Его глубина долго оставалась неузнанной и непризнанной. Коллеги по дипломатической службе говорили, что он иногда «пописывает» стихи. А Некрасов включил его произведения в сборник... «Русские второстепенные поэты»!
По-настоящему Тютчева прочитал только Серебряный век. Прочитал — и не мог поверить тому масштабу, с которым столкнулся. Брюсов восхищался: «Поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа».
Что же многие «проглядели» при жизни Тютчева и что, обкрадывая свою душу, продолжают не замечать и сегодня?
Две бездны
Стихотворение «Есть в осени первоначальной» в наше время изучают во втором классе. Детям понятна его красота, певучесть, его милые образы. Но отсюда бывает ощущение, что это стихотворение, во-первых, детское, во-вторых, просто красивый пейзаж. Однако всякий пейзаж, если только он настоящий, перерастает сам себя.
И вот, оказывается, наше маленькое, всем известное с детства стихотворение, такое ясное и прозрачное, таит в себе что-то очень важное, предельно родное. Это такой концентрат русского миропонимания. Давайте прочтем его:
Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера… Где бодрый серп гулял и падал колос, Теперь уж пусто всё — простор везде, — Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде… Пустеет воздух, птиц не слышно боле, Но далеко еще до первых зимних бурь — И льется чистая и теплая лазурь На отдыхающее поле…
Обратите особое внимание на время, описанное здесь. Осень первоначальная — это уже не лето, но ещё и не полноценная осень. Мы стоим на пороге осени. Но ещё не попали в нее. А лето как будто утекает сквозь пальцы и уже не возобновится. И этот момент невероятно дорог для Тютчева, потому что он — поэт переходных состояний. И именно в таком переходном состоянии, на пороге чего-то всегда происходит в мире Тютчева что-то важное. Чрезвычайно важное.
Помните, в другом его стихотворении есть как будто бы абсурдная фраза: «И мир, цветущий мир природы, / Избытком жизни упоен»? Как у жизни может быть избыток? Ведь мы призваны к жизни. Разве может жизнь быть избыточной, лишней? Но здесь появляются вопросы евангельского измерения. Не есть ли смирение — умение умерить жизнь в себе земную ради жизни вечной? Получается, что избыток жизни — это то, что становится твоей смертью. Убивает в тебе нечто очень ценное.
Объясняя этот феномен, мой университетский учитель рассказывал: «Однажды в Печорах я готовился к Причастию. Очень плохо чувствовал себя. И что-то было в этом состоянии… Болезнь как будто освобождала, голос молитвы становился чистым, не фальшивым. Уходила какая-то шелуха — самолюбование, гордыня. Когда ты болен, молитва становится твоим предстоянием смерти».
Тютчев постоянно оказывается в этом положении, когда с одной стороны от тебя — избыток жизни, а с другой — избыток смерти. Две бездны.
Вот и в стихотворении «Есть в осени первоначальной» мы оказываемся в моменте, который обычно называем бабьим летом. Оно достаточно короткое. И внутри этого отрезка времени есть особая пора, то есть нечто еще более короткое и, наверно, совершенно неуловимое. И эта пора определяется поэтом как «дивная». Какое интересное слово.
Дивное — это синоним чудесного. Диво и чудо вроде бы одно и то же. Помните, в сказках: «диво дивное, чудо чудное». Но диво более земное, что ли. Оно имеет общий корень с глаголом «удивляться». Если посмотреть в словаре ассоциации с этим словом, то среди прочих будут слова «сказочный» и «юродивый». Это интересное наблюдение. И одновременно, если вспомнить устойчивые выражения со словом «дивный», то обязательно всплывёт вот это: «Дивна дела Твоя, Господи». У него есть продолжение: «Вся премудростию сотворил еси». Это строчки из 103-го псалма, который очень красиво поется на вечернем богослужении.
Читайте также:
Псалом 103 «Благослови, душе моя, Господа»
Всего одно слово — и перед нами совершенно особенная действительность. Вернее, мы в ней. И эту мимолетную действительность нас призывают рассмотреть. Не просто обратить на нее внимание. А внимательно, детально рассмотреть.
