Сергей Рахманинов: уехавший, но не предавший

Сгущенка от маэстро

Начало двадцатых годов ХХ века. В СССР разруха и голод. Композитор Михаил Слонов попросил своего знакомого забрать на почте посылку: 49 фунтов муки (1 фунт — почти полкило), 25 фунтов риса, 3 фунта чая, 10 фунтов жира, 10 фунтов сахара, 20 банок сгущенного молока... Всего около 53 килограммов. Служащая почтового отделения удивилась: «Кто такой этот Рахманинов? Он что, собирается пол-Москвы накормить?!»

Пианистка Елена Гнесина вспоминала: «Рахманинов начал помогать московским музыкантам через американскую организацию АРА, присылая продуктовые посылки. Некоторые из них приходили в мой адрес для передачи другим лицам, в числе которых был А.Т. Гречанинов и другие, которых я не запомнила. Но однажды пришла двойная посылка лично для меня. Я была очень обрадована вниманием ко мне Сергея Васильевича и счастлива, что смогу сытно угостить весь коллектив нашего училища. Помню, что пили мы кофе со сгущенным молоком, ели белые пироги и сладкие булочки. Все были довольны и бесконечно благодарны Рахманинову».

Сергей Васильевич ежемесячно высылал по 20-30 таких посылок. Он кормил и снабжал деньгами поэтов и писателей, музыкантов и артистов. Станиславский, до начавшегося в 1922 турне МХАТа по Европе и Америке, как и все, голодавший в Москве, расписывался в получении гуманитарной помощи от Рахманинова: «Я удостоверяю, что полученные мною продукты будут использованы лично мною и не будут проданы или обменяны».

«Я потерял самого себя»

Расставание с Россией стало для Сергея Рахманинова кровоточащей раной, оправиться от которой он не мог до последних дней.

По природе замкнутый, чувствительный, склонный к депрессиям, он первое время за границей вообще не общался с иностранцами, окружил себя исключительно русскими людьми и на контакт с «внешним миром» практически не выходил. Ему было больно и тяжело.

Отъезд разделил его жизнь на две половины не только географически, но и творчески: за 25 лет в России композитор создал 3 концерта, 3 оперы, 2 симфонии, 80 романсов, поэмы «Колокола» и «Остров мертвых», «Литургию св. Иоанна Златоуста», «Всенощное бдение» и многое другое. А уехав, на много лет замолчал. Всего в эмиграции он написал 6 произведений, причем 4 были начаты еще в России.

«Лишившись Родины, я потерял самого себя. У изгнанника, который лишился музыкальных корней, традицийи родной почвы, не остается желания творить, не остается иных утешений, кроме нерушимого безмолвия… воспоминаний», — писал он.

Чем же была для него Россия? О чем болело его сердце? Конечно, о местах, где он рос, где в детстве и юности получил самые яркие и глубокие впечатления. О близких людях. О языке и культуре... Но не только. Россия для Рахманинова была неразрывно связана с православной верой. Не случайно самыми лучшими своими творениями он считал «Литургию св. Иоанна Златоуста» и «Всенощное бдение».

Четыре серебряные плачущие ноты

«За сильнейшие музыкальные впечатления я должен благодарить свою бабушку», — вспоминал Сергей Васильевич. В девять лет Сережа Рахманинов поступил на младшее отделение Петербургской консерватории. В столице он жил в чужой семье, но на каникулы бабушка-крестная Софья Александровна Бутакова забирала его к себе в Великий Новгород.

Женщина она была глубоко религиозная, водила внука в церковь, причащала, возила в монастырь, где был хороший хор. Там мальчик, скорее всего, впервые услышал о канонах осмогласия — «ангельского пения», как называли его на Руси.

В доме бабушки он часто слышал старинные песни и канты, которые та знала на память. Познакомился Сережа и с собирателем русских былин, гусляром Трофимом Рябининым. А по утрам мимо бабушкиного дома пастух гнал стадо, играя на берестяной жалейке.

И, конечно, колокольные звоны. Недалеко от бабушкиного дома был храм Феодора Стратилата, и знакомый пономарь разрешал Сереже подниматься на колокольню. Будущий композитор скоро стал разбираться в звонах, названиях колоколов, отличал их по голосам.

Особенно запомнился ему перезвон новгородского Софийского собора. «Звонари были артистами,— вспоминал он, — четыре ноты складывались во вновь и вновь повторяющуюся тему, четыре серебряные плачущие ноты, окруженные непрестанно меняющимся аккомпанементом... Несколько лет спустя я сочинил сюиту для двух фортепиано... — мне вновь запел колокол Софийского собора».

