Олеся Железняк и ее четверо детей: трагикомичные истории о материнстве от знаменитой актрисы

«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников и сегодня у нас в гостях — та-ра-ра-рам-м-м! — Олеся Железняк. Олеся Владимировна, здравствуйте.

Здравствуйте.

Я очень рад вас видеть.

Спасибо.

А особенно я счастлив, что вы не опоздали к нам, потому что вы признавались, что вы всегда опаздываете. Я вам скажу, поскольку вы велели ничего вам заранее не говорить, но уже началось, пять частей у нас будет: вера, надежда, терпение, прощение, любовь — это, помните, окончание молитвы Оптинских старцев «Научи меня молиться, верить, надеяться» и так далее со всеми остановками. Перед началом у меня такая просьба всегда: не представиться формально, ну вам-то зачем, а вот как вы, только серьезно, как вы сегодня, здесь и сейчас, отвечаете на вопрос: кто я? Я говорю: серьезный вопрос.

Да, я отвечаю, сейчас, я думаю, сейчас задумалась: кто я, да?

Это глубинно такой, знаете, тот вопрос, который мы себе, наверное, задаем так или иначе, да?

Олеся Железняк

Актриса театра и кино. Родилась в Москве. В 1999 году окончила ГИТИС (мастерская Марка Захарова). С тех пор работает в театре «Ленком». Сыграла в фильме «Ландыш серебристый», сериале «Сваты» и других. Почетный деятель искусств города Москвы. Замужем, воспитывает четырех детей.

Да. Вы знаете, я человек сомневающийся, я человек, конечно, сомневающийся в себе, я все время человек, ищущий какие-то ответы — у себя, у своих детей, у Бога, у мужа. Часто чувствую себя очень виноватой, испытываю невероятное чувство вины, потому что мне кажется, что я делаю все не так, и мне хочется быть каким-то прекрасным человеком, но у меня не получается, и я из-за этого очень расстраиваюсь… но я иду куда-то, знаете, если так сказать, что я делаю, я…

Идущий человек.

Я идущий человек, я двигаюсь в этой жизни, я стараюсь ее принимать. Сейчас такая история с пандемией, я прихожу к тому, что я примиряюсь со смертью, потому что всегда, с детства я очень боялась смерти, и сейчас мне кажется, ну может быть, мне так кажется, что я прихожу к тому, что я понимаю неизбежность этого, и я даже могу сказать так, что я к этому открыта, понимаете. Если раньше у меня это вызывало шок, ужас и полностью такой какой-то коллапс, то сейчас я понимаю, что да, так жизнь устроена, и я просто хотела бы все принять, что будет, и смотреть на это смело, ну как-то так.

ВЕРА

Вы много раз в интервью говорили, что вы чувствуете, что Бог рядом, что Он Отец, да?

Да, это правда.

А вот какой Он Отец?

Какой Он Отец…В ы знаете, я думаю, что…

Для вас.

Для меня?

Да.

Я вам скажу, что мой папа был, он у меня выпивал, папа — иногда, поэтому он был очень веселый, и мама там часто говорила: «Вот, дочка, — и еще мои старшие сестры — вот скажите отцу, скажите, что, папа, так нельзя» или что-то такое. Я никогда не могла сказать так своему папе, я папу любила такой безусловной любовью, и я вам скажу, что для меня Бог — Отец, и Он правда Отец, и я просто люблю Его и люблю Его безусловной любовью. И сейчас, когда говорят: вот такие времена — и пандемия, и все, и это нам, действительно, послано для какого-то осознания, для всего, — знаете, бывает какое-то такое взбрыкивание, ты не согласен со всем происходящим и вообще, и там все, ну что ж такое, ну как же так, и все такое. Но потом ты думаешь и думаешь: ну, значит, ты что-то понять не можешь, но вот Он знает, как должно быть. И просто важно принять и понять, что вот Он — Отец, Он плохого не сделает, Он для тебя сделает только хорошо. Единственное, что не всегда хватает вот этого, понимаете, такого вот принятия, потому что, конечно же, эти вот взбрыки, такое своеволие, оно все время присутствует рядом где-то.

Но Он строгий?

Строгий, строгий, но при этом Он… Строгий, а как? Как любой родитель строгий должен быть, если ты желаешь своему ребенку, знаете, тут грань такая тонкая: строгий ты или ты добрый? Я вот делаю уроки со своим сыном Фомой и не могу себя сдержать иногда. Потом, на следующий день я…

И здесь я вас понимаю очень.

… и на следующий день я себя веду ужасно, я потом плачу, я целую их, я прошу прощения, на что мне мой сын говорит маленький, шестилетний: «Я пока не могу тебя простить», — говорит он мне, я плачу. Но я думаю, потом, на следующий день мы делаем уроки, я думаю: вот я буду, я буду руки сжимать себе, чтобы только не кричать, не ругаться, не обзываться на них.

Это же семью семь!

