Таинство покаяния. Что оно для Вас значит?

Выжигание грязи

Юрий ВЯЗЕМСКИЙ, автор и ведущий телепередачи «Умники и умницы», профессор МГИМО, Москва

Мне кажется, что мука Раскольникова в «Преступлении и наказании» заключается именно в том, что он никому не исповедуется. Да и кому ему исповедоваться?! Образ священника в романе возникает лишь однажды, причем изображается весьма мерзкий поп. Именно поэтому Раскольников обращается к Соне Мармеладовой, к проститутке — и «исповедуется» ей. Даже в тюрьме герой все равно никак не может раскаяться — по той же самой причине: рядом нет человека, способного ему помочь, духовника.

Другой пример: когда Иисус Христос впервые на Тайной Вечере причащал своих учеников, исповеди не было. И некоторые толкователи Библии говорят, что в момент причащения Иуда еще не ушел — то есть даже предатель причастился. Без исповеди и покаяния. Правда, потом Искариот раскаялся, но так и не покаялся, не исповедался. А ведь рядом с Иудой был не просто духовник. Рядом с ним был Сам Сын Божий! Но предатель не захотел исповедовать свой грех. К чему это привело, мы знаем — он пошел и удавился. Хотя, если бы Иуда попытался обратиться к Духовнику и с Его помощью изгнать из себя сатану, от смертного греха он мог бы спастись.

Самый настоящий духовник — это тот, кому, в общем-то, и рассказывать ничего не надо. Он сам молча на тебя посмотрит и скажет: «А как же то, а как же это? Тебя ведь это тяготит...». И моей первой реакцией будет изумление: «Да нет же, нет. Я об этом даже никогда и не думал». Но потом внутри я пойму, что священник очень точно в меня «попал». Вот к такому духовнику я поползу на коленях.

Фигура священника для меня вообще чрезвычайно важна. Располагает он меня к искреннему разговору или не располагает — неважно. Он помогает хотя бы тем, что, рассказывая ему о себе, человек предстоит перед Господом, к Которому на самом деле и обращается. И врать в этой ситуации — опасно для души. А потом, без исповеди тебя не допустят к Причастию — а мне Причастие бывает жизненно необходимо. И именно чувствуя необходимость принятия Святых Христовых Таин, я иду на исповедь — потому что отдаю себе отчет в том, что не имею права подходить к Чаше и причащаться таким грязным и скверным, каким пребываю по жизни.

Однако мне думается, что если после исповеди священник не благословляет причаститься, то это... тоже может быть радостным событием: значит, исповедь была серьезной, значит, человек действительно достал из души много грязи и просто так от этой грязи не отмоешься, нужно каяться еще и еще. А настоящая исповедь не может быть без покаяния. Потому что покаяние — это наказание самого себя, это выжигание в себе всего грязного. Это момент, когда ты называешь себя теми словами, которыми и должен называть. Если после исповеди человек не почувствовал облегчения, значит, он плохо исповедался. Легче после исповеди должно становиться хотя бы потому, что все грехи в душе начинаешь видеть рельефнее. Во всяком случае, так происходит у меня. А это, надеюсь, помогает мне в дальнейшем с этими грехами бороться.

При этом после исповеди у меня никогда не бывает чувства полного облегчения. Я понимаю, что на какое-то короткое время грех мне и вправду становится мерзок, но это время, к сожалению, очень непродолжительно. И вскоре он снова обретает сладость. А в следующий раз, идя на исповедь, думаешь: если я стану рассказывать все, что во мне накопилось, то целых суток не хватит. И все это будет походить на римейк «Братьев Карамазовых».

«И угаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен» — это обращение к Богородице. Каждый раз, когда, читая утренние молитвы, дохожу до этого места, я понимаю: эти слова — про меня.

С Богом нельзя договориться

Петр ТОЛСТОЙ, главный редактор ТРВК «Московия — 3 канал», Москва

Мне кажется, Таинство исповеди — глубоко личное, нравственное дело каждого. Конечно, для человека православного это вещь, без которой его жизнь будет неполной. Исповедь нужна, чтобы осознать необходимость собственного нравственного переустройства: ты понимаешь, что согрешил, вел себя не так, как должно, и чувствуешь личную ответственность за грех, за поврежденность своей души грехом.

