих ошибок и гордыни, а часть некоего высшего замысла. Так захотел некий бог. Человек в этом решении никакой роли не играет, а значит, и не несет ответственности. Человеком движет не свободная воля, не разум, не совесть, а инстинкт. Хотя Толстой и называет этот инстинкт волей, но это не та воля, которую подразумевает христианский взгляд на человека. Это не воля сделать выбор и принять на себя ответственность за него. Это воля, о которой пишет, например, Артур Шопенгауэр — Толстой был увлечен его трудами. Это воля к жизни, равная инстинкту самосохранения. Поесть, поспать, оставить потомство, и чем более это потомство будет крепкое и здоровое, тем лучше. То есть человек сводится к биологической функции. И опять же, по Толстому времен «Войны и мира», чем скорее человек поймет, что никакой его личности не существует, что личность, личная воля и личная ответственность — это всего лишь морок, тем лучше!
Читайте также:
Лев Толстой и Церковь: война без мира?
И чем скорее люди поймут, что они просто винтики в машине, запущенной неким абстрактным богом, тем тоже лучше! Война — это не потому, что люди склонны ко злу, а потому, что бог так захотел. И нет никакого личного решения Наполеона или Барклая, или Кутузова в этой войне. Есть предопределение: некий бог почему-то предопределил войну, и не дело людей размышлять что и как. Дело людей — участвовать в этой войне, становиться частью ее стихии, на той стороне, где их определило некое провидение, и с того момента, когда оно для них это определило. И чем скорее человек откажется от собственной рефлексии, чем скорее примет то, что он всего лишь винтик, тем лучше для самого человека! Нет никаких отношений между человеком-личностью и Богом-Личностью. Потому что для Толстого времен «Войны и мира» никакого Бога-Личности нет. Есть абстрактный абсолют, который всем управляет.
И в этом смысле Наташа, став плодовитой самкой, по Толстому, наконец-то реализовала свое предназначение! Не личностью быть, а организмом, производящим потомство. В Наташе — стихия жизни. И эта стихия, по Толстому, никуда не ушла. Она трансформировалась. Теперь всё, что требуется от Наташи, — это рожать и жить, не включая ум, и очень удачно, что ума у нее и нет (помните, Пьер о ней говорит, что она «не удостоивает быть умной»; у Толстого вообще в «Войне и мире» есть место, где он обозначает, что женщина либо умная, либо настоящая). И уж тем более лишнее и ненужное для Наташи теперь искать реализации своим талантам. А если таланты у нее и есть, то их лучше поскорее слить, чтобы не отвлекали от главного: от размножения.
Это, кстати, вполне созвучно взгляду на женское предназначение, который позже получит условное название «три К»: Kinder, Kirche, Küche — дети, церковь, кухня (как собирательный образ домашнего хозяйства). Иногда еще четвертую К добавляют — Kleider, то есть платья, но это, как мы видим, не случай Наташи Ростовой в эпилоге. И сегодня, кстати, эти самые «три К» порой выдаются за традиционные ценности. В публичном поле сейчас даже проскакивают намёки, что и образование женщине не нужно — главное, чтоб рожала, пока способна рожать. Даже странно, что авторы таких радикальных высказываний еще не привлекли Толстого и его новую Наташу в качестве железного аргумента…
Но не всё так просто с Толстым. И у состояния женщины, предназначение которой искусственно сведено только к тому, чтобы рожать, оказывается, есть обратная сторона. Вы обратили внимание, что и как Толстой перечисляет через запятую, описывая новую Наташу? Она «не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью». Вот на последнем хочется особо остановиться. Читаем дальше — и видим, что Наташа, оказывается, захватила Пьера под колпак тотального контроля. Цитирую: «С самых первых дней супружества Наташа заявила свои требования. Пьер удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Пьер удивился требованиям жены, но был польщен ими и подчинился им». Конец цитаты. Вы представляете, что это такое, когда каждая минута в жизни человека должна быть посвящена жене и детям — и никому и ничему сверх того?..
