Раз уж мы начали копать эту тему — свободу творчества, то мне тоже захотелось вставить свои пять копеек. Уж казалось бы, тема избитая, заезженная — но не всё так просто.
Прежде всего, о какой свободе говорим? О внешней или о внутренней? И что считаем свободой? Отсутствие тормозов — или невозможность предсказать, в какую сторону художник вывернет? А ведь это не одно и то же. Полное отсутствие тормозов нередко сочетается с полнейшей же предсказуемостью «художественного продукта». Кавычки тут не означают иронии, продукт может получиться вполне качественным, но... можно ли всерьёз обсуждать тему свободы творчества применительно, допустим, к книжкам из проекта «S.T.A.L.K.E.R»?
Художник снаружи
Итак, идём последовательно. Начнём с внешней свободы. Нужна она художнику? Чуть было не написал «безусловно» — но остановился, вспомнив, какие шедевры возникали именно в условиях несвободы, когда давление на творческих людей было колоссальным, когда приходилось или говорить эзоповым языком, или платить исковерканной судьбой за честное слово. Художникам, понятно, было плохо. А вот было ли плохо искусству — ответить уже сложнее. С одной стороны, даже самые жёсткие ограничения не могут полностью перекрыть кислород, подлинное творчество выживает и в таких условиях. С другой, неизбежно понижается общая планка, потому что когда царит идеологический диктат, когда свирепствует цензура — лучше всего себя чувствует бездарность, серятина. Шедевры всё равно рождаются, но оказываются чем-то маргинальным, и лишь десятилетия спустя становятся классикой, золотым фондом культуры.
Но что безусловно — любому творческому человеку цензура как кость в горле. Уже само сознание, что между тобой и читателем (зрителем, слушателем) стоит какой-то серый дядька и решает, что можно, а что нельзя, отравляет жизнь. Наличие цензуры влияет и на творческую мотивацию: либо художник пугается и наступает на горло собственной песне, либо встаёт на дыбы и начинает творить назло. Не столь важен масштаб этого «назло» — выход на площадь или фига в кармане. Важно, что художник делает не то, что просит его душа в естественном состоянии, а то, что просит душа, взбаламученная цензурой. Да, и такая душа способна породить шедевр, но с куда большей вероятностью потенциально возможные шедевры всё-таки не родятся.
Поэтому в целом скажу так: внешние тормоза для творчества — это не смертельно, но вредно. Вредно и для творчества как такового, и для мировой культуры, и, в конечном счёте, для общества.
Но что касается общества, тут тоже палка о двух концах. Художник, разумеется, имеет право творить без внешних ограничений — однако и общество имеет право такие ограничения художнику выдвинуть. Потому что не всегда ограничения — это злобная и трусливая инициатива бездарных сатрапов. Иногда это просто защитная реакция. Если люди день изо дня видят, как продукты чьего-то творчества растлевают умы и сердца — почему они не могут сказать: нет, спасибо, нам этого не надо? Художник вправе творить, допустим, порнографию, считая это высоким искусством, и не надо рубить ему руки или сажать в тюрьму. Но и общество вправе не печатать эту порнографию, не крутить её по телевизору и ограничивать доступ к сайтам, где она выложена. Право одних творить гадость не означает обязанности остальных эту гадость потреблять.
Вот на этой почве скандалы и разгораются, потому что невозможно чётко определить, где начинается и где заканчивается такое потребление. «Не нравится — не смотри», говорят сторонники свободы всего и вся. Но как быть, если, чтобы не смотреть, приходится вообще завязать себе глаза и залепить уши? Как быть, если гадость лезет изо всех щелей, если нужно совершить определённые усилия, чтобы с ней не столкнуться? Если порнография будет крутиться на центральных каналах ТВ в прайм-тайм, придётся вообще не включать телевизор. Если реклама порнографии будет висеть на сайтах поисковых систем или социальных сетей, придётся вообще не ходить в интернет. Если порнография будет демонстрироваться на городских улицах (например, в виде гей-парадов), то придётся вообще не выходить из дома. Я утрирую, разумеется, но факт остаётся фактом: принцип «не нравится — не смотри» при его реализации в современных условиях приводит к дискриминации части населения. Причём, как правило, бОльшей его части. Прошли те времена, когда, не желая потреблять гадость, ты жил как всегда и тебе не приходилось ходить по жизни как по минному полю. Сейчас гадость (которая, разумеется, выглядит гадостью лишь в моём косном сознании, а все прогрессивные люди считают её высоким искусством) заполонила публичное пространство. И не случайно — ведь, с точки зрения создателей гадости (пардон, высокого искусства) такое всеприсутствие — это необходимое условие её/его бытования. Теперь прогрессивному художнику мало у себя в мастерской написать похабную картину — нужно, чтобы сие произведение всюду выставлялось, репродуцировалось, рекламировалось. Иначе он, прогрессивный художник, сочтёт это ограничением своей драгоценной творческой свободы.
