Спасатель

Андрей Легошин стоял у истоков рождения профессии спасателя, 10 лет был начальником знаменитого “Центроспаса” — центрального аэромобильного отряда МЧС. Теперь он возглавляет Департамент управления в кризисных ситуациях МЧС России.

С первого взгляда видно, что это сильная личность, лидер, человек дела.

О себе Андрей Данатович говорить не любит, гораздо охотнее — об особенностях своей профессии, которая составляет важнейшую часть его жизни.

Предлагая читателю беседу с ним, мы не пытаемся рассказать об идеальном герое. Мы хотим показать реального человека, с его сомнениями, исканиями, болью совести.

ЧТО У КОГО ВНУТРИ…

— Вы видите людей в критический ситуациях, когда наружу выходит человеческая сущность. Какова она?

— Люди ведут себя в чрезвычайной ситуации не так, как в обычной жизни. У некоторых моральные устои просто исчезают. Бывают и попросту мародеры. Такой кричит: “У меня там остался родной человек” — а реально там остался ковер, причем и не его. А у других нравственные принципы, наоборот, выступают на первый план.

Реакции у людей на ЧС, конечно, разные. У одного обморок, у другого грусть, у третьего плач, а у четвертого, наоборот, агрессия на спасателя. В первый момент он именно тебя видит виновником. Это зависит от психологического типа: холерики, флегматики, сангвиники и меланхолики. Точно так же люди себя и ведут.

Но я точно знаю, что все люди в душе добры. Конечно, в семье не без урода. Но в чрезвычайной ситуации большинство помогает друг другу. Отдадут последнюю горбушку хлеба. Рассказывают, что когда в XVIII веке горел Зимний Дворец, питерский народ помогал выносить оттуда вещи. Потом оказалось, что пропала одна только чайная серебряная ложечка. А наутро потянулся народ, понес свертки с едой погорелице-матушке Екатерине. Это в крови русского человека.

— Как Вы относитесь к жанру “фильмов-катастроф”?

— Мне не понравился ни один из подобных фильмов, потому что это вранье. Так что я их не смотрю. В жизни все гораздо менее красочно, менее героично и романтично. Намного меньше счастливых концов и намного больше горя.

— Раньше в СССР телевидение и газеты предпочитали молчать о катастрофах. Сейчас мы видим кровь, трупы, горе родственников…

— Это “чернуха”. Я категорически против этого жанра, ему не место на телевидении. Это говорит о слабости телекомпании. Человек не готов видеть кровь, трупы, он никогда в живую этого не видел. Это вызывает психологические травмы. Если говорить об освещении СМИ таких операций как “Норд-Ост” или Беслан, то у журналистов должно было хватить ума, чтобы понять: “Так я делаю хуже заложникам” и ни в коем случае не показывать это в прямом эфире. Хотя мозги-то есть, да денежки глаза залепили, и этих журналистов уже ничего не волнует. Эксклюзив…

— Что тогда нужно показывать и говорить?

— Просто надо быть человеком. Сообщать новости можно предельно корректно и взвешенно, без собственных комментариев. Я уже не говорю о заказных репортажах, по которым просто видно, что это заказ. По-моему, любой из журналистов может дать себе отчет, что хорошо, а что плохо. Есть порядочность, чувство такта, есть просто элементарный здравый смысл. Это три вещи, которыми надо обладать, чтобы понять: человеку настолько сегодня плохо, что твой эксклюзивчик, за который тебе отслюнявят приличную денежку… Не лезь ты к нему сейчас.

— Ваша первая операция — землетрясение в Армении, Спитак. Какая картина встает перед глазами?

— Я первый раз в жизни увидел город, полностью разрушенный. Грубо говоря, это такой ровный завал, состоящий из обломков зданий. Ходят какие-то люди, работает техника. С одного края города ты видишь другой. Совершенно чудовищное зрелище. Возникает сильнейшее чувство: такого быть не должно. Возникает — и остается на всю жизнь.