Дальше — больше. Выясняется, что Наташа формально поставила себя на ногу рабы мужа, а по факту — да, на лету схватывала все его желания и торопилась выполнять, но если вдруг Пьер передумает — о, это уже его проблемы, она сделает так, как изначально поняла и захотела, и не готова уступать. У Толстого это называется «боролась против него [Пьера] его же оружием». Более того, Наташа читала все письма, которые Пьер получал, и отчитывала его, если он задерживался по делам в Петербурге.
Замечу в скобках, что вот это как раз может быть вполне в русле художественной правды. Если женщину насильственно ограничить этими самыми «тремя К», а Толстой ровно это и делает со своей героиней, то весь ее нереализованный потенциал может начать выливаться в выяснение отношений, желание тотального контроля над близкими и прочие девиации. Да, возможно, через несколько лет Пьер станет декабристом, и Наташа поедет за ним в Сибирь и совершит подвиг. Но вот этот домашний деспот, проснувшийся в ней сейчас, — его ведь будущим подвигом не оправдать, он уже проявился… Толстой отрезал Наташе почти всё, что составляло многообразие ее жизни. И вот результат.
Впрочем… Про многообразие жизни стоит сказать отдельно. Давайте вернемся к описанию новой Наташи в эпилоге и обратим внимание на слово «таланты». Помните? «Девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты» — так, по Толстому, говорят французы, которым верить нельзя. То есть бросать таланты якобы можно и нужно. И, судя по контексту, под талантами применительно к Наташе здесь подразумевается в первую очередь пение — потому что дальше Толстой говорит, что Наташа всё делала наоборот, чем советовали французы, и пение бросила.
Однако в христианском понимании таланты — это гораздо больше, чем какие-то очевидные сверхспособности. Это не только пение или рисование, или дар слова, или талант в медицине, физике, инженерном деле и так далее. Помните великие слова Станиславского? Талант быть человеком ценится в жизни больше всего. В христианской системе смыслов главные таланты именно такие. Это дар любить, который есть абсолютно у каждого человека, вопрос лишь в том, что мы с этим талантом делаем на протяжении жизни: развиваем, умножаем — или зарываем в землю. Это и талант сострадать, видеть чужую боль, талант утешать, прощать, быть рядом и так далее. Всё это связано с работой сердечной мышцы, и всё это доступно абсолютно каждому человеку. И сама жизнь — это ведь тоже талант! Потому что талант — это дар от Бога, и от нас самих зависит, как мы им распорядимся.
Так вот Наташа… С одной стороны, она зарыла в землю свой талант пения. Вроде как принесла его в жертву семейному счастью. Она теперь замужем, быть привлекательной, петь нет больше смысла, а значит, талант можно слить. Но с другой стороны… стала ли новая Наташа действительно любящей женой? Ведь любящая жена та, которая слышит своего мужа, знает его потребности, способна скорректировать в его интересах собственные планы, и это не будет выливаться в ее счеты к мужу за то, сколько она для него сделала и сколько он ей за это должен. Потому что всё это, в случае психологически и духовно здоровой личности, она делает не в логике «два пишем, три в уме», а от щедрот. От щедрот своей любви и радости быть вместе. А еще она будет давать мужу свободу — не контролировать каждый шаг, а именно уважать его свободу, потому что она ему доверяет. Как и муж, со своей стороны, доверяет ей, уважает ее и любит. Таковы здоровые отношения в семье. Но так ли у Наташи и Пьера? Она претендует на контроль каждого его шага, она читает его переписку… Это ведь как если бы сейчас жена мониторила смартфон своего супруга. Может, кто-то так и делает, но важно понимать: ничего здорового в этом нет. И если женщина так поступает, значит, она сомневается, в первую очередь, в самой себе как женщине. Впрочем, это уже отдельный большой разговор…
Так что же творит Наташа в руках Толстого? Есть ли та семейная идиллия, ради которой она пожертвовала всей своей внешней жизнью? Думаю, ответ на этот вопрос очевиден. Да, она не поет. И нет, она не та жена, которая уважает внутренний мир, внутренний поиск и потребности своего мужа. Для нее есть только одна потребность — чтобы муж принадлежал полностью ей. Это не талант любви. Это — катастрофа…
Еще вопрос: а стоило ли ей вообще отказываться от пения? Чем пение на здоровую голову может противоречить семейному счастью?