Да если бы «семью семь»! Там все было «дважды два — четыре», вот на таком уровне. И я потом себе тоже думаю… «Ты злая, — говорит мне мой сын, — ты заставляешь меня это делать, ты злая!» И мне так хочется, чтобы он сказал мне, что я добрая, и я говорю: «Да, я злая», я говорю: «Я злая, сынок», — говорю я ему. Потом думаю, чтобы была какая-то надежда у меня, потому что как заснуть с тем, что ты злая мать, это очень тяжело, и я думаю: нет, я, наверное, не злая, я же хочу, чтобы он был умный…

Я строгая и справедливая.

…и справедливая, и вот для меня Бог, Он строгий и справедливый.

Вы в принципе практически уже ответили, но, может быть, что-то еще добавите: вот Бог и Отец, вы про папу вспомнили, и вот Спартак, ваш муж, замечательно сказал в программе у нас на канале, он говорил тоже вот об этом чувстве ребенка к отцу и ребенка к Богу, о том, что они связаны. Я, когда его слушал, Спартака, я вспомнил это выражение, которое для меня кажется непростым очень при всем при этом, что «если ребенок не увидел в отце Бога, он никогда не увидит в Боге Отца». А вот вы как к этому выражению относитесь, вы согласны с этим?

Да, но, знаете, я вообще так думаю, конечно, путь каждого человека это, я говорю, будет такое большое счастье, если мои дети придут к Богу, потому что тогда, вообще, мне кажется, без Бога жить невозможно в жизни, это правда и это не грустно, что без Бога нельзя, а это радостно, это единственная опора, которая есть в жизни, потому что иначе не на что вообще опереться, вообще не на что, только на эту любовь. И я скажу к этому, что это все путь, потому что и муж мой, и я, и вообще семья — это построение, хотелось бы, чтобы мы были как мать и отец прекрасными, но у нас не получается, часто не получается, по крайней мере, даже не то, что всегда, очень мало когда получается, понимаете, быть для своих детей такими прекрасными…

Это понимаю…

Да, и я, к сожалению, ходя в храм… просто раз от раза это помогает мне, но я, к сожалению, не могу выдержать, пойти в воскресенье в храм и до следующего воскресенья донести вот это вот…

Олесь, а нет здесь такого, может быть, перебора какого-то? Я вот сейчас слушаю вас и думаю, что, в общем, вы, что называется, спите спокойно, вы не злая мать, я видал матерей разных, может быть, здесь есть какой-то вот, вы думаете, Отец, может быть, не ждет такого у вас самокопания, может быть, это переборчик такой?

Знаете, я такой человек, честно вам скажу…

Я понимаю, что вы такой человек, но, может, надо меняться?

Может, надо меняться, да, я, честно говоря, думаю, что надо меняться и надо как-то принимать, ну вот не знаю я, может, я где-то затормозилась в какой-то трубе…

Нет, нет, может, вы ходите, но по кругу.

По кругу хожу, да. Наверное, конечно, и надо меняться, и надо это, но я вот не знаю, почему я не меняюсь, почему я наступаю на одни и те же грабли, ношу их с собой.

А вот смотрите, вот вы говорили это и сейчас уже сказали, что вот, без Бога было бы совсем, и все как-то говорят: ну да, да, да. А вот что было бы, вот как вы думаете, если бы вы не пришли в храм, что бы с вами было?

Что было бы, я не знаю, была бы моя семья, я думаю, что я, наверное, не сохранила бы семью свою, мы, мне кажется, могли бы расстаться, потому что я думаю, что я не могла бы, думаю, что я, может быть, не могла бы научиться так вот смиряться, терпеть, принимать человека, видеть в нем другое, потому что когда человек себя проявляет, вот лучше увидеть злую маму, правильно, чтобы не делать уроки, чем понять, что ты делаешь не так, раз мама злится и нервничает. И думаю, я так же бы, допустим, мужа своего, какие-то вещи, вообще жить вдвоем — это очень непросто, естественно, потому что это очень тяжело, и в какой-то момент, когда хочется пойти на вспышку мужа своей вспышкой, ты делаешь невероятное усилие над собой, чтобы не запустить эту волну и накрыть, и тогда будет война, и ты просто нечеловеческими усилиями заставляешь себя замолчать. Это не получается, оно все равно вылетает, и тогда ты уже не поймал. Но если ты смолчишь, и это я уже знаю, это проверено, это будет точно лучше, это будет прекрасно, потому что оно по-другому, оно где-то там, в космосе, не соединится и не произойдет эта маленькая вспышка, понимаете, и меня этому храм научил бесконечно просто. Более того, я даже, если какое-то время не получается у меня по воскресеньям, бывают репетиции, спектакли и даже бывает, не бывает, а я в храм не иду, а объясняю себе это тем, я потом просто не могу, физически испытываю, мне нужно туда идти уже физически, потому что у меня не хватает сил, я не понимаю, откуда мне взять силы, мне их неоткуда больше взять — мне нужно пойти в храм.

