«Символы не создаются на территории пропаганды». Эдуард Бояков дал большое интервью после назначения худруком Театра на Малой Ордынке

В Москве много театров. А что зрители смогут найти именно у Вас?

Да, театров в Москве много. Чем же наш будет от них отличаться? Не хочется начинать разговор с критики, но приходится констатировать: если мы говорим о русском театре вообще, то для меня очевидно, что он как культурный институт переживает серьезный кризис. Театр — это не социологические и статистические показатели. Нельзя ориентироваться на бравурные рапорты о том, что после пандемии люди не стали меньше ходить в театр; да, на фоне определенных политических событий было некоторое сжатие аудитории, да, сейчас она растет, люди все больше и больше ходят на спектакли, концерты, эвенты, в филармонию. Но вопрос ведь не только в статистике.

Индустрия городских развлечений развивается невероятными темпами, о Москве во всем мире все больше говорят как о некоем энергетическом центре. А ведь лет 20 назад все начиналось просто с кинотеатров в торговых центрах. Сейчас это огромные торговые молы и какие-то невероятные гастрономические города, рядом — концертные залы, площадки — одна, вторая, третья, кинотеатры, детские студии, спа, фитнесс-студии… Я как-то в таком центре снимал Леонида Якубовича для одного большого документального проекта и он предложил: «Давай полетаем на самолете, вон там есть специальный симулятор». Он же пилот. И мы оказались в настоящей кабине пилота Боинга. То есть это все огромная индустрия — уже не просто развлечений, а досуга, свободного времени в целом. И пребывание в таком городском пространстве занимает по значимости третье место после семьи и работы. И здесь театр не в авангарде, это очевидно. Для начала надо просто это констатировать. А потом попробовать понять, чем это чревато.

Конечно, для меня как человека, который связан с театром, естественно говорить о своем, о больном. Я по-прежнему считаю театр важнейшей жизненной практикой. И не потому, что я им занимаюсь. Наоборот, я им занимаюсь, потому что убежден: без мистерии, без социального, культурного, духовного ритуала, без традиции театра — нация, культура, цивилизация не выживает.

А еще театр имеет огромное пространство функций, смежных с Церковью, так сказать, переадресованных во внешнее пространство. Мирская жизнь за церковной оградой — вот где театр может сказать свое слово очень громко. Не так давно Дмитрий Трофимов организовал на Кузнецком мосту потрясающую выставку «Видеть и слышать». И я был просто поражен богатством возможностей православных художников. Они работают в храмах — там очень строгий канон. Но, оказываясь за церковной оградой, мы задаем себе вопрос: а разве говорить о Боге, о Евангелии мы можем только внутри храма? А если вне, то как? Вот здесь и возникает разговор о месте театра.

Не знаю, как избежать при этом громких слов: «духовная кафедра», рост, душа, жизнь человеческого духа — все это мы уже затерли до банальности. Но Дух живет, где хочет, а значит и на кухне, и в лесу, и в скиту, и на детской площадке, и в школе… А уж когда мы говорим об эстетике, о красоте, о языке, о семиотике, тут без театра никуда.

То, что вы сейчас говорите, очень похоже на споры вокруг литературы и печатной книги, как ее носителя. Ведь книга — это не только содержание, но еще и форма его подачи.

Ну да, не только содержание, но и форма, в которой выражаешься и ты сам. Ты не сможешь читать серьезный текст в орущем пространстве какого-нибудь концертного зала, клуба или ресторана.

А вот просматривать какие-нибудь Telegram-каналы…

Да, да, или новостную ленту — пожалуйста. А ведь театр в каком-то смысле дает намного больше, чем литература. Он вбирает в себя литературу, все, что она дает. Драма наряду с эпосом и лирикой онтологически один из трех способов литературного существования. Конечно, воспроизводства лирического стихотворения, эпического романа, или даже какой-то мифологической литературной конструкции, она не даст. Зато театр, в отличие от литературы, дает то, чего в ней нет — возможность видеть, чувствовать, слышать живого человека. Вот он, артист, бегает по сцене, потеет, и ты это видишь — не читаешь, а видишь. И если у него идут слезы, ты вступаешь с этим человеком в совершенно другой контакт...