А дальше появляется свет
Светопись — один из главных приемов в поэтическом мире Тютчева. Свет у Тютчева очень разный. Даже лучше сказать — разнообразный. Он говорит о многом. Подчас о вещах противоположных. И то, как он меняется, очень важно. Потому что именно появление света, но света особого, предвещает ту самую встречу, ради которой все и происходит. Что это за встреча? А это и есть самый главный вопрос.
Тайный свет у Тютчева всегда приводит к торжеству, к обнаружению высшего света. Того, о котором он говорит в пронзительных строчках: «Сияй, сияй, прощальный свет / Любви последней, зари вечерней!» Но не забываем, что это становится возможным только в состоянии переходном — как бы в полужизни-полусмерти.
Ясно это можно понять, присмотревшись к другому хрестоматийному стихотворению Тютчева, которое, кстати, тоже изучается во втором классе «Чародейкою Зимою / околдован, лес стоит».
Чародейкою Зимою / околдован, лес стоит
Чародейкою Зимою Околдован, лес стоит — И под снежной бахромою, Неподвижною, немою, Чудной жизнью он блестит. И стоит он, околдован, — Не мертвец и не живой — Сном волшебным очарован, Весь опутан, весь окован Легкой цепью пуховой… Солнце зимнее ли мещет На него свой луч косой — В нем ничто не затрепещет, Он весь вспыхнет и заблещет Ослепительной красой.
Лес здесь, вспомните, «не мертвец, и не живой». И очень заметно, как развивается тема света. В какой-то момент появляется скудный косой луч солнца. Но, кажется, ничего не произойдет… «В нем ничто не затрепещет...» Почему? Потому что не внешняя, а некая внутренняя жизнь должна пробудиться от этого скромного света. Таких тонких, еле заметных дорожек от внутреннего к высшему в тютчевских текстах будет возникать много. И вот происходит главное событие — появляется какой-то новый, неземной, необыкновенный свет:
Он весь вспыхнет и заблещет Ослепительной красой.
В чем эта ослепительная краса? Будто прозревается не что иное, как… Царство Божие, и предстояние ему. Присутствие такого света у Тютчева будет везде, в любом тексте. И этот свет — откровение о Подлинном Свете. Можно смело сказать, что Тютчев — исихаст в русской поэзии, стяжатель света.
Давайте вернемся к свету первоначальной осени: «Весь день стоит как бы хрустальный…». Хрусталь весь соткан из света. Свет в нем преломляется, играет в его гранях разными красками. Хрусталь звенящий, прозрачный. Попробуйте рассказать о нем. Какой он ещё? Каков день, если он хрустальный? Это стойкое ощущение звенящего лета. Уходящего лета. Наполненного светом. И очень хрупкого. Мы как будто бережем его последние мгновения, боимся не прожить их, пропустить. Помните, как Паровозик из Ромашкова говорит: «Но если мы не увидим первых ландышей, мы опоздаем на всю весну». А потом один из пассажиров замечает: «…мы можем опоздать на всю жизнь».
Следом — снова удивительное слово! — «лучезарный». Разве таким может быть вечер? «Лучезарны» мы можем сказать о взгляде, улыбке, солнце, звезде, настроении. О человеке. Но это не значит, что человек в прямом смысле окружён лучами. Это слово в основе своей метафорично. То, что мы называем лучезарным, видится нами как источник света. И света необычайного. И вот вечера, в которые мы попадаем, на какое-то короткое время становятся лучезарными.
Потом перед нами возникает картинка из недавнего прошлого. Ретроспектива, похожая на кадр из советского фильма. Гулял бодрый серп, падал колос. А потом — всё пусто. Избыток жизни, влекущий за собой пустоту. Снова этот тютчевский образ полужизни-полусмерти. Но плоха ли эта пустота? Присмотритесь, она дает возможность состояться и тишине, и тонкому свету. И необыкновенному торжеству встречи.