— В какой момент Вы почувствовали, что стали профессионалом?

— Я до сих пор не почувствовал себя полностью профессионалом. Чего-то не успеешь, чего-то не знаешь. Понимание профессии складывается путем проб и ошибок. Кроме того, каждая чрезвычайная ситуация всегда новая, чем-то необычная. Вроде то же землетрясение, но другие особенности. Другие люди, здания, время года, погодные условия, другие нравы и традиции и так далее.

СИНДРОМ “ОДИНОКОГО ГЕРОЯ”

— Каких людей, даже если они подходят по физическим качествам, ни в коем случае не возьмете себе в команду?

— Героев по натуре. Дядю Степу из детского стишка, который шел-шел — и вдруг полез кого-то доставать. Мы спасатели, а не восторженные романтики. Спасатель — это просто работа такая. Как и любая другая.

— Чем же Вам не нравится Дядя Степа? Разве он не пример для спасателя? Самоотверженный, всегда готов помочь…

— Детям-то, конечно, читать про дядю Степу полезно. А вот спасателю брать его как образец для подражания… Сами судите. Не подумал, не оценил обстановку, пошел, залез в пожар и кого-то вытащил. Молодец — повезло. Так сложились обстоятельства, что его самого не пришлось спасать. А чтобы его оттуда вытащить, еще человека три положишь. Проявление героизма предельно опасно для жизни — героизма, не подкрепленного профессиональным опытом. Такие Дяди Степы в нашей профессии очень опасны. К тому же, я уверен, что люди, которые совершили подвиг, в тот момент и не думали, что это героизм.

У Дяди Степы — синдром “одинокого героя”. А ведь даже самый замечательный спасатель один ничего не сделает. Он работает в команде, с ним рядом вертолетчики, врачи, кинологи, связисты…

— А чем простой гражданин, видящий, к примеру, тонущего ребенка, отличается от спасателя?

— Прежде чем простой гражданин кинется к этому ребенку, у него происходит внутренняя борьба. Потому что он просто к этому не готов, он испытывает растерянность, не соображает, что делать. А спасатель едет на задание и уже знает, что будет спасать. Ради этого он и выбрал эту профессию. Поэтому у него нет сомнений, спасать или нет. Однозначно спасать. Он это умеет.

Но необходима оценка риска. Чем больше опыт спасателя, тренированность, интеллектуальный потенциал, тем больше вероятность, что он сумеет спасти. Хотя все равно это в руках… не знаю, кого. Если же риск выше допустимого, то не только не спасешь, но и сам погибнешь. Двое погибших хуже, чем один. Это прагматическая мысль, она кому-то покажется циничной. Но зачем нужны дополнительные жертвы?

И наконец, самое важное — ответственность перед спасаемым. Решение рисковать принимает сам спасатель. Никто не может ему приказать: “Давай, иди рискуй!”. Но если его действия неправильны, они могут привести к гибели пострадавшего. Вот ребенок цеплялся за ветку в воде. Ты схватился за ветку — и она отломилась. Ты-то выплыл, ты в спасжилете — а он утонул. Тебе потом всю жизнь придется с этим жить.

Если человек оценил все обстоятельства и решил, что да, вероятность успеха много больше, чем вероятность поражения — моей смерти, его смерти, нашей общей, — он идет и делает. И останется жив.

Спасатель должен быть дисциплинированным. Да, очень важна вера в добро и сострадание, но одним только состраданием делу не поможешь.

СОЛДАТ, САПЕР и САНИТАР…

— Если спасатель оказывается в военных условиях, он солдат, санитар или кто-то еще?

— Спасатель, кроме собственно спасательства, выполняет множество задач гражданской обороны — это жизнеобеспечение мирного населения. Например, в Чечне мы раздавали воду, каждый день ездили кормить инвалидов, стариков, детей. Мыли парализованных бабушек, выводили у них вшей… При этом разыскивали пропавших, вывозили раненых в госпиталь. Оказывали медицинскую помощь тем, кто наступил на невзорвавшиеся мины…

— Как Вы оцениваете ситуацию в Беслане?..