А вот скажите, пожалуйста, практически всегда, и в программе у нас, и когда смотришь, читаешь, слушаешь, говорят о конфликте веры и профессии вашей — лицедейство, я ни в одном интервью у вас этого не слышал, может быть, не спрашивали, может быть, спрашивали, может быть, у вас его нет, вот вы переживаете некую сложность?

Нет.

Нет?

Нет. Знаете, у меня была сложность, когда я училась в институте, у меня была подруга моя, моя однокурсница, она ходила в храм, и она меня приглашала, но тогда я не пришла туда. Я не понимала, как это соединять, потому что мы приходили в институт такие веселые все, ну такой кураж, все такое, потом я приходила в храм — и там совершенное другое все…

Невеселое все…

Невеселое, невеселые все, грустные, все стоят такие задумчивые, я думаю как-то, я думаю: Господи, я что-то кого-то обманываю, прихожу в храм, вроде я такая как бы другая, потом прихожу, как это все? То есть у меня был такой вход сложносочиненный и такой какой-то вот такой был, как будто надевала что-то на себя… а потом это произошло само собой. И сейчас у меня совершено нет никакого конфликта, я не считаю, что одно противоречит другому и что это есть какое-то лицедейство, это моя профессия, моя любимая профессия, я делаю это с огромной радостью, прихожу на спектакли, более того, я никуда не перестраиваюсь, не встраиваюсь, то есть для меня это такое естественное продолжение моей жизни дневной, я прихожу на спектакль, я рано не люблю приходить на спектакль, я люблю приходить впритык, потому что, когда мне кто-то говорит: «Почему ты приходишь не рано?», я говорю, сначала я долго объясняла, думаю: почему же, я несерьезная артистка, значит, я такая легкомысленная, потом я со временем нашла объяснение, что я уже днем, уже утром я знаю, что у меня вечером спектакль, поэтому весь мой день — это подготовка к спектаклю, поэтому никого не волнует и не должно волновать, как я выхожу на сцену.

А давайте я по-другому у вас спрошу тогда, зайдем с другой стороны. Ну а вот какие-то вещи, от которых вы отказываетесь в профессии, от какой-то роли, потому что вам кажется, что вы не можете ее сыграть, я не знаю, вот вы Маргариту бы сыграли булгаковскую?

Я думаю, что мне никогда бы не предложили Маргариту.

Ну, предлагают.

Ну, знаете, я, наверное, не сыграла бы…

Не из-за веры, а из профессиональных каких-то?

Не из-за веры, да. Я думаю, что, конечно, не сыграла бы, но я думаю, мне бы и не предложили, опять-таки, но я просто, знаете, я в эту сторону не фантазирую, потому что оно ко мне и не приходит. Это когда кто-то говорит, вот, я думаю: где они это встречают, люди, как оно так происходит, потому что я этого не вижу и этого нет. Я даже думаю, есть какие-то вещи, допустим, например, где матерятся или что-то такое, такие вот вещи и даже мужу моему недавно сказала, мне прислали сценарий, на самом деле, очень смешной сценарий, но там есть одно слово, где женщина ругается, одно слово такое емкое, хлесткое. Я на самом деле не ругаюсь в жизни, не потому что я такая, хотела бы ругнуться, но просто, знаете, у меня папа ругался иногда, и мне это не нравилось, и я не ругаюсь…

Понятно, прививка у вас.

Да, мне это не нравится просто. И я даже у Спартака спросила, говорю: «Спартак…» Он мне сказал: «Ну вот, снимайся», что-то такое, я тоже думаю: не знаю, может быть, я даже спрошу потом у батюшки, благословение спрошу, наверное, спрошу. Но знаете, что, я просто к чему вам говорю, что если ты ходишь в храмы, если ты верующий — это же тоже такой момент, почему я не считаю, что одно противоречит другому, я вообще не считаю, что один человек лучше другого или хуже, и если человек другой культуры бывает, он бывает намного лучше, чем человек какой-то образованный, и человек, если даже он матерится, я хотя говорю, я не люблю когда матерятся, даже кто-то сказал, что когда матерятся, когда ругаются матом, то Богородица плачет, я вот это ощущаю и думаю: наверное, так действительно есть в таких вещах духовных, мне бы не хотелось. Но в принципе, знаете, бывает человек совсем… такого социального статуса, совсем низкого, но бывает, что кажется, что он настолько близко к Богу, что, кто знает, как, понимаете?

НАДЕЖДА

В одном из интервью вы сказали, что надо довериться Богу, но не сделать вид, а довериться по-настоящему. А как вы чувствуете разницу, когда человек делает вид, что значит — довериться?

Ну, знаете, потому что когда делаешь вид — это ты всегда делаешь для кого-то, а когда по-настоящему с тобой происходит, ты это понимаешь глубинно, потому что понимаешь, что это работает, оно так вот действует для тебя, и ты в этот момент оказываешься уже, что это с тобой происходит…

А довериться — это что значит: все принимать? Что значит — довериться? Не протестовать?