Выражаясь совсем приземленно, исповедь — часть душевной и духовной гигиены любого верующего человека.

Если честно, я не встречал в своей жизни людей, уверенных в том, что они справятся с грехом сами — без посредников. Думаю, это признак гордыни — желание человека сохранить в себе изъян, изучить его, попытаться провести внутреннюю работу, не прибегая к чьей-либо помощи. Конечно, это тоже путь... Но гораздо более трудный и болезненный. Даже осознав свой грех, мы не сможем сдвинуться с мертвой точки без помощи извне — помощи Господа. Идея «Бога во мне» — довольно распространенный миф, который, как и любое упрощение, обедняет духовный мир человека. Если Бог во мне, не надо ни в церковь ходить, ни каяться, ни причащаться... Или другая крайность: человек исповедуется чисто формально, для него исповедь — своеобразный «пропуск» к Причастию. А мне кажется, Причастие без покаяния никогда не даст человеку той радости, которую обретает покаявшийся! Люди будто намеренно лишают себя очень важной части общения с Богом — их можно только пожалеть...

Часто приходится слышать: «Вы, православные, обо всем с Богом договорились: согрешили — исповедались — и порядок!». Думаю, говорить так могут лишь те, кто воспринимает веру как нечто внешнее, ритуальное. С Богом нельзя договориться — мы можем только сделать над собой усилие, чтобы хоть немного приблизиться к Нему. К сожалению, немногие готовы совершать такую внутреннюю работу, а те, кто делает ее, не любят кричать об этом... Естественно, смысл исповеди не в том, чтобы, раскаявшись в грехах, на следующей неделе сделать то же самое, а в том, чтобы найти в себе силы преодолеть грех навсегда. Это борьба, которую человек ведет всю свою жизнь. А перед смертью кается в том, чего в течение всей земной жизни преодолеть так и не смог...

Просьба больного о помощи

Елизавета ВЛАДИМИРОВА, заместитель главного врача по хирургии Института им. Склифосовского, Москва

Мне кажется, никто не станет умышленно грешить, чтобы потом каяться — это происходит непроизвольно, незапланированно. По крайней мере, я не знаю таких людей, кто бы совершал грех намеренно, в расчете на будущее покаяние... Жизнь ставит нас перед фактом — мы видим свою ошибку и раскаиваемся в ней.

А те, кто считают, что существует четкая схема «согрешил-покаялся»... думаю, это люди, которые не верят вообще ни во что. Но я бы не стала винить их в этом: человеку очень непросто прийти к осознанию этого вопроса без посторонней помощи. Для того, чтобы люди поняли и приняли каноны Православной Церкви, надо с детства воспитывать их в вере.

Часто покаяние приходит к человеку через испытания, но, к сожалению, справившись с бедой, многие вновь отходят от веры, от того, за что, казалось, так крепко держались... Абсурдная ситуация: горе отпустило человека — и он перестал ходить в церковь, участвовать в Таинствах. Может, в его душе и сохранились остатки веры, но она потеряла глубину. «Нет проблем — и ладно!» — я нередко сталкиваюсь с такой позицией.

Конечно, суд собственной совести — справедливый суд, все мы так или иначе даем себе внутренний отчет в своих поступках. Но далеко не всегда мы можем справиться с грехом сами. Совесть «ест» нас — не более, она не способна подарить успокоение душе. А священник в Таинстве Исповеди не просто старается понять вас как человека, но, в первую очередь, полагается на волю Божью. И мы получаем прощение... Ведь даже в медицине врач получает прощение за ошибку, но только в том случае, если «умирает» вместе с больным, не предает его до самого конца. То же происходит, на мой взгляд, и в духовном плане. Искреннее покаяние — просьба о прощении, просьба человека, который осознает, что болен, страдает грехом — и нуждается во Враче.