— Как чудовищную. Вот и все. Такого по своей бесчеловечности акта не было никогда и нигде. Сотворившие это — нелюди, по-другому их назвать нельзя. Убивать беззащитных, ни в чем неповинных детишек…

— В любой профессии есть кульминации. Кажется, что Ваша работа — постоянная кульминация…

— Бывает и так. Десять чрезвычайных ситуаций в день или две одновременно. Но система достаточно хорошо развита, есть, кому реагировать. У нас кульминация — это когда в отпуск уходишь. Вернее так, сегодня вышел в отпуск, а завтра — опять на работу.

— Вас вызывали в Беслан?

— Нет, меня не вызывали, я как раз был в отпуске. Когда я вернулся в Москву, уже поехали. Может, и повезло…

НЕЛЬЗЯ СПАСАТЬ НА “ДВОЙКИ-ТРОЙКИ”

— Вашу профессию часто романтизируют…

— Да? На самом деле она тяжелейшая, грязная. Вам приятно видеть чужое горе? Вы видите похороны на улице и получаете от этого удовольствие? Здесь то же самое. Кому приятно видеть, что человек попал в беду? Это еще хорошо, если дитенок засунул голову в хрустальную вазу. Разбили вазу — и нет проблем. А когда под угрозой человеческая жизнь…

— Но при этом спасатель может что-то сделать, может помочь.

— Нет, немного не так. Ты не только можешь — ты знаешь, что и как нужно делать. Работа-то приятная, что говорить. Вернее, итог ее приятный. Перед тобой стоит зло, а в результате получается добро. Может быть, это и является причиной, почему люди идут в спасатели. Хотя окружающая обстановочка во время ЧС… мягко говоря, не повышает настроения.

— Бывает ли так, что у спасателя болит совесть? Например, когда невозможно спасти всех.

— Не спасти всех — это еще полбеды… А вот конкретного человека — это беда. По-моему, у всех бывает это чувство вины. Но живут же с этим, в том числе и врачи.

— Некоторые Ваши коллеги говорят: “Невозможно жить с чувством, что ты кого-то спас”. Вы с этим согласны?

— Наверное. Спасение предполагает благодарность. Но представляете, вам кто-то благодарен всю вашу жизнь. Невозможно все время жить с чувством, что тебе кто-то постоянно благодарен. Наверное, это природа тебя защищает, чтобы не возгордился. Гордыня, насколько я помню, страшный грех. Добро надо делать просто так, иначе это уже и не добро.

— У российского спасательного корпуса очень высокий авторитет, спасателей любит народ. Как это удается в условиях общего кризиса?

— Мы достаточно немногочисленны, все друг друга знаем. И еще достаточно молоды как министерство, нам идет всего 14-й год. Нашему министру Сергею Шойгу удалось создать некую атмосферу, которая всех нас сплачивает. Это, видимо, и кадровая политика. Люди-то подобраны неравнодушные и заражают этим друг друга. А потом, знаете, плохой человек не останется долго в нашей профессии. Ему просто неинтересно делать добро. Здесь нельзя работать наполовину, спасать нельзя на “двойки”-“тройки”. Либо есть самоотдача, либо ее нет, либо ты спасатель, либо ты никто и тебе здесь делать нечего.

— Что для Вас самое трудное в работе?

— Бумажки (показывает стопку документов на рабочем столе). Но без них никуда.

— Как обычные люди ведут себя при чрезвычайных ситуациях?

— Люди всегда стараются помочь и очень обижаются, если им не даешь этого делать. Но они создают неразбериху, мешают работе, потому что не умеют. И приходится не только пострадавшими заниматься, но еще и за ними следить, чтобы им ничего на голову не упало… Поэтому мы стараемся направить людей в более безопасное место, сменить мотивацию, чтобы они заботились о тех, кто рядом с ними. А спасать должны те, кому положено, профессионалы.