Не протестовать, да, то есть делать то, что ты можешь. Правда, бывает, когда ты с чем-то сильно не согласен, допустим, в моей профессии, или, допустим, у меня сын поступал в лицей, поступал — и не поступил, и был в листе ожидания там, в седьмом классе. И мне говорят, кто-то говорит: «Ну знаешь, почему ты не пойдешь, не попросишь, ты же можешь поговорить». И я говорю: «Ну да, наверное, надо». А я… не то что я такая прекрасная, что я не умею, знаете, вот другие умеют, а я не умею, но какой-то у меня возникает дикий зажим. Я, кстати, часто не умею, не то что даже не умею, я довольно веселый человек, но я не умею выступать на каких-то мероприятиях, чтобы сказать даже какое-то поздравление, у меня такое корявое поздравление, и я потом так стесняюсь, думаю: Господи, вот надо так… То есть совершенно я косноязычная, ну, в общем, неважно. И не поступил мой сын, он был в листе ожидания. И я подумала: ну, действительно, может, правда, а что в этом такого, за своего сына, не за себя прошу, пойду. И я пошла. Постучалась к директору, открывается дверь, директор смотрит на меня, и я понимаю, какая это такая нелепая ситуация и думаю: ну если бы, я скажу «здравствуйте», и если она меня узнает и скажет: «Ой, вы мне так нравитесь как артистка» — будет одна история, я скажу: «Да? А у меня сын не поступил», такая будет история. Она смотрит на меня и говорит: «Вам что?» Я говорю: «А вы знаете, а у меня вот сын не поступил». Она говорит: «И что?» — «Ничего», — говорю я ей. Она говорит: «Ну а что же вы хотите?»

Чтобы он поступил.

Я говорю: «Да вы знаете, не знаю, вот зашла к вам, — говорю я. Говорю: Ну ладно. А он в листе ожидания». Она говорит: «Ну ждите». Я говорю: «До свидания», говорю я ей — и ушла. И потом себя ужасно ругала, думаю: зачем я пошла? Выступить хорошо не получилось, а как-то так… я потом себя ужасно корила, думаю: чего я ждала вообще, на что я надеялась? И потом даже немножко погрустили мы, что сын не поступил, и потом он поступил спустя какое-то время, сейчас заканчивает со всеми этими делами, не знаю, как закончит, учится плохо…

Молодец.

…потому что он влюбился, и у него любовь, и он совершенно… (25:00) И периодически меня вызывают на открытые онлайн-совещания, я сижу вот так вот, с виноватым видом, мне учителя в окошках рассказывают: «Ну как же так, Савелий не учится». Я смотрю на него, он смотрит на меня, я смотрю на них. Но к чему я вам говорю: и вот то время, пока он не поступил, он учился у себя, и у него была прекрасная учительница по математике, с которой он какой-то прошел невероятный, мне кажется, опыт духовный, потому что он ее очень обижал, мой сын, прекрасный мой мальчик, которого, мой миленький нежный человек, и однажды мне учительница прислала его письмо, написанное моим мальчиком ей, письмо чудовищного содержания, очень грубое, очень хамское письмо. Когда я прочитала это письмо, я заплакала от горя, потому что я не могла соединить это, это мой сын. Когда все время детям своим говорю: «это мой сын» — они на меня смотрят и начинают зевать, потому что мои заходы: «это мой мальчик, это мой сын», говорю я, но тем не менее это так было. Я очень благодарна учительнице Анне Борисовне, которая в принципе могла бы после этого письма, когда человек делает такие вещи, ты просто его… больше он не существует для тебя, более того, она могла дать ход этому письму, и такая вот история произошла бы, она ничего этого не сделала, более того, она его простила, более того, с ним у них были потом невероятно трогательные отношения… Они примирились, и она для меня человек, который существует в моем сердце. Он перешел сейчас в другую школу, иногда мы созваниваемся, я приглашаю ее на спектакли и очень ей благодарна и люблю ее. И вообще, к чему я все это говорила, и к этой истории — что как важно доверяться, я думаю: как хорошо, что мы не пошли туда в седьмом классе, в этот лицей, может, он и хорошо сейчас учился бы там, но у нас не было бы этой истории, не было бы этого письма, не было этой вообще какой-то человеческой сути.

А скажите, пожалуйста, про творчество еще: вы говорили, что вам очень понравился фильм «Три билборда на границе Эббинга, Миссури».

Да.

Мне тоже очень понравился, он какой-то такой, это то кино, американское, по- моему...

Да.