А что все-таки не так с московскими театрами?

Знаете, я постоянно позволяю себе провокационные опыты с артистами, хотя иногда это очень больно. Когда актриса уже выучила роль, научилась плакать, потому что по роли она теряет ребенка, а ты говоришь: «А что потом делает твоя героиня? Обманывает мужа и убегает к чужому мужику, мстит, выбрасывает из окна какого-нибудь обидчика. В какой войне она побеждает? Каков архетип этой героини? Да ведь это Джеймс Бонд, который победил плохих и принес хорошим оружие, а по пути пострелял кучу людей». Именно такой материал, такие герои сейчас захватывают русский театр, да и все русское культурное пространство. К сожалению, мы живем в этой системе координат.

Мы не задаем себе вопросов, мы просто хотим увидеть спектакль, где хорошие победят всех плохих. И это происходит автоматически, это ожидание сформировано в нашем подсознании. Поэтому спрашиваешь себя: «А как быть с тем, что происходит на Украине? В чем наш ответ? Убить побольше плохих людей?» Что с нами происходит? Где та боль, которая разрывает души героев Булгакова в «Белой гвардии», или Шолохова в «Тихом Доне»? Почему Сталин 14 раз смотрел «Дни Турбиных» во МХАТе и не смотрел постановок по стихам Демьяна Бедного?

Да, почему?

Потому, что и у Булгакова, и у Шолохова показана жизнь человеческого духа. Там и «белые», и «красные» — русские люди. Они мучаются, ищут ответы на вопросы о сути вещей и по-разному находят ответы, сталкиваясь с противоречиями, встречаясь с плохими и хорошими людьми. И это автоматически становится супербестселлером, приобретает невероятную популярность. Это столкновение необходимо людям. Люди экстраполируют свой жизненный конфликт, свою жизнь, свои действия. И театральные сюжеты переносятся в нашу с вами жизнь.

Получается, мы опять возвращаемся к сути, к жизни человеческого духа. Двадцать лет назад мы с друзьями, партнерами, предпринимателями, драматургами и с потрясающими художниками создали в подвале на Патриарших театр «Практика». Он быстро стал самым модным московским театром, о нем начали говорить. Билеты вообще исчезли как вид — их не было даже у перекупщиков, они просто моментально распространялись. Там был заявлен интерес к сегодняшней жизни, к сегодняшнему языку. Это был единственный театр, который ставил только современные пьесы. Это было радикально, необычно.

Потом были проекты в Политехническом музее перед его закрытием на реконструкцию. Там кто только до нас ни выступал: от Маяковского и Есенина до шестидесятников наряду с нобелевскими лауреатами. Потом у нас было несколько региональных проектов. Потом был МХАТ, который мы строили как национальный театр, как большой культурный центр.

И вот теперь это старинное, очень красивое, если смотреть с фасада, здание Театра на Малой Ордынке. А если выйти на балкон, дух захватывает: вот Климентовский переулок, вот храм Всех скорбящих Радость, вот Марфо-Мариинская обитель, вот Екатерининский храм, вот Никольский. Совершенно невероятное пространство! Нигде нет такой московской аутентичности. В этом смысле Театр на Ордынке, надеюсь, возьмет на себя задачу говорить русскому человеку о самом главном и на театральном языке формулировать самые важные вопросы и давать максимально честные и искренние ответы. Потому что приходит время, когда только театр сможет это сказать. Тем более в ситуации, когда мы видим, как то, что успешно на территории пропаганды, зачастую сомнительно реализуется на территории искусства...

Потому что символы и образы будущег не создаются на территории пропаганды. Это ошибка.

А где они создаются?

В духовных лабораториях, в мистериальных котлах. И, конечно, за этим надо присматривать, чтобы не зайти слишком далеко.