НЕГРОМКИЙ НАШ МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС

— Существует ли профессиональная этика в поведении спасателей друг с другом?

— Да, есть. Но она рождается и соблюдается молча. Чувство локтя, чувство сострадания, чувство достоинства, ответственность за пострадавшего. Я никогда над этим не думал, просто пытался следовать внутренним моральным устоям и никогда не обсуждал это даже со своими товарищами. А в итоге мы все пришли к одному. Когда человек приходит устраиваться на работу, я с первого взгляда вижу, сможет ли он быть спасателем. Но объяснить это словами не могу. На самом деле все глубже, сложнее…

— Вы как-то говорили, считаете российского спасателя лучшим. Почему?

— Степень реализации и самоотдачи у российского человека всегда была очень высока. Наши люди всегда умели работать самоотверженно в кризисной ситуации. А в профессии спасателя по-другому и не удастся. Легко нигде не было, но мы справлялись.

— Какие остались впечатления от работы со спасателями других стран?

— От любой работы со спасателями, даже соседнего региона, всегда остаются самые светлые впечатления. Спасатели “заточены” под одно — выручать из беды. Тебе нужно два человека — дадут десять, все для тебя сделают. Если я туристом окажусь в Европе, приду в любую пожарную часть и скажу: “Ребят, я спасатель из России. Мне негде переночевать” — мне тут же найдут место. Наши ребята уже попадали в такие ситуации.

— Насколько религиозные традиции различных народов влияют на отношение к работе спасателей?

— Конечно, есть какие-то религиозные особенности. Мы особо в это не вникали, но старались следовать местным законам. Например, в Иране нам не разрешали искать с собаками погребенных под завалами людей. Хотя, возможно, это специфика не столько религии, сколько местных обычаев. Вообще же отношение на удивление благодарное. Везде колоссальная надежда на тебя. И тем больнее эту надежду не оправдать.

— Вы связаны со службой “911”?

— Мы взаимодействуем. Но русская служба “911” была создана по американскому образцу (в Европе это служба 112). Она является коммерческой, они берут плату за помощь. Мы же государственный федеральный орган. Не так давно нас объединили с пожарными, номер телефона диспетчерской — “01”.

РЕШЕНИЯ ПРИХОДЯТ ВО СНЕ

— В обычной жизни спасатель не испытывает ли ощущения ненадежности, всюду подстерегающей опасности?

— Нет, спасатель в повседневной жизни наоборот, более защищен. Вот сравните. На выпускном вечере шли двадцать школьных друзей, еще трезвых, через дорогу. Одного задавило — и никто не заметил. Гуляет компания на пляже, один утонул — и никто не видел. Это бывает сплошь и рядом. Или случилась беда, все стоят — и никто не помогает. И люди-то не черствые — они просто не знают, как помочь. А у спасателя голова вертится на 360 градусов, как у совы, он всегда на работе.

А “синдром студента медучилища” бывает почти у всех. (По мере изучения болезней начинающий медик находит их у себя). Здесь то же самое. По мере роста квалификации человек начинает опасаться одного, потом другого. С опытом это проходит.

— Вы осторожный человек?

— Я нормальный человек, как все. Я знаю, что людей убивает ледяными сосульками — и стараюсь, когда капель, не ходить по солнечной стороне улицы, потому что не убьет, так покалечит. Я не бегаю через Кутузовский проспект в часы пик. И никогда не сяду нетрезвым за руль. Никогда. Во-первых, я видел столько этих сбитых! А во-вторых, у каждого человека есть табу. У меня их три: назвать мать дурой, ударить женщину и сесть за руль в нетрезвом состоянии. Если ты нарушишь это хотя бы один раз, то потом все время будешь нарушать.