…которое мы не знаем или мы знаем какое-то совсем другое, когда говорят: «А, это американское кино», говорят о чем-то другом. Но вы там же сказали, что «мне не нравятся фильмы, где все плохо, а стало еще хуже», что вот «и нравится, когда в фильмах люди живые, после просмотра в тебе что-то меняется». И про этот фильм у вас хотел спросить, и у меня есть такой любимый вопрос, любимый, потому что сложный: вот как вы относитесь к той мысли, что искусство меняет людей, не меняет людей, должно менять людей, вот для вас есть в этом какая-то надежда, как для человека профессии?

Знаете, что, я думаю, что искусство, не то что оно должно быть, я не знаю, это мое личное мнение, мне так кажется, что ну, оно вообще дает надежду. Вот как раз про «Три билборда» чем мне понравился: я испытала катарсис, ка́тарсис, ката́рсис, я не знаю, как правильно сказать…

И так, и так можно сказать.

И так, и так можно сказать. Я испытала невероятное очищение после этого фильма, и вам скажу, почему там, и неважно, американский это фильм, русский фильм, по мне он, вообще, русский фильм, по всему, играют артисты американские. И этот фильм дает невероятную надежду, несмотря на то, что он, по сути, он вообще невероятно чернушный по всему, по всему — он невероятно чернушный: как ведут себя герои, какие произошли с ними катаклизмы и что там произошло со всеми, как они живут. Но он дает невероятную надежду, эти люди, которые прошли путь, вот я считаю, что это вообще жизненный какой-то путь, понимаете, как человек, каждый человек там, в этом фильме прошел невероятный какой-то путь наверх. И как меняет искусство: я очень люблю оперу, вот полюбила оперу, полюбила, люблю живопись, очень тоже люблю, и, знаете, мы тоже ходили, был дождливый день, и мы зашли в храм и потом решили зайти в Пушкинский музей, была выставка, которая, по-моему, она все время, импрессионистов и тоже получили огромное наслаждение. Что дает искусство, почему я так расстроена, что были закрыты театры, были закрыты храмы, я понимаю, что это необходимость, наверное, хотя для меня это очень был тяжелый момент, потому что я думаю: ну да, оставили работать магазины, но магазины, считается, что необходимы, потому что это пища, которая вроде бы непосредственно для того, чтобы выжить. Как-то так считается. Но я вам скажу, что пища, конечно, духовная, она действительно, не ради красного словца, она правда, она не менее важна, чем пища такая, физиологическое насыщение, потому что это, я не знаю соотношение процентное, половина, а может, даже это большая часть, вообще, по большому счету. И конечно, искусство дает надежду. Я играю спектакли, я не знаю, чем я занимаюсь, искусством ли я занимаюсь, работой ли я занимаюсь или чем. Я, по крайней мере, всегда ищу радость, и я точно скажу, что если радость есть, то точно есть, она же передается. Это же как, я вот недавно видела северное сияние под Мурманском, испытала невероятную радость физиологическую. И я даже думаю: сейчас театры закрывают, такая необходимость, думаю, конечно же, что передается это и так, от человека к человеку, и тоже нужно посмотреть за этим, последить, но я все равно думаю, что, если радость, она все равно дает и радость жить, и я думаю, что люди выздоравливают, я уж не говорю про храмы, это тоже такой момент. Но это мое личное мнение. И конечно, это и меняет людей, и то, что люди потом думают, знаете, даже спектакли могут быть разные, они веселые, грустные, это уже неважно, это уже тонкости, как книжка может быть и такая, и сякая, и что тебе больше хочется для настроения. Но конечно, оно меняет и, конечно, то, что ты съел, — ты получил это на очень короткое время, а то, что вдруг тебя радует пение птиц, погода, природа и человеческое, как оно сделано — это вообще то, что остается навсегда, и то, что отзывается вообще каким-то…

Скажите, пожалуйста, а вот еще вы говорили, это тоже понятная мысль, что вам нравится, чтобы была какая-то динамика в роли, чтобы была печаль и радость, и все, но я вот немножко тут, может быть, проинтерпретирую не совсем, может быть, правильно вашу мысль, но значит ли это, что вам, может быть, условно скажем, отрицательные роли интереснее играть, чем положительные, в них же нередко больше какой-то динамики, нет?

Знаете, я так скажу, я, во-первых, не знаю отрицательных ролей, я вот даже тут недавно смотрела фильм про Ленина: «Ленин. Неизбежность», по-моему, недавно фильм, там Женя Миронов играл Ленина, я смотрела, и я тоже думаю: надо же, сначала — мне, кстати, понравился фильм очень — я думаю: как он будет его играть, Ленина, вот как играть Ленина, допустим, какая-то такая личность, которая такая вот странная, понятно, что поменялся мир, и он такой человек, много всего, в общем. Мне очень понравилось, как он это делал, мне понравилось то, что он… то, что он был человеком, вот эта именно такая неизбежность, и там вообще фильм снят именно так, главное, что это все неизбежность, какие-то встречаются люди, какие-то тоже… вот что такое зло, оно… Господи, я даже думала про это, знаете, я вот тоже смотрела какую-то передачу, и вдруг показывают какого-то человека, который убил несколько людей, и я смотрю на него, и вот он рассказывает, как он это сделал… Господи, я думаю, наверное, то есть не наверное, такое психическое отклонение есть. Ну вот если бы там, допустим, артист играл этого человека, он бы не играл, что он злой-злой, понимаете, да? То есть это поступки, это проявление, как одержимость какая-то…

Но вы сказали про Ленина, все-таки Ленина, я, конечно, дилетантски рассуждаю, я далек от профессии, но я примерно: Ленин — это масштаб какой-то, если это, может быть, злой, но гений такой, да?

