В рубрике «Чтение» мы обычно публикуем произведения верующих авторов. Дан Маркович назвать себя верующим не может. И тем не менее на неком глубинном уровне все творчество этого немолодого уже писателя пронизано поиском Бога. Он всей кожей, всеми нервами ощущает ужас ледяного «обезбоженного» мира и пытается хоть как-то согреть окружающее пространство любовью к людям. Но одного этого мало, чтобы изгнать холод, а примириться с пустотой бытия душа не может. Всякая человеческая душа — это тайна, до конца открытая только Богу. Почему при всей его «метафизической тоске», при всем его сострадании Дан Маркович так и не пришел к вере, мы судить не можем. Однако в его рассказах отчетливо звучат те мысли, те переживания, которые неизбежны на пути всякого человека, стремящегося из пустыни атеизма в Отчий дом. Поэтому мы и рискнули предложить их читателю. Это тот опыт души, который будет полезен всякому — и уверовавшему, и пребывающему в поиске.

Дан МАРКОВИЧ

Я родился в Таллине. По первой своей специальности — биохимик, энзимолог, биофизик, молекулярный биолог. Работал в Институте биофизики АН СССР. Автор около 70 статей и монографий. В 1986 г. окончательно оставил науку, стал профессиональным художником.

Живописью и графикой занимаюсь с 1975 г. Ученик московского художника Евгения Измайлова. Написал около пятисот картин, половина из них рассеяна по многим галереям и частным коллекциям в России и других странах. Имел более двадцати персональных выставок.

С 1984 г. пишу прозу, одновременно рисую, иллюстрирую свои книги. С 1997 г. издаю электронные литературно-художественные альманахи «Перископ» (http://www. periscope. ru).

Я люблю писать небольшие вещи, очень короткие рассказы, прозу, в которой главное — звук и ритмический рисунок, скольжение по ассоциациям. Иногда они на грани «стихотворений в прозе». Грань эту я, однако, не перехожу и стихов не пишу, меня больше привлекают скрытые ритмы прозы.

Я не люблю воинствующий авангард, разнообразные «концепты» и «придумки» как в живописи, так и в литературе. В живописи я начинал как примитивист, потому что до 35 лет никогда не рисовал, потом, условно говоря, постепенно склонялся в сторону экспрессионизма. Мне близка московская школа живописи, интересны Сезанн, Сутин, Руо, Марке. Я мало читаю и почти не знаю современную литературу. Как бы «стильно», эффектно, «круто» ни была написана вещь, она холодна и пуста, быстро блекнет, если в ней никого не жаль. Но это не значит, что можно писать плохо, если тема — «бедные люди».

Я не думаю, что «человек — это звучит гордо». Я атеист, но с уважением отношусь ко всем верованиям, нужным другим. Для меня достаточно уважения к жизни, ко всему живому в одинаковой степени, исключительному и хрупкому явлению в том каменном мешке, в который нас занесло.

Знака нет

У моего приятеля с Богом сложные отношения.

— Как я могу поверить, если он мне знака не подает…

— Чуда хочешь?..

— Нет, зачем… но хоть что-нибудь…

Время идет, а знака все нет и нет.

Поговори со мной! (миниатюры)

— Смотри, ветка качается, кивает за окном…

— Ветку бьет ветер, а он без Бога живет, ищет перепады давления.

— Вот рябина стоит вся багровая, мороз, ветер, а ягоды держатся…

— Это холод их прихватил, ничего особенного.

И вот чудес все нет, и просто особенных событий тоже нет, все объяснимо, естественным образом возникает и пропадает.

— Вот если б стол вдруг подскочил… или полетел… Или шапка с головы слетела…

Стол стоит как стоял, а шапка помедлила чуть-чуть — и слетела, покатилась. Он поймал ее — ветер это, говорит. Действительно, ветер, веселится на воле, выравнивает давление… и никакого знака нет. Жить спокойней, но что-то беспокоит:

— Вызвать бы его на серьезный разговор.

— Ветер, что ли?..

— Ну, ветер… Бога. Буду ругать его на чем свет стоит, может, ответит…

Ругал, ругал — и за дело, и просто так, от тоски, а в ответ ничего — ни звука, ни знака… Нехотя зима ушла, весна тут же примчала, все как полагается, согласно расписанию, и никаких чудес. Явилось лето, дождливое, правда, хмурое, но именно оно, а не сразу осень. Листья-травы разрослись чудесно и глубоким зеленым цветом покрыли черноту земли. И опять осень, снова ветер, снова рябина, как всегда — снег…

— Хоть бы снега не стало…

И представьте — растаял, до января земля черна, желта — всюду мертвая трава, нет ей покоя.

— Бывает, — приятель не смущен, — было уже и будет, просто циклон, а потом, предсказываю, снова снег, мороз и прочее.