Восстановление «внутреннего человека»

Владимир ШОХИН, доктор философских наук, профессор, Москва

Хотя вопрос, поставленный редакцией «Фомы», касается Таинства, которое по определению состоит в «тайном», т. е. несообщаемом отношении между человеком и Богом, я вполне одобряю ее попытку «разговорить» читателя даже на самые ответственные темы. Дело в том, что у нас считается «по умолчанию», а нередко и вслух, что православным христианам подобает только «принимать», «хранить» и «соблюдать» то, что получено по традиции, преданию, от святых отцов (на которых очень любят ссылаться, но на деле мало кто знает), не пытаясь это «принимаемое», «хранимое» и «соблюдаемое» сделать предметом сознательного, не говоря уже творческого со своей стороны отношения. А ведь это означает, в переводе на язык Нового Завета, подражание тому самому рабу, который закопал полученный талант в землю, считая себя, видимо, гораздо мудрее и «вернее» тех, кто пошел на риск, решив получить со своих талантов прибыль...

Мой прямой ответ на поставленный вопрос будет таким: чтобы быть допущенным к Таинству Евхаристии и получить возможность нового восстановления своего «внутреннего человека». Первая часть моего ответа вряд ли вызовет недоумение: член Русской Православной Церкви (а также нескольких других поместных Православных церквей, которых, отмечу, не большинство) не может приступить к одному Таинству без другого. Вторая часть, пожалуй, вызовет — ввиду того, что было опущено, как мне кажется, главное: получение прощения грехов. Вот здесь есть над чем подумать. В самом деле, и все содержание общей исповеди, с которой начинается Таинство Покаяния, и разрешительная молитва священника, которой оно завершается, и определение его в катехизисе создают впечатление, что, во-первых, прощение грехов является сущностным содержанием этого Таинства и, во-вторых, «эксклюзивным». С другой стороны, если мы внимательно отнесемся к содержанию любого богослужения, домашнего правила (особенно вечернего), или к рекомендации прав. Иоанна Кронштадтского (который саму общую исповедь и ввел) немедля после каждого падения читать пятидесятый псалом, то убедимся, что все эти «чины» предполагают реальную возможность прощения грехов (иначе соответствующие покаянные молитвы были бы бессмысленны) и без формальной исповеди.

Обратимся к тому евангельскому тексту, который как раз сегодня читается за воскресной Литургией и, по мнению свт. Феофана Затворника (и не только), содержит некую, если угодно, графическую модель Таинств Покаяния и Евхаристии — к великой притче о блудном сыне (Лк. 15, 11-32). То, что в ней относится к Евхаристии, — это момент, когда отец велит, приведя упитанного тельца, начать пир и веселиться о том, кто «был мертв и ожил» (23-24). А в том, что предшествовало этому, можно различать несколько стадий. Это, прежде всего, осознание сыном своей катастрофической ситуации («Пришед же в себя» — ст. 17), затем его решимость спастись («Встану, пойду к отцу моему» — ст.18), далее единственно правильная самооценка («...и уже недостоин называться сыном твоим: прими меня в число наемников твоих» — ст. 19). Все это предшествовало встрече с отцом, которая начинается с того, что точно соответствует исповеди. Когда же при этой встрече сын только начал подготовленное им слово, отец приказывает (ст. 22) одеть его в лучшую одежду (которую прообразовала, по некоторым толкователям, та, что царь египетский пожаловал Иосифу, посвятив его в сан правителя — Быт. 41, 42), надеть на него перстень (знак власти) и дать ему обувь (знак не только свободного человека, но и хозяина, так как рабам на Ближнем Востоке ходить в обуви было не положено, а гости должны были разуваться). Так вот, прощение грехов сына, притом полное, ничего дальнейшего не требующее, состоялось еще до встречи с отцом, т. е. до исповеди, ибо, как сказано, «и когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и целовал его» (ст. 20). После же исповеди состоялось дальнейшее: восстановительное царственное освящение бывшего грешника, которое он смог «заслужить» только одним — своим твердым смирением, которое, по недоступным до конца для нас законам духовной жизни, более всего другого угодно Богу. А это и есть то восстановление «внутреннего человека», которое, необходимо предполагая прощение грехов, тем не менее никак к нему не сводится.