Вот вчера я был в храме. Общее дело — Литургия — это то, без чего моя жизнь вообще невозможна, это встреча с истиной. Но жизнь многообразна. Читая Николая Новикова, крупнейшего исследователя исихазма, я открыл для себя труд митрополита Иерофея (Влахоса) «Православная психотерапия». Какая важная книга! Это возвращение бесконечной православной мудрости в сегодняшний контекст. В том числе и научный. Потому что разрыв между православной наукой и сегодняшними реалиями катастрофический. Даже не верится, что не так уж по историческим меркам давно были времена Павлова и Бехтерева. И их современников — Лосева, Флоренского, и Соловьева.

Тогда легко было находить общий язык. И в искусстве тоже. Ведь это триединство: религия, наука и искусство...

Конечно. Наш Серебряный век — это время отца Сергия Булгакова, Федорова и вообще нашей религиозной философии. Это ряд великих мыслителей и православных ученых, богословов, которые создали условия, при которых общество — от старообрядцев до западников — начинало формировать общее культурное пространство, в котором Православная Церковь, православная традиция была стержнем.

Сегодня социальная и культурная жизнь намного шире. Она включает в себя и Восток — мусульманство и буддизм. Есть даже такая наука — буддология, которая на 90% создана православными священниками в XVIII –XIX веках.

Вот и сегодня Москва должна и в этом отношении быть столицей. В ней Станиславский создал МХАТ, в ней творили Мейерхольд и Таиров, потрясающее поколение великих русских художников, композиторы от Римского-Корсакова до Прокофьева, мирискусники и русский авангард вплоть до Филонова и Татлина. И все это — пространство, где жил Христос, где была молитва.

То есть наша культура, как вокруг солнца, вращается вокруг Церкви?

Да. Если бы не Христос, если бы не Благая Весть, не наша великая православная традиция, не было бы нашей культуры… В античном мире театр играл фундаментальную роль. Наряду со святилищем, с агорой, со стадионом.

Наша церковь тоже имеет пространство — алтарь, — куда нам, обычным людям, входить запрещено. Или разрешено только при определенных обстоятельствах и в определенные моменты. Это — Святая святых. И эта модель унаследована театром, во всяком случае и на уровне архитектуры.

И знание о том, что театр связан с храмом — архитектурно, пространственно, топологически, — должно быть у любого человека, который проснулся в субботу и ведет своего ребенка в 11 утра на спектакль, несмотря на то, что у него выходной и он не выспался. Но он ведет ребенка в «храм». С маленькой буквы, в кавычках, но именно в «храм». И Станиславский, сравнивая театр с храмом, делал это совершенно сознательно. Поэтому для меня это — служение.

Отец Павел Островский, с которым я имею счастливую возможность общаться лично, недавно просто возмутил меня репликой: «Что это еще за словосочетание «служить в театре»? Осторожнее надо с такими словами». Я с этим категорически не согласен! Конечно же, в театре служат, отец Павел! Это объединяет нас со священниками, воинами, врачами. Здесь выжить можно только, если ты относишься к этому как к служению. В противном случае все эти визги, крики, восторги, помада, кружева, парики и прочее полностью захватят тебя. Вот исходя из таких максимально высоко поднятых требований мы и создаем репертуар Театра на Ордынке.

В последнее время я стал часто вспоминать театр «Практика». Когда мы после МХАТа создавали на Мясницкой, в усадьбе Салтыковых, Новый Театр, мы понимали, что в этих невероятных интерьерах, во всей этой красоте, связанной с историей, с Пушкиным, с Гоголем перед нами стоит совсем другая задача. А сейчас все вернулось на круги своя. Ни Новый Театр, ни МХАТ, ни Политехнический музей не давали возможности перекинуть мостик к предмету современного искусства, того самого contemporary art, абсолютно деструктивного, потерянного. Даже само это словосочетание используется все чаще в совсем обидном контексте. А ведь предмет «современного искусства» - это современная жизнь, современный человек. Вот с этим мы и будем работать.

Вам кажется это логичным, или этот термин просто затерли?

Мы просто потеряли суверенитет. И не только в отношении Голливуда, Netflix, но и в интернете, в социальных сетях. Мы потеряли суверенитет даже на уровне таких вот терминов — contemporary art. У нас даже слов своих не оказалось. Ну действительно, как назвать современную живопись? Когда академический художник пишет сегодня маслом какого-нибудь космонавта, никто это уже не называет современным искусством. То есть это — не современно? А что тогда современно?

Но есть же какие-то каноны. Получается, все они нам кем-то навязаны?

Конечно. Это и есть отсутствие суверенитета. И кризис русского театра как раз это показывает. Во что одет современный художник? Кроксы, бейсболка, худи, свитшот. У нас уже нет слов даже для одежды! Поэтому художник вынужден создавать какие-то «инсталляции», чтобы принять участие в «перформансе». Вот он и создает некое произведение по шаблону.

Давайте поговорим все-таки о ваших ближайших планах. Переедут ли на новую площадку какие-то ваши прежние постановки? Каким вообще вы видите репертуар на новом месте?

Репертуар будет новым. Но ничего рубить с плеча мы не будем. Конечно, главное для нас — это наши премьеры. Естественно, чтобы освободить для них место, мы будем потихонечку какие-то спектакли из старого репертуара убирать. Такова театральная реальность. Ну а планы у нас совершенно сумасшедшие. Мы до конца 2026 года хотим изменить пространство, стиль, сам визуальный код. Мы начали сотрудничество с Wowhaus. Это наши друзья, это культовые уже архитекторы и дизайнеры, с которых начинался и Парк Горького, и набережная Музеон, и Электротеатр и много чего еще. Но, кстати, первым их проектом в городе был Театр Практика в 2007. А до мая 2026, когда начнется ремонт, мы хотим выпустить больше десяти премьер.

Это будут новые работы?

Не все. Но мы ничего не переносим, мы просто будем продолжать ту линию, которую заявили. Например, спектакль с отцом Артемием Владимировым: мы его играли на Мясницкой и обязательно продолжим это сотрудничество здесь. Но это будет абсолютно другой спектакль. Здесь совсем другое пространство, здесь рядом Марфо-Мариинская обитель, преподобномученица Елизавета Федоровна. Это другая жизнь, другой топос. Здесь проповедь отца Артемия должна зазвучать по-другому. И, рассказывая про царских страстотерпцев, мы, конечно, найдем совершенно другие ракурсы и аспекты этой истории. Это будут другие тексты, другие слова, другие стихи, другое пространство, другие декорации. Или работа с Якубовичем — «Гарпагон, или обманутый жених»: Якубович пишет новые интермедии для мольеровской комедии. А еще мы сейчас думаем, где играть «Лавра».

Зал маленький?

Ну да. Слава Богу еще, что сцена большая. Хотя и не такая, как в Театре Российской армии, где мы играли «Лавра» в полуторатысячном зале. И все-таки мы сюда, видимо, «Лавра» перенесем. И, конечно, это будет совершенно другой спектакль. И в чем-то он от этого может даже выиграть, несмотря, на то, что придется сжимать декорации.

А что касается совершенно новых работ, я уже сказал про Булгакова. Мы очень серьезно думаем про «Белую гвардию». Это киевская история. Ты ее, вроде бы, знаешь, помнишь, видел разные спектакли: было же несколько редакций, в том числе и те, над которыми работал сам Булгаков; потом знаменитые мхатовские «Дни Турбиных»… А сейчас читаешь роман, и думаешь: все это было бы смешно, если бы не было так больно и так трагично — эти характеры, эти сюжеты про молодых пацанов, которые погибают… И да, мы будем с этим работать.

А из Нового Театра в труппу кто-то перейдет?

Валентин Валентинович Клементьев, народный артист, наш патриарх, человек, 30 с лишним лет проработавший во МХАТе. На нем очень многое держится. Дуся Германова, Леонид Якубович, Дмитрий Певцов — они хоть у нас и не служили, но играли в наших спектаклях. Так что какое-то сообщество уже есть. Я себя без этих людей просто вообще не мыслю. Есть какой-то круг не только артистов, но и художников, и других мастеров, с которыми я связан. И думаю, труппе будет интересно встретиться с этими людьми. Я никого не увольняю, я всем даю возможность войти в этот поток, отправиться вместе в это путешествие.

Беседовал Алексей Соколов

Фото: Театр на Малой Ордынке / ordynka31.ru