И предсказанное им сбывается. Он и рад, и не рад — зима восстанавливает силы, законы подтверждают свое постоянство, причины понятны, ответы найдены… а знака нет.

— Ну как я могу Ему поверить, хоть намекнул бы…

Так он мучает Бога много лет, требует знака и внимания, просит доказательств, верит, не верит, мучается сам — и умирает, опять же как все люди. И снова ничего особенного, ни знака тебе, ни намека — одна печаль. Он лежит холодный, белый, на губах улыбка. Я наклоняюсь к нему:

— Ну, как? Что там? Будь другом, подай какой-нибудь знак, подай!..

Нет, он молчит, тайну соблюдает. А за окном осень, ветер, любимая его рябина — бьется в окно, машет багровыми гроздьями…

Воробьиная ночь

Приближалась ночь, а грозы все не было. Темнота и духота объединились против нас и сдавили узкие коридоры больницы. Свет потушили везде, и только столик сестры был слабо освещен, как островок спасения. Я бродил в темноте, среди стонов и тяжкого дыхания. Здесь люди умирали от рака, и я, молодой и здоровый, каждый день умирал вместе с ними. Я представлял себе раньше жизнь как борьбу, и в конце — славную смерть, а здесь увидел, какое грязное и унизительное дело — умирание. Чем я лучше их, и внутри у меня все так же, кровь и зловоние, и все так хрупко и непрочно, что страшно двигаться, есть, пить, дышать, страшно за сердце, которое чудом каким-то приведено в движение и беспрерывно бьется… и за любое место в теле, которое может внезапно взбунтоваться и стать безобразной язвой или наростом, разрушающим все вокруг… Как можно жить?.. Моя вера в устойчивость жизни была поколеблена.

Белый халат был виден из палаты, и меня окликнул кто-то. Звала старуха, которая лежала у двери. «Молодой человек, помогите подняться повыше…» Она почти ничего не весила и неизвестно как еще жила. Теперь она почти сидела и смотрела в окно. Я спросил, нужно ли ей что-нибудь еще. «Если переживу эту ночь, то и день проживу… Дышать нечем, а грозы нет и не будет. Смотрите туда…» Я посмотрел в окно. На горизонте вспыхивали и гасли огни, судорожно разгорались — и гасли снова, а над нами простерлось огромное черное небо. «Это воробьиная ночь, — она сказала. — В такую вот ночь пришли и увели моего мужа. Он сказал мне — живи, только живи… Я жила, сколько могла, еще сорок лет…» Я поправил постель и почувствовал, как ее пальцы держатся за край одеяла — мертвой хваткой. «Я жила, — она повторила, — а теперь такая же ночь. Вы молодой, живите долго, живите…»

Меня позвала сестра, и я ушел в другую палату. Утром старуха спала, и днем тоже, а вечером тихо умерла во сне. Я был рад, что она умерла легко, не сознавая этого. Хорошо бы так умереть, когда придет время, и, может быть, сказать кому-нибудь: «Живите, только живите…»

Негодяй

Мужчина с девочкой гуляли в зоопарке. Я их давно заметил у клетки с тигром, а теперь они решили посидеть на скамейке. Я тоже сидел здесь и смотрел на уток, которые ухитрялись, не двигая ни головой, ни крыльями, скользить по воде, как маленькие кораблики с моторчиком — быстро и неутомимо. Я не умею ни плавать, ни летать, а они умеют… Девочка спрашивает — «почему они не летают?» Ей лет пять, она в красной шапочке и теплом комбинезоне. Отцу около сорока, он в берете и старой куртке, видно, что за одеждой не следит.

— Смотри, какие у них красивые перышки — красные.

— Не красные, а малиновые.

Она права, этот цвет малиновый. Утки кружатся на одном месте, часто окунают головы, смотрят под воду.

— Зачем они?..

— Там, наверное, есть еда.

Мне уже пора домой, но здесь тихо и особая какая-то жизнь. Скрываешьься? .. Что поделаешь — скрываюсь. Смотрю на уток, как они плавают. Я не стал бы плавать, сразу бы улетел.

— Так почему они не летают? — Девочка тоже хочет знать.

— Здесь корма много — зачем им лететь. И куда?..

Может, он и прав, а может, им крылья подрезают, я слышал. Но ей не обязательно это знать… Утки нырять перестали, поплыли большими кругами, скользят между листьев, которые то и дело пригоняет ветер. Скрываюсь… Но уже пора, лететь не можешь — живи как все…

Девочка спрашивает:

— Папа, ты негодяй?..

Она долго думала, когда смотрела на уток — спросить или промолчать…

— Кто тебе сказал?..

Она задумчиво смотрит на носок ботинка, покачивает ногой.

Мужчина вздохнул:

— Ну, пойдем…

— А ты купишь мне Чебурашку?..