Есть ситуации, когда человеку действительно приходится выбирать: вот я работаю 24/7, это может помешать семейному счастью, я выбираю семейное счастье, поэтому корректирую свой рабочий график. Например, у женщины свой бизнес, и он требует от нее постоянной включенности. И вот она встречает мужчину, с которым хочет провести всю жизнь, он делает ей предложение, и она понимает: если я и дальше буду 24/7 в своих делах, то никакой семьи не сложится. Тогда она пересматривает свое участие в деловом процессе и сознательно выделяет больше времени на семью. То же самое — когда рождаются дети: забота о них зачастую требует от женщины стопроцентной вовлеченности, хотя бы первое время. Это понятные и оправданные жертвы. Женщина ставит свой талант, например, в ведении бизнеса, на второе место, чтобы вложиться в развитие таланта любви к мужу и детям, потому что на первое место ставит семью. И оно того стоит! Но в случае Наташи… всё иначе. Ее талант пения не требует жертв уровня выбора между работой и семьей. Даже напротив! Сколько раз ее пение помогало ее близким пережить тяжелейшие минуты! Сколько раз она своим голосом помогала людям возродиться из отчаяния к жизни, помогала подняться со дна! И вот этот талант пения оказался не нужен и заброшен. А ведь талантами от Бога не разбрасываются…
Так почему же Наташа отказалась от пения, которое вовсе не противоречило бы семейному счастью, а, напротив, наполняло бы жизнь новой красотой? Повторюсь: дело здесь не в Наташе, дело в Толстом. В его мировоззрении времен работы над «Войной и миром» нет места такому понятию, как таланты от Бога. Ведь таланты — это дары Бога-Личности человеку-личности. А Бога-Личности Толстой тогда не признавал. И важность человеческой личности не признавал. Человек для тогдашнего Толстого — это функция. И вот Наташа была одной функцией — и стала другой. В логике Толстого пение было лишь способом привлечения самца и оказалось вовсе не нужно, когда Наташа вышла замуж. Теперь она плодовитая самка и выполняет свою главную функцию — размножения.
По сути, ничто не помешало бы уже семейной Наташе продолжать петь, развивать и умножать этот свой талант. Но в картине мира Толстого это лишнее, это отвлекает от главной задачи — от размножения. Что ж, он имеет полное право так считать и решать за свою героиню. Правда, интересно: а что было бы с самим Толстым, если бы он отказался, например, от своего таланта писателя?.. Впрочем, как уже отмечалось, в «Войне и мире» Толстой нередко сам себе противоречит. Философ противоречит художнику.
Конечно, Толстой по-своему понимал отношения с Богом и по-своему понимал христианство. И спорил всю жизнь с тем, что в нем понимал, и был в поиске и внутреннем движении. И в «Анне Карениной», например, мы встречаем уже изменившегося Толстого. Он гораздо меньше там философ от самого себя и гораздо больше художник от Бога. Но и во вселенной «Войны и мира» Толстой-художник есть, и он, как мне кажется, гораздо сильнее философа. Возможно, потому и видится странной, даже неправдоподобной та перемена, которая происходит с Наташей в эпилоге. Перемена эта ведь от Толстого-философа, а не от художника. Толстой подгоняет художественную реальность под нужный ему ответ. Но многие читатели помнят и любят Наташу такой, какой она была в основной части романа. И значит, художник всё-таки победил.
Что же до христианского взгляда на человека… Тут важно помнить, что христианство — про многообразие. Здесь нет универсальной дороги для всех, нет единственного для всех женского или мужского предназначения. Даже сама принадлежность к Церкви — это еще не спасение. Спасение — это всегда личный выбор и личные отношения с Богом. И у каждого человека эти отношения свои и неповторимые. И это прекрасно!