На всю жизнь композитор сохранил в памяти и древний новгородский знаменный распев. А четыре колокольных тона новгородской Софии — нежные, веселые, жалобные, грозные — зазвучали у него в фортепианной сонате № 2 и симфонии-поэме «Колокола».

Друг Рахманинова композитор Александр Гедике писал: «Он очень любил церковное пение и частенько, даже зимой, вставал в семь часов утра и уезжал в Андроников монастырь, где выстаивал в полутемной огромной церкви целую обедню, слушая старинные, суровые песнопения из Октоиха, исполняемые монахами параллельными квинтами. Это производило на него сильное впечатление».

В 1910 году Сергей Рахманинов написал музыку к литургии святого Иоанна Златоуста. А спустя пять лет завершил «Всенощное бдение», свое величайшее творение на темы древних песнопений знаменного распева.

Первое исполнение «Всенощного бдения» Синодальным хором под управлением Николая Данилина состоялось в марте 1915 года в Москве. Успех был ошеломляющий. Известный критик Флорестан (Владимир Держановский) писал: «Быть может, никогда еще Рахманинов не подходил так близко к народу, его стилю, его душе, как в этом сочинении. А может быть, именно это сочинение говорит о расширении его творческого полета, о захвате им новых областей духа и, следовательно, о подлинной эволюции его сильного таланта».

А принявший православие японский пианист Садакацу Цучида говорил: «Рахманинов — огромное богатство. В его творчестве есть дух Православия, есть сила Воскресения, Россия, доброта, милостивый взгляд на мир, память о вечности».

Ивановка и ее обитатели

Отечество Рахманинова — это прежде всего Святая Русь, верующая, молитвенная. Но это еще и конкретное место, о котором сам Сергей Васильевич писал в эмиграции: «Живя в России, я постоянно стремился в Ивановку. Положа руку на сердце, должен сказать, что и доныне туда стремлюсь».

Речь об имении в Тамбовской губернии, принадлежавшем тетке и теще Рахманинова, Варваре Сатиной. В юности, поссорившись со своим учителем профессором Зверевым, у которого жил на полном пансионе, он нашел пристанище в семье Сатиных, а позже женился на своей кузине Наталье Сатиной и стал фактически владельцем усадьбы.

Вплоть до 1917 года все средства, которые он зарабатывал концертами и получал от издания своих произведений, Сергей Васильевич вкладывал в Ивановку: строил там новые коровники, ремонтировал конный двор, амбары, привозил технику и новые породы скота... Не раз помогал крестьянам по хозяйству, построил в селе земскую школу.

А в 1913 году, когда заболели обе дочери Рахманинова и врачи уже готовили родителей к тому, что девочки не выживут, произошло чудо: Ира и Таня неожиданно поправились. И в благодарность за то, что Бог даровал детям жизнь, господа подарили крестьянам Ивановки 209 десятин земли.

В последний раз Рахманинов приезжал в Ивановку в 1917 году.

«Уезжай, барин, от греха!»

Была весна. Временное правительство впервые ввело твердые, директивные цены на хлеб при закупке его для армейских нужд. А среди крестьян уже шли брожения: дезертиры подбивали их на грабежи, семена разворовали, посевная была практически сорвана.

Когда к Сергею Васильевичу пришли из деревни, он долго отвечал на вопросы о земле, о том, кто сейчас управляет Россией. Потом все мирно разошлись. Но вскоре несколько стариков вернулись и стали уговаривать барина не задерживаться в Ивановке, мол, приезжают сюда часто «какие-то, Господь ведает кто, мутят народ, спаивают»: «Уезжай, барин, от греха!»

А ведь он столько сил потратил, столько средств вложил в Ивановку, годами помогал местным жителям! Откуда эта жестокость?!

В имении он больше ни разу не был. Хотел было подарить его крестьянам, но на Ивановке были большие долги... А после Октябрьской революции имение просто экспроприировали.

«Сейчас слово „свобода“ звучит как насмешка!»

Февральскую революцию Рахманинов, как многие мыслящие творческие люди в России, встретил со сдержанным оптимизмом — как ветер перемен... Все средства от первого же концерта передал на нужды армии. А потом дал еще два концерта в пользу фронта.

Однако скоро воодушевление сменилось растерянностью: что-то явно шло не так и не туда... Вторую революцию Рахманинов не принял категорически. «Даже при Николае II я себя чувствовал свободнее, чем сейчас, а сейчас слово “свобода” звучит как насмешка!» — писал он. Еще в марте композитор пытался уехать за границу. Тогда не вышло. А в декабре он вдруг получил разрешение на выезд и через полгода с женой и двумя дочками покинул Россию.