— Куплю, куплю. А где это продают?..

— У всех девочек есть.

Они встали и пошли к выходу. Я еще посидел немного. Утки уплыли на другой берег, вылезли из воды и важно переговаривались. Может быть, негодяй — просто негодный к чему-то человек? Негодный к тому, чтобы летать, например. Негодник… Тогда мы все негодяи. Хватит, пора, пора за дело… негодяй…

Поговори со мной…

Я в автобусе еду. В центре светло, но людей уже мало. Магазины закрыли, а мест для гуляния мало. Еду. Темные громады… дальше черные улицы поуже, дома пониже… Уплываю, корабль мой мал. Раньше я это любил — там, впереди… Теперь все равно. Узкую нору роет человек. Над всей нашей жизнью нависла ошибка. Каждый вроде бы для чего-то жил… Ну, каждый… он всегда ищет оправдания… Улица, зима, темень, тусклые окна — там тени, кто ест-пьет, кто спит, кто на детей кричит… Еду. Раньше думал — как выбраться из тьмы… Во-он там где-то свет… Покачнулись, стукнуло под колесами — рельсы… будочка, в ней желтоватый огонек… Стой! кто там? кто?.. Уплыло, снова темнота… еду. Я думал — есть светлые города, небо… надо только уехать отсюда. Нет, чернота внутри… внутри темнота…

Поговори со мной! (миниатюры)

Человек в автобусе. Мы вдвоем. Старик, желтое лицо:

— Поговори со мной…

Я говорить с ним не хочу.

— …мне страшно…

И мне страшно, но не о чем нам говорить, не о чем.

— …я с женой живу… она все по хозяйству… Ночью спит… Я лежу. Думаю?.. нет, меня качает на волнах… страх меня качает. Умру — что с ней будет?.. Уходим в темноту. Неужели всегда так было? Ведь верили, улетали к свету… Ты молодой, уезжай отсюда, уезжа-ай… здесь все отравлено… Хочу верить — будет Страшный Суд — всех к ответу… И в это не верю.

— Ты что… так нельзя, старик…

Нагнулся — он уже спит. Нет, нет, нет, на первой же остановке… дальше не поеду, выпустите меня!.. давно позади огни, город, голоса, песни, смех, небольшие приключения и шалости, даже какие-то успехи, гордость… Под нами нет земли. Оправдания нет… Не надо! пусть это сон — яркий свет в лицо, кто-то треплет за плечо — гражданин, ваш билет!.. А, как хорошо! да, билет, конечно, билет — вот он, во-о-т… А что со стариком? Лицо белое… улыбается…

— Хорошо тебе? А мне страшно, поговори со мной…

Чем это кончится…

У нас в доме много детей, но только одна девочка добрая. Остальные, кроме одного, тоже не злые, но добрых нет больше. Ее считают почти что дурочкой и смеются над ней. Вокруг нее мало доброты, и я смотрю с замиранием сердца — что же будет с ней?.. Она похожа на мать — такое же широкое крестьянское лицо и широко поставленные чуть раскосые светлые глаза, но у матери лицо грубое и недоброе. Неужели и дочь со временем станет такой же? Вот уже голос стал грубей и глаза смотрят не так доверчиво и открыто… Она уже озлобляется, потому что кругом другие люди — в них мало сочувствия. Нет, все-таки она отличается от других…

Я стал думать — в чем тут дело, почему доброта — такая редкая вещь. В ней две стороны — внимание и сочувствие. Вниманию можно научить ребенка, если говорить — «смотри — кошке больно, ты ведь знаешь, как это бывает…» Получится внимательная вежливость, хорошая привычка воспитанного человека — не делай другому того, чего не хочешь себе. И, может быть, какое-то сочувствие — стоит представить себя в таком положении… Но настоящего сочувствия не будет. С ним рождаются. Оно идет от способности воображать, живо представлять себе чувство другого и при этом испытывать его самому. Зачатки воображения есть у всех, но у некоторых они сильней. Такой человек не просто представляет себе чужую боль, а чувствует ее на себе — это совсем другое… Бывает, что воображение есть, а внимания к окружающему миру мало. Такие люди постоянно замкнуты на своих переживаниях и тоже не могут стать добрыми. Но если они сумеют выразить свою боль и другие чувства каким-то образом — нарисовать или написать об этом, то из них получаются настоящие художники и писатели. Рисунок и слово дают им возможность вырваться из себя, и тогда то, что они думают и делают, становится интересным для других, если, конечно, они глубокие люди. Они по-своему счастливы, но их судьба трагична, потому что их видят все, и каждый считает своим, а они остаются сами в себе… И все-таки добрыми я их не назову, это другое. А девочка эта — добрая…

Рисунки автора.

0
1
Сохранить
Поделиться: