Как человек, профессионально интересующийся древнерусской литературой - а в последнее время ещё и тем, как отражается древнерусская эпоха в современной культуре, - я стараюсь смотреть не всё, но многое из того, что сейчас выходит на эти темы. Не скрою, что довольно часто основным впечатлением оказывается жгучее разочарование, лучше всего формулирующееся словами: «Да там же вообще было совсем не про то!» Поэтому к «Легенде о Коловрате» я изначально была настроена с большим предубеждением: наверняка очередная историческая «клюква», тем более, что даже сами авторы отдают себе отчёт в том, что сняли неисторическое кино. Но, посмотрев фильм на большом экране, я должна признаться, что моё предубеждение рассеялось. Более того, наверное, это первый за последнее время фильм на исторический сюжет, который мне понравился: не безоговорочно, но всё-таки именно понравился. И я попробую объяснить, почему.
История или легенда? Критики в рецензиях, конечно, в первую очередь обрушиваются на отклонения от исторической правды: у Евпатия была бóльшая дружина, Батый не разворачивал свою армию, монголы не такие, палатки не такие и т. д. С этим трудно не согласиться, но хотелось бы заметить, что авторы фильма настаивают на том, что снимали легенду, а не историческое кино. Достоверность исторических деталей актуальна в реконструкциях, легенда же передаёт основной дух события. Поэтому для меня были важнее не костюмы и палатки, а соответствие основного настроения фильма эмоциональному пафосу древнерусской «Повести о разорении Рязани Батыем», которая легла в основу сценария.
Изложение событий в фильме иногда довольно существенно отличается от древнерусского первоисточника. Так, в «Повести» Евпатий Коловрат не участвует в посольстве Фёдора Юрьевича к Батыю, а во время битвы за Рязань находится в Чернигове вместе с последним рязанским князем Ингварем Ингоревичем, где они надеются (разумеется, безрезультатно) получить помощь в борьбе с монголами. Борьба за Рязань длилась пять дней. Княгиня Евпраксия ещё до начала осады города, услышав о смерти мужа, «кинулась из превысокого своего терема с сыном своим князем Иваном на землю и разбилась насмерть». Князь Фёдор не прикрывал отступление посольства. Не было никакой передачи ханской тамги Евпатию. Не посылал (да и не мог посылать) Евпатий к русским князьям гонцов с призывом выйти на общую битву… Казалось бы, очень много «не».
Но ведь важно иметь в виду, что легенда мыслит не фактами, а образами. А на образном уровне всё работает правильно, именно так, как описано в «Повести», если переводить с древнерусского на понятный современному массовому зрителю киноязык. Радостный, светлый, прянично-сусальный город-образ превращается в пепелище, по нему – и по всей привычной, обыденной, повседневной русской жизни – катком проходит огромная батыева армия, поскольку на ханской карте уже обозначена великая будущая империя. Рязань, как и другие русские города, вроде бы, готовится к беде (недаром фильм начинается с упоминания битвы на Калке, которая воспринималась именно как предвестие грядущего Апокалипсиса, как начало «свершения преждереченного»), но всё равно оказывается не готова.
– Что, батюшка, война? – тревожно спрашивает Юрия Рязанского молоденькая дочь.
И князь отвечает:
– Посмотрим...
А после просит сына, отправляющегося к Батыю, выиграть хотя бы пару дней, чтобы успеть отремонтировать одну из городских башен…
Очень хорошо переданы основные настроения эпохи раздробленности, когда каждый – только за себя, когда главный принцип жизни – «умри ты сегодня, а я завтра», когда, по гениальной формулировке «Слова о полку Игореве», «сказал брат брату: “Это – моё, а то – тоже моё”». В фильме евпатиевы посланники пытаются убедить князей объединить усилия перед лицом страшной опасности и слышат в ответ:
– Я дам тебе свежего коня, но моё войско нужно мне в моём городе.
Пожалуй, в этом плане я могу всерьёз придраться только к двум вещам. Во-первых, я так и не поняла глубокого смысла периодической амнезии Евпатия, происходящей от ранения при первой встрече с монголами ещё ребёнком 13 лет назад: без этой сюжетной странности фильм ничего не потерял бы, характер главного героя приобрёл бы большую цельность, а насмешек рецензентов было бы существенно меньше. Во-вторых, если бы сцена посольства Фёдора Юрьевича в стан Батыя в большей степени следовала бы за древнерусским текстом, она бы только выиграла: было бы правильно показать описанную в «Повести» дипломатическую игру, когда Батый требует всё большего и, наконец, обращается к Фёдору со знаменитым: «Дай мне, князь, познать красоту твоей жены!» – тогда и вспыльчивость Фёдора не выглядела бы настолько спонтанной, и психологический рисунок эпизода мог бы получиться более глубоким.