Гений, да, злой.

А вот Смердяков? У меня был Василий Константинович Мищенко, вот он в спектакле по «Братьям Карамазовым» играл Смердякова, вот вы говорите: «нет отрицательных ролей», а вот Смердякова как? Это же сгусток всего мерзкого.

Да, на самом деле, конечно, честно скажу, есть мерзкие роли, есть вот, допустим, когда мне присылают какие-то сценарии, и там какая-то мать, допустим, выясняет отношения какие-то. Я все равно, да, даже и в жизни, я когда читаю и кто-то что-то говорит, я иногда прошу не говорить мне, знаете, иногда бывает такое настроение, когда ты не можешь вместить в себя больше, чем есть, и даже не потому, что ты равнодушный, а просто оно не помещается.

Это называется смирение, когда ты понимаешь, что ты больше, чем есть, не можешь вместить, очень хорошее чувство.

Я прошу, у меня недавно подруга позвонила, какую-то рассказывает историю, и я просто ее в какой-то момент попросила не говорить мне об этом, потому что я не могу, сказала: «Ирочка, не обижайся, я… ну я не могу, просто не могу больше слушать» или что-то такое. Да, допустим, бывают вещи, оно все равно где-то здесь, рядом, кто-то скажет, где-то ты прочитал, хотя я стараюсь последнее время даже не читать новости, а все равно невольно что-то такое. И допустим, кто-то говорит: мать что-то сделала со своим ребенком. Ну, для меня это, я это никогда не могу, у меня сразу инстинкты, я это не могу. И вот к чему говорю, что я, например, понимаю, что я что-то откажусь играть, откажусь играть, потому что, допустим, в сценарии, когда я вижу, когда не за что зацепиться, за какое-то оправдание…

Вы откажетесь играть по профессиональным, что вы не сможете это вытащить из себя, или потому что вот, я вас перебил, может быть, вы сказали: оправдание, вы не найдете для героя оправдание, то у вас внутренней опоры не будет какой-то?

Да, я не смогу, я не пойму, и я не смогу это сыграть, где вот оно, если это противная роль, вот противная, где даже не за что зацепиться, где ты даже не найдешь оправдания, почему этот человек…

Почему он такой злой, да.

Почему он такой злой: его обидели или еще что-то, хотя, с другой стороны, вот я не смотрела «Джокер», не смотрела, мне сын говорит: посмотри.

Я тоже не смотрел его.

Знаете, как сказать: не читал, но не согласен — это неправильно, но я не хочу смотреть сейчас, потому что вот он делает много плохих вещей, и у него все время есть оправдание, что это было, это. Но я тоже думаю: ну почему, если с тобой это случилось, ведь можно пойти наверх, а можно пойти вниз, то есть тоже вопрос всегда выбора.

А про «верх»: а святость можно сыграть?

Слушайте, вот не знаю.

Я сам, когда, что называется, писал вопросы, я подумал, что Елизавету Федоровну сыграть — там, наверное, понятно: вот вы идете, там Марфо-Мариинская обитель, все. А вот Марию Египетскую в пустыне вот как сыграть?

Не знаю, я думаю, невозможно.

ТЕРПЕНИЕ

Вот ну никуда не денешься от того, что есть сериал «Сваты», да?

Да, да.

И вы рассказывали сами, что вы выходите после спектакля, вас ждут с цветами, и вы думаете, что вам скажут: «Как вы здорово сейчас играли!» А вам говорят: «Ой, мы вас так любим за этот сериал!» Это терпеть приходится?

Нет.

Нет?

Нет.

Вообще нет здесь, здесь нет проблемы терпение? То есть это не с Фомой уроки сделать?

Это вообще не сравнимо никак, знаете, я уже даже говорила это в каком-то интервью, но меня как-то оставили, конечно, приятно, когда хвалят, мы выпустили премьеру сейчас в «Ленкоме», и, конечно, приятно, когда тебе говорят приятное. Но по большому счету амбиции еще есть, конечно, творческие какие-то, хочется что-то играть, хочется, чтобы выбрали тебя, это все есть, все это остается, приходится над этим даже работать, когда что-то такое, ты вдруг понимаешь, что соперница твоя лучше или что-то такое, конечно, где-то оно барахтается. Но по поводу разноплановости или чтобы как-то тебя по-другому восприняли — вот этого уже нет, честно вам скажу. Потому что… ну, не знаю я, причем это получилось само собой, мне кажется, благодаря и храму, и благодаря детям и семье, потому что, когда ты был сам на себя нацелен, то это было очень все болезненно. И вообще актерская профессия, мне кажется, все равно есть такой момент некоей деформации личности…

А он есть все-таки?