Вселенная на паутинке
Профессор Георгий Векшин как-то поделился: «Если бы я был школьным учителем, то не говорил бы детям об эпитетах и метафорах, так ясно подмечаемых в поэзии Тютчева и особенно в этом тексте. Я сказал бы: «Друг, обрати внимание на паутинку».
Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде.
Вот оно — самое главное. Ее блеск, то есть свет, отраженный на ней, — путеводная ниточка к тому, чтобы увидеть свет подлинный. А этот подлинный свет рождается именно в переходные моменты жизни. Тютчев при помощи своей поэтической оптики очень четко выхватывает это.
Чтоб увидеть этот свет, нужно остановиться, присмотреться. На замершей после недавних торопливых и тяжелых трудов земле блестит тонкая паутинка. Всего один волосок.
Сравните блеск этой паутинки с другим блеском. Не убогим, а по-земному великолепным — с блеском мира сего:
О, этот юг, о эта Ницца!.. О, как их блеск меня тревожит!
Это совсем другое явление. Это следствие избытка жизни. Оно не приводит ни к чему хорошему:
Жизнь, как подстреленная птица, Подняться хочет — и не может…
А к чему приводит скудный, тихий, не каждому заметный свет? Только почувствуй его, только обрати на него внимание, и — посмотрите — настанет абсолютное торжество. Торжество встречи:
И льется чистая и теплая лазурь На отдыхающее поле…
Это встреча. По-церковнославянски — сретение. Вспомните праздник Сретения — это ведь тоже пограничное состояние. Состояние природы, когда зима еще не закончилась, но ее как будто уже нет. А весна еще не наступила. Состояние души древнего старца Богоприимца Симеона: он уже так долго живет, что и не живет — в житейском понимании — вовсе. Он уже на пороге смерти. Давно на пороге. Но только ждет встречи. С Тем, Кого он непременно узнает, ни с кем не перепутает — с обещанным Спасителем. И главное торжество жизни Симеона будет именно на пороге собственной смерти. Он наконец увидит долгожданный «Свет во откровении языков». Свет тихий.
Читайте также:
5 очень важных смыслов праздника Сретения Господня, которые дают нам посмотреть на свою жизнь иначе
Тютчеву на самом деле все равно, о чем писать. Он во всем видит эту возможность тихого, тайного, простого и торжествующего преображения. Наверное, потому что весь блеск мира — ничто по сравнению с легким, настоящим движением человеческой души. И похоже, этот дивный свет начинает работать где-то в нас, когда мы читаем Тютчева.
Самый иностранный язык
Владислав Ходасевич в статье 1928 года «О Тютчеве» пишет: «В ту пору, когда сам Тютчев еще не был “открыт”, составители хрестоматий и антологий рекомендовали его как “выдающегося описателя природы”. Но для того, чтобы понимать его как “описателя”, приходилось в его стихах не замечать главного, проходить мимо того, что лежало под кажущейся поверхностью “описания”. Иногда поступали с варварской наивностью: просто зачеркивали то, что было истинным предметом стихотворения и для чего “картина природы” служила только мотивировкой иль подготовкой...».
Юрий Лотман говорит об этом же: «Стрекоза у Тютчева — не насекомое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее проявлениям».
И вот еще слова Валерия Брюсова: «Самый любимый и вместе с тем совершенно самостоятельный прием творчества Тютчева состоит в проведении полной параллели между явлениями природы и состояниями души».
А сам Тютчев говорит так:
Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык…
Тютчев всю жизнь изучал этот язык. Не из любопытства или ради развития «описательного» дара. Для него речь на этом языке идет — ни больше ни меньше — о спасении. О поиске заблудившимся человеком света. О Боге, который выходит человеку навстречу.
Составила по лекциям доктора филологических наук Георгия Викторовича Векшина и порассуждала вместе с ним Мария Тряпкина
В коллаже на заставке использованы фото: Elisa on Unsplash, Alexandr Popadin on Unsplash, Noah Ridge on Unsplash.
