«В Рождество все немного волхвы...»: о чем это рождественское стихотворение Иосифа Бродского?

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Рождественский стихотворный цикл Иосифа Бродского — явление, уникальное в истории литературы. Начиная с 1961 года, поэт каждый год, пусть и с некоторыми пропусками, старался писать стихотворение на рождественскую тему. По словам Бродского, он создавал эти лирические тексты «как человек, который каждый год фотографируется, чтобы узнать, как он выглядит».

Бродский написал двадцать три рождественских стихотворения, одно из которых можно назвать переломным, таким, которое знаменовало переход от раннего к позднему периоду творчества поэта. Это стихотворение «24 декабря 1971 года», которое начинается знаменитыми строчками «В Рождество все немного волхвы»..

Разве таким должно быть Рождество?

Бродский даёт прекрасную зарисовку подготовки к главному зимнему празднику. Но только о каком именно празднике идет речь? С одной стороны, уже в первой строке звучит слово «Рождество». Но с другой, очевидно, что никакого открытого массового отмечания Рождества в официально атеистическом государстве быть не могло. Что главный зимний праздник тогда (а для многих и сейчас) — это Новый год, который как раз и был призван заполнить пустоту, возникшую после «отмены» в стране Рождества.

Более того, начало стихотворения Бродского погружает нас не в уютную и веселую атмосферу христианского праздника, а в хаос, где подготовка к грядущему событию превращается в гонку за дефицитными продуктами, толкучку в магазинах и транспорте — явные признаки именно предновогодних дней в ту эпоху. Описывая суматоху магазинной давки, Бродский концентрирует внимание на том, что в этом вихре «сеток, сумок, авосек, кульков» не разглядеть ни одного человеческого лица. Перечень запахов, вещей и продуктов — вот что интересует этот расплывающийся «хаос лиц».

Так к чему же готовятся люди? Может, ответ стоит искать в датировке стихотворения? Но и здесь Бродский подготовил для нас ловушку. Тексту, написанному в январе 1972 года, поэт дает название, предельно четко обозначающее время действия: «24 декабря 1971 года». Казалось бы, все ясно — всего неделя до Нового года, значит, о нем и речь. Особенно, если забыть, что 24 декабря по дореволюционному календарю России — это самый канун Рождества, которое до перехода на новый стиль отмечалось 25 декабря.

Собственно, двойственность, запутанность времени, неспособность людей осознать ту причину, которая приводит их в движение, рождает в них ожидание какого-то великого события, каких-то грандиозных перемен — все это и задает драматургию стихотворения.

Бродский в первой строке провозглашает Рождество и тут же переходит к описанию картин светского (и в данном случае — советского) Нового года. Намеренно. Он показывает мир, у жителей которого сбились ориентиры. Мир, в котором новые ироды сделали все, чтобы, подобно Ироду Великому, «убить» Рождество. Готовится некое празднование, всё бурлит, шумит, воодушевляется, наполняется энергией, предчувствием чуда, но зачем и к чему это происходит, никому в этом мире не понятно.

Мы наблюдаем некий анонимный праздник, который и празднующих превращает в анонимов: вместо конкретных людей вокруг только «шапки, галстуки, сбитые набок». Причем эти анонимы исполнены сил, жажды движения, но перемещения их напоминают хаос, у них нет цели, направления — предновогодний снег сделал для них невидимой дорогу в Вифлеем, путь к Рождеству. И вдруг Бродский как бы сам начинает себе противоречить...

Основной механизм Рождества

После описания суматохи Бродский неожиданно перемещает читателя в совсем иное измерение, в другой, духовный, план. Текст начинает звучать совсем иначе:

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —
основной механизм Рождества.

Пустота, о которой пишет Бродский, особого рода. То, что в Вифлеем не видно тропы, совсем не означает, что ее не существует. Она есть, но ложное и сиюминутное застилает к ней дорогу. В стихотворении очень логично и последовательно выстроен истинный путь к самому главному: волхвы — тропа в Вифлеем — пещера — ясли — Та, над Которою нимб золотой. И в конце этого пути — «свет». Да, суетящиеся «разносчики даров» не видят этого пути, однако над этой балаганной предновогодней мишурой, и даже вопреки ей, все равно совершается торжественная мистерия приближения к Рождеству.