И в чём-то будет прав: ведь то искусство, которое он творит, по самой своей сути не сводится только к каким-то материальным формам: холсту, киноленте, рукописи. Чтобы воплотились замыслы его создателя, оно должно максимально широко присутствовать в публичном пространстве. Оно должно эпатировать, потому что именно ради эпатажа и создано. «Ради этой рифмы всё и писалось».
Если похабную картину можно будет увидеть только на выставке, специально придя туда и купив билет; если похабную книжку можно будет купить только на заказ, а на прилавке она выставлена не будет; если похабную песню можно будет скачать только на специализированном сайте, куда не так-то просто попасть — всё это с точки зрения многих людей окажется ограничением творческой свободы, грубым давлением на художника и вообще стопроцентным фашизмом. Эти «многие люди» действительно так воспринимают мир, на меньшее они не согласны. А мы, косные и заскорузлые, готовы дать им всего лишь свободу создания гадости, но не свободу всеобщего доступа к ней.
И тут мы никогда не договоримся, тут будет вечная почва для конфликтов. Более того, общественные представления о том, что считать гадостью, тоже ведь меняются, и потому тут не может быть «безусловно правых» и «безусловно виноватых». Незабвенный Никита Сергеевич Хрущёв совершенно искренне считал похабщиной работы художников-абстракционистов, а с точки зрения некоторых современных ультра-либералов православная проза и поэзия — безусловная гадость и должны быть изгнаны из отечественной культуры. Насчёт истории отношения к рок-музыке я уж и не говорю.
Тем не менее, признавая право художника невозбранно творить, нужно признать и право общества отвернуться от его творения. Иначе это уже диктатура какая-то получается.
Художник изнутри
Гораздо сложнее обстоит дело с внутренними ограничениями художника. Причём внутренние ограничения — это нечто большее, чем пресловутая «самоцензура». Самоцензура просто предостерегает тебя от явных, осознаваемых опасностей, но бывают и другие причины затормозить. Не потому что посадят, не потому что не издадут, не потому что засмеют, а просто потому, что ощущаешь: не то. Нельзя вот так, а почему нельзя, и сам далеко не всегда понимаешь.
Часто думают, что главным внутренним тормозом художника должна стать моральная ответственность за то, как отзовётся его слово. В качестве иллюстрации обычно приводят басню Крылова «Сочинитель и разбойник», где загробное наказание разбойника оказалось менее строгим, чем сочинителя, который своими книгами совращал всё новые и новые поколения.
Но я не склонен переоценивать значение этого тормоза.
Во-первых, потому что «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Я могу быть искренне уверенным, что сею в своих произведениях разумное, доброе и вечное, но всегда найдутся читатели, которые истолкуют текст совершенно неожиданным образом. Читателей ведь много и они очень по-разному воспринимают прочитанное. В своё время для меня оказалась шоком кое чья реакция на мою повесть «Иной среди Иных». Вот уж не ждал я поздравлений с блестящей антирелигиозной пропагандой, вот уж не подозревал, что глубоко симпатичный мне главный герой, Дмитрий Осокин — узколобый христианский фанатик, выписанный потрясающе правдиво и беспощадно! Или взять более раннюю мою повесть «Юг там, где солнце» — я был крайне удивлён реакцией некоторых читателей-атеистов, которым невероятно понравилась описанная в тексте тоталитарная православная Держава и которые мечтали бы служить в тамошнем Управлении защиты веры. Но если бы я знал заранее о такой реакции — всё равно написал бы то, что написал. Если слишком уж бояться повредить чьи-то непредсказуемые души, то или перестанешь писать вообще, или — что гораздо хуже! — начнёшь гнать километрами назидательность, а в итоге и художественное качество опустится до плинтуса, и у читателей такое моралитэ вызовет лишь отрыжку.