Героика поражения и сила надежды. Самым потрясающим в фильме мне кажется то, что в нём удивительным образом передано основное настроение «Повести о разорении Рязани», невероятно сложное и редко до конца понятное современному читателю. Это рассказ о страшном горе, об огромной трагедии, который при этом удивительным, даже парадоксальным образом исполнен оптимистической надежды. Надежда в фильме показана в более зримых, конкретных образах, чем в древнерусском тексте: в спасающихся на санях под парусом детях, с которых начнётся новая Рязань, в намёке на Ледовое побоище пять лет спустя в финальных кадрах – наверное, это более прямолинейно, но у кинематографа свои законы.
Ещё один плюс фильма, на мой взгляд, заключается в том, что он – о героизме в обыденности. Дело вовсе не в слогане о том, что героем может стать каждый. Евпатий – что в фильме, что в древнерусском тексте – всё-таки, не «каждый», а профессиональный воин, окружённый такими же профессиональными воинами. «Каждые» воют после того, как в сожжённой Рязани Евпатий и его люди убивают ордынцев, посланных добивать оставшихся в живых. «Каждые» просто боятся, что монголы, когда вернутся, будут мстить и убьют их. Дело в том, что война вторгается в повседневность, ломает привычную жизнь и в конечном счёте не оставляет выбора тому, кто пытается остаться человеком. И невозможность победы не означает обязательного поражения. Об этом, собственно, и говорят и древнерусская повесть, и фильм.
Как и в жизни, в фильме многое строится на потрясающих по силе эмоционального воздействия постоянных переходах от смешного к страшному и наоборот. Перед началом последнего сражения, когда всем уже понятно, что отряд обречён и никому не спастись, между воинами происходит комический диалог:
– Какой сегодня день?
– Пятница.
– Нет, мне никак нельзя умирать в пятницу.
– Тогда – суббота.
А чуть позже один из воинов Евпатия умирает с частушкой на устах:
Все пошли — и я пошел.
Все нашли — и я нашел.
А сегодня поутру
все помрут — и я помру.
Образ врага. Одна из основных проблем современного кинематографа - упрощённость конфликтной схемы. В большинстве фильмов всё больше и больше действие сводится к простейшей ситуации битвы добра со злом. В отличие от литературы, фильм всегда больше заточен на стандартные сюжетные ходы. Яркий пример – третий фильм из серии «Хроник Нарнии» по роману К.С. Льюиса «Покоритель зари, или Плавание на Край света», крайне неудачно, на мой взгляд, построенный по модели «собери семь мечей и получи победу над мировым злом». С этой точки зрения «Легенда о Коловрате» вызывала у меня некоторые опасения, которым, к счастью, тоже не суждено было оправдаться.
Образ Батыя решён совершенно замечательно. В легенде чрезвычайно важен образ, и здесь, как мне кажется, его можно считать практически стопроцентным попаданием. Кстати, весь фильм ждала, когда же он будет есть обещанную в критических рецензиях картошку, – не дождалась. Совершенным шедевром я считаю кадр со спины, показывающий вьющегося по плащу дракона. Конфликт менталитетов, духа разных культур показан чрезвычайно удачно: в монголах – организованность, жёсткий порядок, работающая вертикаль; в русских – стихийность, природное начало, естественный героизм в безнадёжной ситуации. Таким образом, конфликт не сводится к прямолинейной схеме, в фильме нет отрицательных персонажей, целью оказывается именно полноценно показать обе стороны.
Здесь, наверное, мне скажут, что в древнерусской повести это не так: автор XIII века не скупится на отрицательные характеристики и называет монгольского хана нечестивым, безбожным, немилостивым. Я соглашусь, однако же напомню, что нашествие врагов и порабощение русские люди часто трактовали как гнев Божий, как наказание свыше за грехи. Так что Батый воспринимался и как орудие Божественного промысла, долженствующее возвратить русский народ на путь покаяния и переосмысления как духовных, так и политических координат своей жизни.
В одной из рецензий я прочитала негативный комментарий по поводу включения в один из эпизодов медведя, мол, нелогично, что перед главным сражением медведя «демобилизуют», отпуская в лес. При том, что первоначально медведь, действительно, кажется данью стереотипному образу России, он на самом деле очень на месте. Он сопровождает пустынника Нестора – и это аллюзия на один из весьма распространённых житийных мотивов (достаточно вспомнить медведя преподобного Сергия Радонежского). А когда отшельник отпускает медведя («Иди, Потапыч, не твоя это война»), а сам остаётся сражаться и гибнет вместе с отрядом Евпатия, это действительно важно: это война людей, человеческих интересов и человеческих же слабостей, а не последняя битва добра со злом, на которую должны быть мобилизованы все силы.
В результате именно такой трактовки оказывается возможной эффектная финальная сцена между Евпатием и Батыем, которая строится на двух последовательно идущих друг за другом репликах - вымышленной фразе Евпатия: «Ну вот, хан, ты и преклонил передо мной колено» и исторической фразе Батыя: «Если бы такой воин служил у меня, то я бы держал его у самого сердца». В древнерусской повести, как писали комментаторы, есть победитель, но нет побеждённых. Фильм идёт ещё дальше: и победа, и поражение в нём оказываются относительными…