Из сказанного следует и другое. То, что, идя на исповедь, следует стремиться не столько к детальному перечислению своих грехов, сколько к тому, чтобы усваивать сказанное в этой притче и умом и сердцем (а выше была только лишь приоткрыта бездна ее смыслов) и применять к себе лично. Иначе окажется, что человек будет участвовать не в Таинстве, но лишь в обряде, что, на мой непросвещенный взгляд, и должно происходить при современном увлечении еженедельным (а то и чаще) причащением мирян, предполагающим у нас столь же «частотную» исповедь. Так встают вопросы, требующие самого серьезного обсуждения, но, к сожалению, лимиты моего монолога, определенные для меня редакцией «Фомы», никак этого не позволяют.

Человек живет в миру и не может не грешить — поэтому, чтобы очистить душу, необходимо исповедоваться. На мой взгляд, тот, кто не ходит на исповедь, очиститься просто не может. Потому что нет для этого другого пути. Ты должен каяться — и каяться именно в доме Божьем. Так прописано во всех писаниях и так заповедовал Господь. Вне дома Божьего от греха освободиться нельзя. Почему? Потому что вне дома Божьего ты не можешь получить... благодать. Причаститься Святых Христовых Таин можно только в Церкви, а для того, чтобы причаститься, необходимо исповедаться. Необходимо избавить себя от каких-то вещей, от которых сам человек себя освободить просто не в состоянии. Наверно, можно попробовать исповедаться каким-то неведомым образом и вне Церкви. Только я знаю себя: мне это точно не поможет.

Думаю, что есть вещи, которые в какой-то степени не надо даже и объяснять. И спорить с ними не нужно. Ты или веришь, или нет. Рассудком я прекрасно понимаю, что никуда не ходить, помолиться дома и исповедаться Господу в обход Церкви, как это делают многие сектанты, намного легче. Но я как православный человек считаю, что это неправильно. И знаю, что есть заповедь Иисуса Христа о том, что нигде, кроме как в Храме Божьем, Таинство исповеди совершаться не может.

То, что рядом стоит священник, поначалу, конечно, смущает. И оттого, что чужому человеку приходиться рассказывать все, что есть, становится немного не по себе. Но должно пройти время, чтобы понять необходимость этого или просто в нее уверовать. Что касается меня, я могу исповедоваться любому священнику. Некоторые прихожане начинают «выбирать», дескать, к этому священнику не пойду, он резкий, грубый и так далее. Конечно, такие священники есть, но в этом плане у меня очень простая позиция: грех человека — это личный грех каждого. Но не мне о его грехах судить и не мне судить его за грехи. И грехи отпускает не священник, а Господь. Священник лишь исполняет Его поручения в Его доме. Поэтому даже фигура грубого батюшки меня не раздражает. Просто я понимаю, что иначе как через веками установленное Таинство исповеди, отпущение грехов получить нельзя. Если я пытаюсь исповедоваться один, я точно чувствую (и даже знаю), что грехи мне не отпускаются. А отпускаются они только тогда, когда рядом есть свидетель моего покаяния — исповедник. А это — не всегда просто.

Многие люди говорят: «Не согрешишь — не покаешься». Все дело здесь в том, ради чего ты каешься. Если ты каешься ради того, чтобы снова грешить, то каяться, наверное, не стоит в принципе. Да и на исповедь идти для очистки совести, с намерением завтра снова приняться грешить, тоже, в общем-то, незачем. Потому что самой этой мыслью, что «не согрешишь — не покаешься», ты уже грешишь: ведь тем самым ставится под сомнение Божья заповедь.

Главный вопрос здесь в другом: часто от греха очень трудно избавиться. Более того, православный человек в молитве просит избавить его как от умышленных грехов, так и от неумышленных — то есть от тех, которых он может за собой и не замечать. И есть вещи, от которых колоссально трудно очиститься. Например, сквернословие — большая проблема для очень многих. Стараешься за собой следить, но, случается, не выдерживаешь. А бывает на исповеди и вовсе по-другому: исповедался, только отошел от священника — и тут же согрешил. Как? Просто подумал о стоящем рядом человеке не по-доброму. Поэтому исповедь — это очень сложный опыт.

А после исповеди все всегда происходит по-разному. Бывает, чувствуется очищение души, становится легче. А иногда и не становится — значит, что-то не так. Значит, не заслужил, или плохо был к исповеди готов. Просто отпущение грехов — это не конфетка за проделанную работу. Это не так, что, дескать, я пришел, а ты мне теперь что-то дай. Ты идешь на исповедь не за тем, чтобы тебе стало вдруг очень хорошо, если тебе очень плохо. Совершенно не за этим. Ты пытаешься смыть с себя грех, освободиться от него. И это облегчение, это успокоение может прийти и не сразу.

По-итальянски слова «грех» и «жаль» пишутся одинаково

Джованни МАСПЕС, преподаватель итальянского языка, Москва

Мой отец был рабочим и членом профсоюза. Иногда ему приходилось выступать публично, и тогда он писал свою речь заранее и потом просил нас с сестрой (мы оба учились в лицее) отредактировать ее. Так, исподволь понятие «социальная справедливость» стало частью моего мировоззрения, как бы моей второй кожей.

Именно поэтому мне всегда было трудно воспринимать евангельскую притчу про работника одиннадцатого часа, не помогали и проповеди священников, которые описывали работодателя из этой притчи как эксцентричного филантропа, у которого нет нормального чувства времени и денег.

Потом я все понял, — и это произошло тогда, когда Сам Хозяин виноградника подошел ко мне и наполнил меня Своей любовью. В тот день я посмотрел на все свое прошлое с удивлением, сожалением и с чувством смятения, не понимая, как я смог прожить так много времени вне теплоты объятий Сына, вне Его Мистического Тела, — самой реальной и конкретной действительности. И я сказал себе: «Чего же я себя лишал!».

Чего лишил себя тот работник из притчи, который целый день оставался вне Виноградника!.. Одиннадцать часов тоски, скуки, безнадежных попыток как-то заполнить время... Или — одиннадцать часов отчаяния от осознания ускользающего времени, как в песне Окуджавы «Синяя крона».

По-итальянски существительное «грех» и восклицание «жаль» пишутся одинаково: «peccato». Для меня именно это восклицание лучше всего описывает смысл греха. Вдали от Его присутствия — присутствия очень конкретного, каким оно было для учеников, шедших в Эммаус, человек — ничто. И когда Его Лицо не сияет в лице моего ученика, который изучает неправильные причастия, в лице коллеги, который помогает мне заполнять классный журнал, именно тогда я становлюсь таким же грустным, как тот безработный виноградарь из притчи. В тот момент, вспоминая Его присутствие, я говорю себе: «Как жалко (peccato!), чего я себя лишил!», — и снова ищу Его Лица. И Он терпеливо ждет, когда я снова Его замечу.

Экзистенциальная скука, а не чувство вины — вот мера правильного понятия греха.

Тот, кто узнал объятия Отчие, не может хотеть удаляться от Него (а грех и есть такое удаление), а когда все равно удаляется, как блудный сын, неизбежно рано или поздно восклицает: «Как жалко (peccato!), чего я себя лишил!». И возвращается домой. И было бы странно, если бы он не почувствовал необходимости рассказать Отцу о внутреннем движении собственного сердца. И это движение одновременно является стыдом («как я мог Тебя забыть!») и счастьем («но Ты меня никогда не забываешь»).

Прощение, таким образом, есть тот опыт радости, который возможен в силу реального опыта отношений со Христом.

Царство беспредельного доверия

Священник Алексий ТИМАКОВ, клирик храма во имя святых преподобных Зосимы и Савватия Соловецких в Гольянове, Москва

В Евангелии есть эпизод, когда фарисеи приводят ко Христу грешницу, уличенную в прелюбодеянии. По ветхозаветному Закону ее надлежало побить камнями, и потому фарисеи жаждут уличить Христа в несоответствии Его проповеди о милосердии к людям с Его же утверждением о необходимости исполнения Закона.

