В обсуждении фильма Мэла Гибсона учавствует также главный редактор журнала "Фома" Владимир ЛЕГОЙДА.
Читайте его статью "СТРАСТИ ХРИСТОВЫ": PRO et CONTRA. CONTRA: ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ. СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ?
Безусловно, Мэлу Гибсону удалось создать хороший фильм. Автор попытался художественными средствами решить одну из богословских, если угодно, задач толкования Евангелия: в чем именно состоял и каким образом осуществился — по человеческой, исторической его стороне — спасительный подвиг Христа на Голгофе. Я пока не знаю другого подобного опыта в кино, а может быть, и в литературе.
Вполне допустимы, но вместе с тем чисто иллюстративны и классическая версия Пьера-Паоло Пазолини, в которой Христос ходит по земле и решает социальные проблемы, и многочасовая эпопея Франко Дзеффирелли, где показан красивый Христос в красивых одеждах, вокруг Него красивые женщины, которым Он рассказывает красивые притчи. С точки зрения современного обывательского восприятия Евангелия как учения о морали, все это — и, может быть, только это — как нельзя более приемлемо. Вообще в западном понимании со времен Ренана (а с недавних пор у нас в России) Иисус Христос предстает как проповедник морали, как социальный учитель. Он чуть ли не первый коммунист, революционер, левак, который выступает за социальную справедливость, за бедных и т. д. Но это, строго говоря, пенка с верхнего слоя любой религии, снять ее легко — она на поверхности. Христианства здесь еще нет. Точно так же можно снять фильм о Будде: он ходит по лесам, по долам, встречается с людьми, с животными разговаривает, проповедует неделание, отказ от греховной жизни — та же самая мораль. И в чем тогда разница между Буддой и Христом в подходе тех же Пазолини или Дзеффирелли? Такие моралистические фильмы можно снимать десятками. Совсем по-другому подходил, например, Достоевский. Он намеренно обострял ситуацию. О воскрешении Лазаря и о Воскресении Христовом он заставлял говорить убийцу и проститутку. Христос не просто ко всем пришел, но прежде всего — к больным и грешным, к нуждающимся в спасении. Спасение — вот ключевой вопрос христианской религии. С этой точки зрения, с точки зрения подвига одоления греха, смерти, дьявола, фильм Мэла Гибсона меня устраивает с первых кадров — с Гефсиманской молитвы. Если картина начинается так, значит, речь в ней пойдет о главном, серьезном. Что касается восприятия "Страстей Христовых" католиками и православными... Один из лучших русских богословов начала ХХ века митрополит Антоний (Храповицкий) шутливо, разумеется, но очень остро ставил вопрос: а где граница между католическим и православным богословием? Ее определить не легче, чем русскую границу с Китаем: сто километров восточнее, сто километров западнее... Примерно так же обстоит дело в понимании и толковании Евангелия… Неудивительно, что католики и православные воспринимают этот фильм во многом одинаково — в нем говорится о том, что нас объединяет. Как один святитель сказал, наши религиозные перегородки до неба не доходят… Почему возмутила всех — и католиков, и православных — картина Мартина Скорсезе "Последнее искушение Христа"? Потому что автор переступает некоторые — может быть, условные, с точки зрения светского художника, но весьма существенные и для верующего человека неотменяемые богословские и нравственные границы. Мэл Гибсон все снимает по Евангелию. Да, какие-то реплики у него "не по тексту", да, центуриона зовут Кассий, да, жена Понтия Пилата излишне подробно раскрыта, а в Евангелии о ней упомянуто только в одном месте и то мельком. Но в основном, даже в топографии Крестного Пути, все по Евангелию: здесь возложили крест, здесь заставили Симона Киринейского его нести — и так далее. Конечно, есть некоторые неточности. Например, сцены бичевания и распятия несколько преувеличены в своей жестокости. Кувалдой, которой в кадре вбивают гвозди, впору вообще рельсы железнодорожные забивать. В реальности, конечно, никакой кувалды не было. Скорее всего, не было даже молотка. Специалисты утверждают, что поскольку распятие на кресте было распространенным занятием в римской армии, то почти каждый легионер умел это делать, причем подручными средствами. У него был обыкновенный боевой топор, на все случаи жизни: им и сражаться можно, и дрова рубить, и гвозди забивать. Им-то и орудовали, причем не так, как показано в фильме — с размахом, а совсем иначе. Много ли нужно силы, чтобы пробить человеческую руку? Профессиональный воин знал как ударить: один удар в одну руку, другой в другую, третьим ударом загнуть гвоздь — и все. Наверное, сам Мэл Гибсон не очень себе представлял, как римские легионеры это делали, но греха в этом особого нет. Кадры бичевания напоминают Грюневальда или картины Николая Ге, его голгофский цикл, где изображен страшный страдающий Христос, на Которого тяжело смотреть. Ге, кстати, тоже осуждали — и по тем же параметрам, что и Гибсона теперь: слишком жестоко, слишком страшно, все-таки Христос должен быть красивым, благообразным... Но обратите внимание: режиссер обезопасил себя, дав эпиграф из книги Исайи: Нет в Нем ни вида, ни величия… и мы отвращали от Него лице свое... Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни, но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились (Ис 53:2-5). Этот Человек — жертвенный Агнец изначально, и это не имеет ничего общего с вариантом Дзефирелли или Пазолини. В немецкой и вообще в европейской изобразительной школе господствует в основном образ Христа изъязвленного, избитого, обезображенного. Имеет ли он богословское оправдание? Да, в образе страдающего Мессии из Исайи. И тут задача художника — изобразить, как осуществлялся спасительный подвиг Христа. Вообще, слова о том, что Он добровольно взошел на крест, для нас, в обыденном сознании, как-то абстрактно звучат. У современных людей, не имеющих исторического или жизненного представления о предмете, может возникнуть даже такая картинка: вот, подошел к кресту, посмотрел: да, красиво, сбросил одежды, взошел на крест и распялся. Таково обычное восприятие искупительного подвига Христа: красивый, сильный Сын Божий, вокруг Которого легионы ангелов, отказывается от всего и добровольно идет на крест. Конечно, каждая Литургия — это переживание земной жизни Христа, и в том числе Его земных страданий. Но разве где-нибудь в православной Литургии есть упоминание, как печален, как унижен, как поругаем, как избит Христос? Каков Он в кровоподтеках, шрамах, язвах? Такого описания нет нигде (кроме особых Великопостных богослужений), и в православной Литургии в том числе. В православной Литургии Христос — Царь царствующих и Господь господствующих. Вообще вся православная Литургия — это императорский церемониал византийского двора. Это образ именно Христа-Победителя. Теперь обратимся собственно к моменту Распятия. Заметим: как лаконичны и целомудренны в его описании Евангелисты: сказано только, что Пилат предал Его на распятие, "и привели Его на место, именуемое Голгофа", и распяли... Но для того, чтобы по-настоящему понять, что такое взять на себя грехи мира, нужно представить, что это за грехи. Это плоть, изъеденная ранами, проказой, СПИДом, это трупы, избитые и искалеченные разбойниками, бандитами, грабителями, это умирающие на войне, в госпиталях, — это чудовища. Это и человек, разуверившийся в самом сокровенном и святом, мыслящий, что нет уже ни Бога в небесах, ни будущего на земле, — полная богооставленность. Вот это грехи мира. И это взял на себя Спаситель. Можно ли показать это, изобразить наглядно — и нужно ли показывать? Это вопрос серьезный. Но поскольку искупительный подвиг Спасителя на кресте есть сердцевина православного понимания, значит, для меня Гибсон, при многочисленных издержках, — это все-таки нормальный христианский подход. И спасибо ему, что не стал предаваться лирическим отступлениям. Но все действие сосредоточил на последней ночи и на последних голгофских часах Спасителя. Автор ведь с самого начала оговаривается, что снимает Христа по Исайе, и никакого иного. Фильм, как и Евангелие, обрывается на полуслове. Христос сказал: "Совершилось" — и умер. А наутро, говорят евангелисты, пришли к могиле женщины, а в могиле пусто — и все. Тайна. И хорошо, что никто не попытался экранизировать, как осуществилась тайна Воскресения. Евангелие, как историческое повествование, кончается крестной смертью, и лишь кратко, вполголоса, как бы уже из метаистории, говорится потом о воскресении. Здесь Христос для одних видим, для других невидим, одними узнаваем, другими — неузнаваем... Магдалина дотронуться до Него хочет, а Он говорит: "Не прикасайся ко Мне, Я еще не взошел к Отцу Моему". Это уже другое состояние. А земная история кончилась на Голгофе — снятием с креста и положением во гроб. С этой точки зрения Гибсон экранизировал корректно: положили во гроб — луч света — пустая плащаница... Впрочем, иного Христа, Христа-Победителя, экранизировать и в принципе невозможно. Седьмой Вселенский Собор и вообще все православное иконопочитание строятся на том, что Бог изобразим и описуем только по своей человеческой стороне, а не по божественной. А коли так, то изображать эту человеческую сторону нужно со всей ответственностью, трезвостью и правдивостью. Человеческая же сторона страшна. Она не романтична, не моральна. Это английские моралисты могут высасывать из пальца что-то по поводу христианской морали и прочего. На самом деле, Христос должен был придти "нашего ради спасения" именно потому, что человеческая сторона не моральна. И с этой точки зрения, безусловно, Христа можно изобразить только как Сына Человеческого, пришедшего спасти грешных и взявшего на Себя грехи мира, всю их некрасоту, безобразие, жестокость. Именно это и попытался показать в своем фильме Мэл Гибсон, изображая Христа как можно более натуралистично. Будет ли здесь профанация? Безусловно, будет. Почему? Именно потому, что мы грешны, мы несовершенны. Мы даже Христа, в Его человеческой природе, Изъязвленного за наши грехи и