Формально это были гастроли — у него были запланированы выступления в Копенгагене, Осло и Стокгольме. Там он получил несколько предложений из Америки и эмигрировал в США. Ему было 44 года. Домой Рахманинов уже не вернулся, но вся его дальнейшая жизнь на чужбине прошла с оглядкой на Россию.

Новая жизнь

В Америке ему предлагали место главного дирижера двух лучших американских оркестров, но Рахманинов решил отказаться от карьеры дирижера. Зато Америка рукоплескала ему как пианисту-виртуозу. Он играл превосходно! Вначале ему платили гонорары как обычным гастролерам — по 500 долларов за выступление. Но скоро стали платить 1000, 2000, 3000 долларов...

В 1922 году Рахманинов смог купить особняк на берегу Гудзона. И начал примерно треть своих заработков отдавать на благотворительность. А началось все с тех самых посылок с мукой и сгущенкой для знакомых и незнакомых — всех, кто попросит. О масштабах помощи, которую оказывал Рахманинов, знал только очень узкий круг лиц: личный секретарь, который переводил деньги, человек, который составлял списки нуждающихся, и члены семьи. Остальным маэстро казался замкнутым снобом, не стесняющимся задирать планку гонораров, подписывая очередные контракты. Знал бы кто, куда шли эти гонорары...

«Я верю в вас и в ваш самолет»

Рахманинов выступал на благотворительных концертах и в США, и в Европе, оплачивал учебу личных стипендиатов, помогал соотечественникам устроиться на работу, обеспечивал заказы художникам и скульпторам, покупал русскую живопись. Он входил в благотворительные организации, помогающие русским студентам-эмигрантам во Франции и Германии, передавал выручку от концертов на помощь бедствующим русским музыкантам, переводил деньги на конкретные адреса. Например, изобретателю Игорю Сикорскому.

Сикорский жил в Нью-Йорке и фактически нищенствовал. Самолетами в то время мало интересовались: в Америке был кризис. Свои первые самолеты Игорь Иванович конструировал буквально в курятнике. Денег не было совсем.

Однажды Сикорский оказался на концерте Рахманинова в Карнеги-холле. После концерта он в восторге прибежал за кулисы с цветами и... попросил помощи. Рахманинов его узнал, расчувствовался: «Я верю в вас и в ваш самолет и хочу помочь!» И, не раздумывая, подарил ему весь гонорар за свое выступление — 5000 долларов в конверте: «Вернете, когда сможете!» (По другой версии, композитор просто купил на 5000 долларов акции компании Сикорского и согласился стать ее вице-президентом. Рискованная финансовая операция со временем себя оправдала: конструкторское бюро Сикорского скоро набрало обороты, и изобретатель смог вернуть деньги даже с процентами).

Другой показательный пример адресной помощи связан с Комитетом помощи учащейся русской молодежи в эмиграции. Рахманинов регулярно помогал Комитету, а однажды написал туда письмо: «Я слышал, что во Франции есть пансионаты, содержание в которых одного ребенка в год обходится в 150 долларов. Если информация верна, то я хотел бы взять на себя заботу об одном ребенке и был бы вам признателен, если бы вы выбрали его для меня и прислали информацию — его имя, возраст и краткую биографию. После этого я вышлю вам чек».

Французы тут же прислали Сергею Васильевичу фото студента химического факультета Софийского университета Павла Милованова. Способный юноша стал первым стипендиатом Рахманинова. Сергей Васильевич ежегодно перечислял ему 150 долларов и потом, во время его стажировки во Франции, интересовался его судьбой. Были у Рахманинова и другие стипендиаты.

«Оставьте меня в покое!»

Рахманинов смог обеспечить свою семью: покупал дома, снимал дачу под Нью-Йорком, в конце жизни приобрел в Швейцарии близ Люцерна землю и построил там виллу. Новое имение назвал «Сенар» — Сергей и Наталья Рахманиновы. Но в привычках своих он сохранял скромность.

Когда он только переехал в США, один музыкальный критик спросил, почему он так скромно одевается. Сергей Васильевич пожал плечами: «Меня все равно здесь никто не знает...» Прошли годы. Пришла слава, выросли гонорары. Тот же критик поинтересовался, почему маэстро не стал одеваться лучше. «Зачем? — удивился Рахманинов. — Меня и так все знают...»

Всю жизнь композитор переживал, что своей игрой на фортепьяно мешает соседям и в гостиницах всегда бронировал исключительно угловые номера.