По их мнению, возможно либо простить, нарушив Закон, либо, забыв при этом о милосердии, Закон исполнить, побив грешницу камнями. Но Христос демонстрирует совершенно иной взгляд на проблему: да, Закон должен быть исполнен, женщина должна быть побита камнями, но исполнять приговор имеет право только тот, кто сам не имеет греха. Стыдясь, один за другим люди расходятся, обличаемые совестью, и женщина оказывается один на один с Тем, Кто действительно не имеет греха, Кто Единственный имеет право ее судить. Она внутренне уже пережила смерть и осудила сама себя на смерть, то есть прожила внутри себя подлинное послед-ствие греха. И Христос отпускает ее с миром: «И Я тебя не сужу». Он не желает, чтобы она всю жизнь, каждый день и час вспоминала свой грех, а вместо этого говорит ей: «Иди и больше не греши».

Когда я сам стою на исповеди, то понимаю: за все, что я сделал, я должен быть побит камнями. Но Богу не нужна парализованная грехом личность, Ему нужно, чтобы я отвернулся от греха, сбросил с себя то, что меня от Него отделяет, повернулся к Нему лицом и принес плод покаяния. И «приговор» «больше не грешить», — единственная епитимья, единственное «наказание», которое Бог мне присудил, — должен окрылять человека и давать ему силы для подлинной духовной жизни. Бог не сотворил ничего скверного. Диавол же не творит ничего и вынужден пользоваться только тем добрым, что сотворено Богом, и потому виртуозно использует покаянное чувство для парализации духовной активности человека: нет тебе прощения ни в сем веке, ни в будущем — и человеком овладевает уныние, самый страшный грех. Православием не приветствуется это болезненное купание в грехе — грех должен быть преодолен. Когда мы «уходим» в грех всем своим существом, то по cути начинаем жить грехом, и тем самым мы подспудно полагаем, что Бог, истинный источник жизни — не благ. Но Бог благ по определению, и нет такого греха, который Он не смог бы простить и после которого не смог бы вернуть человека от смерти к жизни.

Покаяние необходимо любому человеку, но чаще всего люди не обретают его просто потому, что на самом деле вовсе не желают переставать грешить! Мы, к сожалению, очень любим грех и не желаем исправляться, так как считаем, что станем белой вороной, если откажемся от греха. Люди живут грехом и умирают во грехе, часто при этом делая лишь вид, что стараются исправиться. Но покаяние немыслимо без объявления войны греху, без любви к Богу и ненависти к греху, без стремления прийти к Богу, и услышать — что скажет Он? Оно невозможно без полной открытости... Увы, на деле часто бывает так, что, идя на исповедь, я больше боюсь суда человеческого, то есть суда священника, чем суда Божия. Ужасающий образ Страшного Суда заключается в том, что на нем я предстану с горой своих грехов на всеобщее обозрение. Каждый знающий меня человек увидит воочию, чем я жил, что я из себя представляю. Бог же это знает и так... Единственная робкая надежда у меня на то, что каждый там будет занят своими грехами, и до чужих ему особого дела не будет — со своими бы разобраться.

В Царстве Небесном не будет места взаимному осуждению, ибо это Царство беспредельного взаимного доверия — такого доверия, которое несовместимо ни с какой ложью и несовместимо с неприятием другого человека. Мы же часто каемся так, чтобы священник чуть ли не похвалил нас за правильное понимание духовной жизни, за то, как прекрасно мы видим свои грехи, как мы умеем каяться. Мы долго подбираем слова, чтобы как-то объяснить свои поступки, оправдаться. Но такой настрой уничтожает само покаяние, обесценивает его! Пора остановиться. Человек не должен забывать о том, что он грешник, но, с другой стороны, он и не должен жить грехом или воспоминанием о грехе. Бог призывает нас жить светом — только тогда жизнь продолжается, только так можно вырваться из того замкнутого круга «согрешил — покаялся — и снова согрешил», в который мы сами себя загоняем своим стремлением «быть, как все» и своей любовью ко греху.