Пригвожденного, — не принимаем. Насколько допустимо изображать Христа в кино? Философский вопрос. А как быть с изображением Христа вообще? Да, на иконе, по строгому канону, изображение допустимо. Но кто и когда предписал, чтобы на знаменитой Синайской иконе Христос Пантократор был изображен с преломленной бровью, как у орла, почти как, простите, у Петра Глебова в роли Григория Мелехова? Никто этого не предписывал. Неизвестный греческий, или, может быть, местный синайский иконописец взял и написал, и получилась гениальная икона, с необычным ликом Христа. Или Христос в куполе Дафни в Афинах, или знаменитый Христос Феофана Грека в Новгороде -- тоже необычный образ, с круглыми глазами... Кто предписал? Никто. И самые первые изображения, времен Равеннских мозаик, появились, когда никаких еще не было канонов и рамок... Так можно или нельзя? Седьмой Вселенский Собор говорит: можно. Святые отцы, собравшиеся в 843 году в защиту иконопочитания, во главе с императрицей Феодорой, говорят: можно. Здесь важнейший критерий не можно или нельзя — а удалось или не удалось. Церковь признает четыре Евангелия. А ученые уже 14 или 24 издали. Почему? Помимо богословских и исторических причин, критерий отбора из того, что имелось, был в красоте. Церковь взяла самые красивые, самые цельные и стройные Евангелия. Или, к примеру, утреннее и вечернее правила. Они состоят из ряда замечательных, мудрых молитв. Но ведь изначально их было множество вариантов, а остались в церковном Предании именно те, которые, помимо прочего, удались. Один святой говорил своему послушнику, который плел половички, и у него не всегда получалось: "Что получается, оставь, а что не получается, выбрось и забудь". Вот так и Церковь поступает. Вопрос ведь не в том, что один автор более греховен, чем другой, а в том, что греховны мы все. И если у нас что-то получилось, то это не наша заслуга. Это благодатью и благословением Божьим свершается. Вот и получается: два подвижника, у каждого — свой вариант канона, но у одного удался, а у другого нет. И каноном становится тот, который удался. Поэтому фактор творческой удачи, удачливости, неявным образом входит в понимание и святости, и церковности, и духовности, и православности. Произведения, которые мы признаем гениальными, — это произведения, по сути, боговдохновенные. А кому нужна вообще гениальность? Тоже не простой вопрос. По христианскому пониманию, монах-исихаст, который сидит в темной келье и молится, или отшельник в пещере — совершают умное делание. Им ни Толстой не нужен, ни Достоевский, ни живопись, ни даже церковное искусство. Более того, самое первое правило в умной молитве — это запрет на образное представление. Не нужны никакие чувственные образы, не нужна богословская книга: она только забивает голову, от нее лучше отказаться. Не нужно и пышной церковной службы. А на другом полюсе — императорская литургия, Константинополь и святитель Иоанн Златоуст, библиотека святой Софии с тысячами рукописей, частично сохранившимися до наших дней, с великими богословами, художниками, которые создали для нас Софийский собор и другие памятники, с великими иконописцами -- Рублевым в России, Джотто в Италии и Эль Греко в Испании... Это нужно? В сумме всему человечеству, наверно, нужно. Значит, и Богу, спасающему род человеческий, нужно. Ведь Церковь совершает спасительное дело именно на земле. Конечно, Григорий Синаит и Силуан Афонский спасутся в своем затворе, но нас-то, дураков, тоже спасти надо. И мы спасаемся через воцерковление мира и культуры. Искусство вообще от слова искус, значит, в нем есть соблазн. И здесь опять вопрос о нашей греховной природе. Есть ряд миниатюр и икон с изображением лествицы, по которой лезут на небо монахи. И кто выше всех заберется, того бес поддевает крюком, и он валится вниз. Чем выше поднимешься, тем больнее падать. Так и во всяком искусстве, в том числе в литературе и киноискусстве, и в научном творчестве: чем гениальнее, тем опаснее, чем выше поднимаешься, тем больнее падать. Здесь срабатывает тот же самый принцип удачи. Если ты так высоко поднялся и не упал, то ты великий христианский писатель, как Достоевский. А если ты написал "Войну и мир", "Анну Каренину", а потом написал "Мою веру" — детскую, глупую, несуразную, то ты падаешь, превращаешься в анафематствованного Льва Толстого. Точно так же с кинофильмами и даже с богословскими работами. Это ходьба по самому острию лезвия. Да, переписывать Евангелие не нужно — потому что оно уже есть, а вот такие вещи делать, как фильм Мэла Гибсона, может быть, и имеет смысл. Получился фильм или не получился — вот главный вопрос. По-моему, он получился лучше, чем все фильмы о Христе, которые я видел. Может быть, и в нем много изъянов, и хотелось бы, чтобы многое там было и лучше, и выше, и чище, и умнее. Но все познается в сравнении. Почему я и говорю: сначала попробуйте написать "Войну и мир" или "Божественную комедию", а потом рассуждайте и критикуйте. Я действительно считаю, что лучше фильма на евангельскую тему пока нет.