Есть, да, конечно. Но это нужно отслеживать, мне кажется, в себе и отдавать себе отчет, потому что ты это видишь на ком-то, и не то что ты там видишь на ком-то, а на себе нет, а просто…

На ком-то всегда лучше видно.

На ком-то лучше видно, во-первых, со стороны…

И острее так…

Острее, да, но ты должен всегда думать про себя, потому что, конечно, есть, знаете, невозможно это, потому что, к сожалению, я вам скажу, без некоего эгоцентризма невозможно в этой профессии существовать, потому что это вот такие взаимные процессы, они как бы связаны, вот это вот — эгоцентризм, даже самолюбование некоторое, желание нравиться, потому что если ты не нравишься, ну актер должен нравится, понимаете?

Ну конечно.

Если ты не нравишься, ты так, тоже харизматичность, значит, ты, и вот это все наслаивается, наслаивается, наслаивается. Но главное, чтобы это не приобретало уродливые формы, потому что ну очень близко все, потом смотришь, смотришь, потом уже начинаешь вещать, потом начинаешь заниматься миссионерством, ну и дальше пошло-поехало.

А вот вы про семью уже сказали, что это помогает, но про семью вы тоже говорили, что читаете детям по ролям, они зевают, вы говорите, что: «Друзья мои, я за это деньги получаю». Но, вы знаете, это что, из серии: пророка нет в Отечестве? Потому что мне тоже приходят такие вот: «Нам на культурологии в школе…» — «Какая вам в школе культурология? Папа читает лекции двадцать лет, и вы меня не спрашиваете, вы мне рассказываете?» Но меня это иногда прямо серьезно задевает, я понимаю, что мне хочется на полном серьезе это все объяснить, что ты спроси меня, это я тебе объясню — вот такое знакомо чувство?

Я с детьми со своими — нет, я как-то приняла, я вот тут смирилась и приняла, что вот такая ситуация. Мне очень приятно, когда они приходят на спектакль, если моя дочка меня похвалила недавно, мне было очень приятно, очень, я чуть не расплакалась. Но с ними ничего не докажешь, я поняла, что просто, знаете, жить вместе, понимать….

Но это же даже больно, наверное, может быть, да?

Это больно, потому что я даже…

Ну потому что ты же хочешь от самых близких это услышать, когда тебе пришли, цветы принесли — это приятно, но когда тебе…

Да, но, к сожалению… Просто принять как данность, что… ничего. Папа, кстати, у нас читает, папу слушают, но папа лучше читает, чем мама…

Но папы всегда… (Смеется.)

Папы всегда лучше, да, да. Ну ничего тут не сделать никак. Я дома вообще не артистка никак не могу, даже если я пытаюсь что-то сказать, свои права, поставить границы свои всего, ничего не получается, я просто дома мама, жена.

Слушайте, а вот с уроками, мне просто настолько знакомо, но у меня просто еще в детстве, у меня младшая сестра, и я помню, что я вот ей мог что-то объяснять где-то минуты полторы, потом все — это был огонь, все. И вот с детьми меня когда жена просит: «иди ей объясни, ты быстрее что-то…», я понимаю, что в редких случаях я могу что-то спокойно, потому что мне сразу кажется, что это же элементарно, это что у меня за дети, это чудовищно! Вот как с этим справляться, как это терпеть?

Я вам честно скажу, буквально три дня назад я действительно потеряла лицо человеческое, понимаете, что мне так было тяжело, вы говорите: кто ты? И вы говорите, может быть, не надо на это так, но как, потому что ты действительно, если говорить: не гневайся, не раздражайся, понимаете, вот вы сказали: полторы минуты — это буквально полторы минуты, действительно. То есть намерения мои были прекрасны…

Чисты.

Понимаете, я поехала с утра на репетицию, и там тоже — я думаю: какие вообще все сообщающиеся сосуды. Приехала я на репетицию, и там у нас артистки пели романс прекрасный, и они так это пели, что заплакала сначала одна артистка, которая пела, певица, артистка Алена из театра «Русская песня», она заплакала, не смогла справиться, я на нее смотрела, тоже еле справилась, чтобы не расплакаться. Потом была репетиция, я ехала домой с намерением прийти и делать уроки, и быть хорошей матерью. А в итоге делали мы уроки с первоклассником, а наверху был четвероклассник, сидел, а мы делали уроки с первоклассником часа три с половиной, можете себе представить — с первоклассником…

С трудом.