 — Бывает, что даже дома у Вас в голове продолжает прокручиваться какая-то кризисная ситуация?

— Это бывает всегда, потому что кризисная ситуация не одномоментна. Она случилась и продолжается. И, конечно, над ней всегда думаешь. В нашей, да и в любой нормальной профессии, очень сложно заставить себя дома не думать о работе.

— Как Вы это преодолеваете?

— Никак. Умение отдыхать — это величайший талант. Я до сих пор этому не научился. Ночью спишь — и во сне находишь новые решения даже той кризисной ситуации, которая уже прошла. Это беда человечества — неумение дома отключать мозги от того, что не дает тебе покоя не работе. Есть неплохие способы — шахматы, рыбалка. А кто-то много ест: стресс — значит, давай кушать…

ПО СЕМЕЙНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ

— Вы родились в семье, где трое детей-близнецов. Каково это — быть тройняшкой?

— Мне здесь сложно анализировать, потому что для меня это совершенно естественно. Мне это дало, наверное, чувство коллективизма. С рождения все делилось на троих, кроме материнской любви, которая только умножалась.

Мы с братом Владимиром долго работали вместе в “Центроспасе”, он — Герой России. Нас, близнецов, всегда путали. А наша сестра Нина закончила архитектурный институт, воспитывает с мужем шестерых сыновей и дочку. У нас с братом по два сына — то есть всего десять мальчишек. А недавно у Владимира и дочка родилась.

— Как в семьях спасателей относятся к тому, что в любой момент вас могут сорвать с места?

— Ни одна семья нормально к этому не относится. И не может относиться. Жен-декабристок очень мало. Многие женщины считают, что смогут справиться, а на деле выходит, что нет.

— Удается ли Вам достаточно времени уделять своей семье, детям?

— Не удается. К сожалению, это так. Родные как-то смиряются, но я понимаю, что накапливаются какие-то внутренние обиды. У жены день рождения, а ты вынужден куда-то лететь. Или обещал с пацаном сходить погулять в песочницу, а тут опять случилась ЧС. И так гуляешь раз в год… Да, это данность и есть извиняющие обстоятельства. Но лучше от этого никому не становится. Хотя, наверное, дальнобойщикам или морякам в этом смысле не легче. Очень многие замыкаются в работе. Такая профессия, что поделаешь?

— Беспокойство за Вас в семье с годами притупилось, или нет?

— Я никогда об этом не спрашивал. Я вообще стараюсь не говорить на такие темы, это не прибавляет здоровья. Наверное, страх притупился. А может, у них появилась некая уверенность, что со мной ничего не случится…

— Передаете ли Вы сыновьям какие-то свои знания по ОБЖ?

— Нет, для этого есть школа. Но если мой старший сын спрашивает, я что-то ему объясняю. Ему уже двенадцать лет, пора заняться этим вопросом. Правила дорожного движения, когда можно зажигать газ и тому подобное. Я не буду запрещать своему ребенку купаться. Но я постараюсь научить его плавать. И объясню ему, что нельзя прыгать с третьего этажа — ножки сломаешь. А моему младшему сыну всего два года, поэтому проходить курс ОБЖ скорее нужно маме.

Безусловно, первое, что я сделал, когда в доме появился маленький — все чайники с проводами были убраны. И все опасное, до чего он может дотронуться, тоже. Приучил не ставить на край кипяток. Если вижу, что это нарушается, ругаюсь страшно.

КАЖДОЕ СПАСЕНИЕ — ЭТО ЧУДО

— Часто ли к Вашей работе подключаются священники? Нужно ли это или мешает?

— Бывает, что подключаются. В чрезвычайной ситуации я священника рассматриваю прежде всего как психолога. Для верующего это, безусловно, серьезная помощь. Но и тут не все однозначно. Разные бывают ситуации. К примеру, маленький ребенок может испугаться священника: все вокруг бритые ходят, а он с бородой. Какому-то ребенку важнее женская ласка, сочувствие, другому — ощущение мужской защиты. Нет общих рецептов.