Интеллигентный и пунктуальный до крайности, он никогда никуда не опаздывал. Принципиальный противник саморекламы, отказывался общаться с журналистами и критиками, не ходил на помпезные банкеты и приемы. Однажды на гастролях в небольшом американском городке к нему на вокзале буквально прилип вездесущий фотокорреспондент, но Рахманинов от папарацци убежал. Во время обеда в ресторане тот опять оказался рядом. Композитор в отчаянии закрыл лицо руками: «Прошу вас, оставьте меня в покое!» Вечерняя газета вышла с фотографией, сопровожденной подписью: «Руки, которые стоят миллион».

Травля

Четырнадцать лет в эмиграции Сергей Васильевич избегал политики — в Советской России остались его мать и брат, и он не хотел для них неприятностей.

Но в 1931 году Советский Союз посетил Рабиндранат Тагор. Впечатленный «советским экспериментом», он поделился своими наблюдениями в интервью американской прессе. Русская эмиграция отреагировала бурно: было составлено коллективное письмо, которое подписали многие знаменитости, включая Рахманинова. Верный себе, он не мог принять восхваление системы, которая перемалывает человеческие судьбы в жерновах репрессий.

Письмо, опубликованное в «Нью-Йорк таймс», было резким. В Советском Союзе сначала никак не отреагировали. Но потом в Большом зале Московской консерватории исполнили симфоническую поэму Рахманинова «Колокола», и началось... Журнал «За пролетарскую музыку» выступил с обличительной статьей «Дадим отпор вылазке реакции», где Рахманинова и Бальмонта (автора перевода поэмы Эдгара По «Колокола») называли «заклятыми врагами советской власти» и «белоэмигрантами-фашистами».

Дальше — больше: статьи, заявления, протоколы собраний сыпались как из рога изобилия. «Попытка сплочения и организации враждебных сил реакции», «матерый враг советской власти», «белогвардеец Рахманинов», «контрреволюционное выступление»... Логичным завершением травли стал запрет исполнять и издавать произведения «певца русских купцов-оптовиков и буржуев». Бойкотировать музыку Рахманинова призывали Московская, Петербургская, Киевская, Одесская консерватории... Единственным, кто не участвовал в общей истерии, был дирижер Большого театра Николай Голованов: на свой страх и риск он продолжал исполнять произведения Рахманинова.

«От одного из русских»

А потом началась война. И Рахманинов переступил через себя: он по-прежнему не любил большевиков и не принимал советскую власть, но решил, что судьба его страны важнее идеологических разногласий. Ему было важно помочь русским людям победить нацизм, который он ненавидел всей душой.

Когда фашисты вторглись в СССР, Рахманинов поставил условие: весь сбор от каждого третьего концерта идет в фонд помощи Советскому Союзу.

28 июня 1941 года композитор обратился к русским эмигрантам: «Независимо от отношения к большевизму и Сталину, истинные патриоты России должны помогать своей Отчизне одолеть агрессоров». В определенных кругах его даже прозвали «красным».

Один из первых чеков, направленных советскому консулу в Нью-Йорке, Рахманинов сопроводил письмом: «Это единственный путь, каким я могу выразить мое сочувствие страданиям народа моей родной земли за последние несколько месяцев». А другое пожертвование он прокомментировал так: «От одного из русских — посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу».

Он колесил с концертами по США и Канаде, перечисляя десятки тысяч долларов в Американский фонд помощи Советскому Союзу. На деньги Рахманинова закупались медикаменты для Советской армии. Смягчились в отношении к композитору и советские власти. Даже благодарили «за то, что вы делаете для нашей общей Родины». И уверяли, что «истинным патриотам всегда будет обеспечена свобода жизни и творчества в нашей стране».

Остались свидетельства, что Рахманинов хотел побывать с благотворительными концертами в Ленинграде, Сталинграде и Москве. Он начал писать «Сталинградскую симфонию», собирался объявить о своем возвращении в СССР и даже встречался с советским послом в США, просил визу, и якобы сам Молотов, находясь с визитом в США летом 1942 года, просьбу его одобрил. А через год на свое семидесятилетие композитор получил поздравительную телеграмму от десяти советских композиторов.

Может быть, все бы и сложилось. Но... В 1943 году состояние здоровья Сергея Васильевича резко ухудшилось, врачи обнаружили рак.

В последние дни Рахманинов, редко приходя в сознание, просил жену читать ему сводки с русского фронта. И, узнав о победе под Сталинградом, прошептал: «Слава Богу!»

За несколько дней до своего семидесятилетия, 27 марта 1943 года он утром причастился и ночью, не приходя в сознание, тихо скончался.

***

«Я русский композитор, — говорил о себе Рахманинов,— моя Родина определила мой темперамент и мировоззрение. Моя музыка — детище моего темперамента, поэтому она — русская».