Во-вторых, выше головы всё равно не прыгнешь. Невозможно быть в творчестве более нравственным, чем в жизни. То есть имитировать нравственность можно сколько угодно, а быть — нельзя. Если ты в обыденной жизни любишь людей, стараешься им помогать, не желаешь им зла — значит, и в творчестве это проявится ровно в той же мере. Я сомневаюсь в существование праведников по жизни, которые в творчестве сознательно сеют зло. Единственный инструмент творчества — это душа. Грязной душой не напишешь чистое, чистой душой не напишешь грязное. Другое дело, что художник может искренне заблуждаться в чём-то — и потому оказывается просто неспособен оценить своё воздействие на аудиторию. Но глупо было бы обвинять его в этом и требовать, чтобы он предвидел все последствия. Не бывает такого. Знал бы, где падать — соломки подстелил бы. И, возвращаясь к басне Крылова, сочинитель всё-таки в первую очередь виноват в своих личных грехах, в своей собственной душевной грязи, из которой и выросло его творчество. Но ставить ему в вину то, что он не мог осознать и, соответственно, предотвратить — наверное, всё-таки неправильно.
Зато есть (не у всех) другой тормоз, о котором говорят значительно реже и который не так-то просто сформулировать в двух словах. Хотя, впрочем, можно: отношение к герою. Каждый художник в какой-то момент задаётся вопросом: а кто они, мои герои? Как мне их воспринимать? Просто как игру моего ума? Как совокупность мазков на холсте или слов в тексте? Или же это нечто большее?
Умом (если этот ум, конечно, здрав) мы осознаём: да, это всего лишь фантазии, это не что-то или кто-то в реальном мире. Толстой прекрасно понимал, что никакого Андрея Болконского не существовало, Достоевский понимал, что не было никакого Родиона Раскольникова. Миф о Галатее — всего лишь миф, и продукты нашего воображения материализоваться не могут.
Тем не менее — и на этом парадоксе держится искусство! — эмоциональное отношение художника к своим героям чаще всего подобно отношению к реальным людям. Если, конечно, это настоящий художник и герои для него — не картонные силуэты, возвещающие некие важные мысли. Чем более многомерным, живым получается герой, тем теснее бывает с ним у автора эмоциональная связь. Оно и понятно — ведь художник создаёт своих героев (и положительных, и отрицательных) из своей собственной души. Даже если у них есть некие прототипы в реальной жизни, всё равно автор наделяет их какими-то собственными чёрточками, деталями. Рождение героя, конечно, слишком сильно было бы сравнивать с реальными родами, но что-то в подобном сравнении всё же есть.
Проще говоря, художник может любить своих героев. Конечно, такая любовь — не то же самое, что любовь к реально существующим людям, но всё равно здесь есть место и симпатии, и нежности, и удивлению, и скорби, и возмущению, и надежде... А раз так — то по отношению к героям возникает и нечто похожее на ответственность.
Вот так и срабатывают тормоза. Художник чувствует, что какие-то пришедшие ему в голову сюжетные повороты, какие-то ходы, какие-то детали, может, и были бы полезны, работали бы на общий замысел, но... не стоит, не надо, нехорошо. Иногда, впрочем, это понимаешь постфактум. К примеру, уже после выхода моего романа «Круги в пустоте» я понял, что не стоило встраивать в сюжет гибель одного из героев. Вроде бы вполне было к месту, создавало нужный эмоциональный фон, давала мотивировку многим последующим событиям — но... не следовало этого делать. И после «Кругов в пустоте» у меня появился ещё один внутренний барьер, который я пока что не нарушил.
Но подобные эмоциональные (или, точнее сказать, сентиментальные) барьеры есть не у всех, и я вовсе не собираюсь осуждать тех, у кого их нет. У каждого со своими героями отношения складываются по-своему, никаких общеобязательных стандартов здесь быть не должно. Единственное, что в этой сфере может пожелать художник художнику — это чистой совести. Чтобы самому было не стыдно за получившееся, а там уж будь что будет.
Читайте также в проекте "Свобода творчества":
СВОБОДА ТВОРЧЕСТВА: ЕСТЬ ЛИ ГРАНИЦЫ?
Алексей Варламов: ЖИВИ И НЕ ЖАЛУЙСЯ
Гор ЧAХАЛ, ХУДОЖНИК: «ПРОВОКАЦИЮ Я ПРИРАВНИВАЮ К ПРЯМОМУ ДЕЙСТВИЮ, КОТОРОЕ НЕДОПУСТИМО»
Писатель Вячеслав РЫБАКОВ: ПРЫЖОК В ВЕЧНОСТЬ