— Умение подавить в себе страх, панику, обрести уверенность в кризисной ситуации — особый талант? Или эти качества можно выработать?

— Страх невозможно полностью подавить. Но можно не дать ему себя парализовать. А вот бороться с паникой, безусловно, возможно. Это в основном тренировки, физические и психологические. Например, я два года ходил в морг на занятия по устройству человека, по оказанию помощи. Есть еще психологическая реабилитация спасателей после чрезвычайных ситуаций, между ЧС.

Конечно, качества, необходимые спасателю, можно выработать. Если Вы не умеете управлять машиной, сядьте за руль и поезжайте на хорошую трассу, где-нибудь в центре Москвы. Ну как, представили? А через год наберетесь опыта — и уже не страшно, даже чересчур, люди носятся со скоростью 120 километров в час там, где нужно 20…

— Можно ли сказать, что спасатели — это люди, профессионально склонные к вере? Или наоборот?

— Нельзя сказать однозначно. У нас есть глубоко верующие православные ребята, есть те, кто верит в мать-природу, есть и атеисты. Лично для меня каждый эпизод спасения человека — это чудо, потому что только твоих рук тут не достаточно. Как получается, что человек остается жив? Может быть, так сложились обстоятельства? Или это все-таки Бог? Но то, что среди хаоса бетона выжило вот такое крошечное детишко…

Я не могу назвать себя подлинно верующим. Я крещеный, но мне сложно переломить себя в отношении веры. Меня очень смущает негативная информация о Церкви в СМИ, и я не знаю, верить ей или нет. Понятно, у меня атеистическое прошлое, как у всего нашего поколения. С этим тяжело бороться: очень глубоко сидит. А может, просто гордыня мне мешает…

Биографическая справка

Андрей Данатович Легошин родился в г. Реутово в 1962 году. Окончил Московский энергетический институт, специальность — радиоинженер. Активно занимался альпинизмом и туризмом. Был одним из первых внештатных спасателей Комиссии по чрезвычайным ситуациям Совмина СССР. С 1988 по 1992 год участвовал в ликвидации последствий разрушительных землетрясений в Армении (Спитак и Кировокан), Исламской Республике Иран и Турции.

В 1992 году начал работать в Государственном центральном аэромобильном спасательном отряде МЧС России (“Центроспас”), где прошел все ступеньки от спасателя до начальника отряда. Во время военных действий в Чечне в 1995 и 2000 году работал в г. Грозном. В Югославии обеспечивал доставку грузов помощи для осажденных районов Боснии и Герцеговины, работал с гуманитарной миссией в центральной Африке.

Участвовал в спасательной операции в Кармадонском ущелье (сход ледника Колка в сентябре 2002 г., среди жертв — съемочная группа Сергея Бодрова-мл.), в освобождении заложников “Норд-Оста” (октябрь 2002 г.), в ликвидации последствий терактов, землетрясений, авиационных и техногенных катастроф, наводнений и многих других чрезвычайных ситуаций в России и других странах. Руководил разработкой, освоением и внедрением новых спасательных технологий.

Спасатель международного класса. Награжден государственными наградами, в том числе орденом Мужества и медалями “За отвагу”, “За спасение погибавших” и др. В декабре 2002 г. Андрею Легошину было присвоено звание “Заслуженный спасатель РФ”.

С января 2003 г. Андрей Легошин — заместитель начальника Департамента управления в кризисных ситуациях МЧС России. В 2003 году стал лауреатом главной Всероссийской премии “Российский национальный Олимп” в номинации “Национальный герой”. С 2004 года — временно исполняющий обязанности начальника Департамента управления в кризисных ситуациях МЧС России.

На анонсе Бомба, обнаруженная в историческом здании Политехнического музея. Фото flickr.com