Бродский показывает: чем сильнее чувствуется пустота, тем больше надежды на ее заполнение. В этом и есть настоящее рождественское чудо. Оно совершается независимо от всего бурлящего и бессмысленного. «Свет ниоткуда» обязательно будет: да, он таинственный, неосознаваемый, но тем не менее он приближает всех к сокровенной сути Рождества. Случившееся когда-то в рождественскую ночь чудо повторяется опять и опять, из года в год, несмотря ни на что: в этом и состоит «механизм Рождества»: Рождество Христова никто «отменить» не может.

В душах людей вдруг появляется сила на преодоление пустоты: чем ближе тот самый час, тем предчувствие Праздника становится в них более ощутимым, и «уж воля благая в человеках видна»:

То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

Строка «…воля благая / в человеках видна издали»— это почти дословная цитата из рождественского песнопения ангелов, возвестивших пастухам о рождении Христа («Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение»). «Даже зная, что пусто в пещере», не ведая, «Кто грядет», люди все равно стремятся отпраздновать Рождество, все равно «сдвигают столы», им необходимо увидеть ту самую звезду. Хотят они того или нет, они вовлечены в чудо Рождества и сами становятся «немного волхвами», даже если не знают этого слова и никогда не слышали Благой Вести. Приближение чуда чувствуется словно бессознательно, но люди тем не менее к нему стремятся, и в этом стремлении Бродский видит надежду.

Апокалипсис или Рождество?

Во второй части стихотворения, уже сказав о «благой воле», Бродский вдруг словно снова разворачивается и рисует не просто хаос, а еще более мрачную картину:

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Символика Рождества здесь соединяется с образами Второго Пришествия и Страшного Суда с тем самым трубным гласом. Бродский усиливает неосознаваемую людьми тревожность: «Кто грядет — никому непонятно: мы не знаем примет, и сердца могут вдруг не признать пришлеца».

Эпоха Бродского, в которой Христа «не знали», предстает в стихотворении словно накануне Апокалипсиса, Второго Пришествия. «Трубы кровель» напоминают о трубах архангелов, возвещающих о конце мира. Среди обезличенной толпы («все лица, как пятна») выделяется Ирод, от которого «прячут детей», как когда-то Иосиф и Мария укрывали Христа от этого жестокого царя. Людям страшно: они «не знают примет» того, что близится и Того, «кто грядет».

Снежная крупа, которая в самом начале стихотворения застилает дорогу в Вифлеем, становится непроглядной снежной стеной — «валит снег». Кажется, что нет пути. Но уже упомянутый Бродским «механизм Рождества» неотвратим, и чудо свершается.

Не по поводу Рождества, а о Рождестве

Человек оказывается способным ощутить в своей душе и присутствие Младенца Иисуса, и Духа Святого, и даже почувствовать себя причастником великого праздника Рождества Христова. Не просто так сам Бродский замечал: «В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный».

Но когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.

В мир приходит великая радость: звезда зажигается над головой того, кто еще совсем недавно, кажется, не ощущал, не чувствовал никакой потребности в чуде. В отличие от ранних стихотворений Бродского, написанных по поводу Рождества (например, «Рождественский романс»), этот лирический текст превращается в стихотворение о Рождестве. Бродский лишает праздник анонимности, преодолевает — и для жителей его стихотворного мира, и для себя самого — двоение праздников. Все живое встречает не очередной «новый год», в котором нет ничего принципиального важного, кроме смены цифр на календаре: все отмечают Рождество Христа — день, который меняет все в человеке и человечестве.

«В Рождество все немного волхвы» — переломный текст, переход от ранней к зрелой лирике Бродского. В нем самом произошел некий переворот, который особенно отчетливо заметен на фоне гениального «Рождественского романса» 1961 года. Спустя десять лет поэт уже не «плывет» в печали вместе со всем заблудившимся миром. Внутри него все расставилось по местам: он сам нащупал дорогу, он знает, где выход, где надежда. Кроме того, в стихотворении 1972 года Бродский принимает другую позицию по отношению к людям. Здесь исчезает одиночество. Здесь нет отчуждения, зато безусловно есть дух любви. Сам поэт вдруг обретает солидарность с людьми, вместе с которыми, знают они об этом или нет, он прикасается к чуду.

---

Материалы, которые использовались при подготовке статьи:

• «Рождество: точка отсчета. Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем»;
• И. Шишкина «Концептосфера рождественских стихотворений И. Бродского»;
• О. Лекманов, А. Сергеева-Клятис «“Рождественские стихи” Иосифа Бродского»;
• О. Скляров «“То и празднуют нынче везде...”: диалектика обыденного и сакрально-метафизического в стихотворении И. Бродского “24 декабря 1971 года”»