…прописывали несколько букв. Потом пришел четвероклассник, и он написал, ему нужно было составить предложение из трех слов, какие-то там «перепел, перепелка и перелесок». И вот он мне принес это предложение, и буквально полторы минуты мои были намерения все, а дальше был ад, если честно сказать, с криками, я обзывалась, честно вам скажу, я кричала, дальше я… слушайте, это был ужас, я ничего не могла с собой сделать. Потом я рыдала, потом дети рыдали, потом они говорили, что я злая, потом мы все примирялись…

Потом вы не могли заснуть.

Да, не могли заснуть, обнимались, маленький говорил, что «я пока не могу тебя простить», я говорила: «А сейчас, сынок?» Он говорит: «Пока еще нет», но потом, спустя какое-то время он сказал: «Вот сейчас, кажется, могу, кажется, я тебя простил». Понимаете, что?

ПРОЩЕНИЕ

Вы рассказывали потрясающую историю, она очень мне запомнилась, в одном интервью, как вам показалось, что — или так и было, — что у вас актриса забрала роль, вы не могли никак ее простить, и вы ходили, каялись, молились, а потом как будто вот как отпустило, да?

Да.

А вот это же, наверное, не единственная ситуация, это к вопросу все-таки о профессии: вот становится легче это переживать или всякий раз это очень?..

Ой, вы знаете, вообще это болезненно, это болезненно, я даже недавно испытала подобный случай, не такой острый, слава Богу, я тоже думаю, знаете, оно со временем все равно как-то так…

Ну да.

Потому что… Конечно, связано с профессией, потому что в профессии ты должен быть… средним артистом быть нельзя, надо быть хорошим артистом, по крайней мере, стараться, но тоже стараться, тут такой момент… И вот это сравнение, конечно, или выбирают когда, вот этот вечный выбор — это тоже часть профессии. Сейчас были, и девочек выбирали, кто лучше, и я вижу: одна плачет в уголке, вторая плачет. Я подошла после репетиции, обняла их, потому что я их понимаю, они это не проходили, потому что они из коллектива песни и у них коллективное творчество. А сейчас такой происходит симбиоз, поют актеры, актеры, поют, актеры танцуют и не актеры играют, то есть все смешивается, и для них это новый опыт, они говорят: «Зачем нас выбирают?» Я говорю: «Слушайте, примите, что вы все прекрасны, но есть такая производственная необходимость, что надо выбрать, но это не значит, что вы одна хуже другой, просто…» Да, вы у меня спросили – да, до сих пор есть, до сих пор я с этим сталкиваюсь, до сих пор я прохожу этот путь, и слава тебе, Господи, я думаю, что я не сама это делаю, Господь помогает, просто помогает, но, видимо, не знаю, я даже так думаю, что, может, Он так любит, и честное слово, так ощущаю, потому что ты сначала принимаешь, это такая боль острая, потом она меньше, а потом, через несколько дней ты вдруг…

Отпускает?

Отпускает, понимаете, и ты уже смотришь на этого человека, ты думаешь: он пришел забрать твое, поначалу ты так остро, а потом раз — и тебе хочется отдать, вот это, я честно вам скажу, не потому что это я такая, а потому что, я думаю, просто помогает…

Олесь, ну ведь бывает, наверное, наоборот, когда вы у кого-то забираете?

Да.

А вот это как переживать?

Тяжело. Вы знаете, бывает так, что я, кстати, про это думала недавно…

Вы же очень хорошо понимаете, что она чувствует сейчас по отношению к вам, что вы забрали ее роль.

Я забрала, да, бывает такое, честно вам скажу, даже у меня такое есть и в театре, допустим, мы были пара, а режиссер, Марк Анатольевич говорит: «Вот будете вы играть». И с одной стороны, мне приятно, что он выбрал меня, с другой стороны, я понимаю, что выбрали меня, человек чувствует то же самое, понимаете, да?

Да.

И этот момент…

Может, даже еще тяжелее.

Он очень непростой, потому что всегда будет, Господи…

А не хочется отдать?

Бывает и такое, когда хочешь сказать: «Слушай, бери, пусть будет она…» Но я вам так скажу: бывает, и хочется отдать, бывает, что и не хочется отдать, и принимаешь это: выбрали тебя, а если все отдашь, тогда куда уйдешь? Вы мне говорите: может, не надо уже на эту тему думать? А я вот про это думаю, думаю про это, и в конце вечера у меня часто мысли, у меня часто мысли такие, это и составляет эту жизнь, ты все время… и из-за этого тоже ты мучаешься, ты мучаешься, потому что кто-то рядом страдает, а все равно ты мучаешься, хотя кто-то скажет, понятно, что все равно все не будут счастливыми, но все равно ты мучаешься.

Но, вы знаете, в этом смысле меня всегда потрясали вот эти слова апостола Павла, когда он говорит, что «мне неважно, что думаете об мне вы или другие люди, я и сам себя не сужу, судья мне Господь», вот я всегда, когда это читаю, но это невозможно, я не понимаю, как, все время себя, я понимаю, что это неправильно, но ты все время себя именно пытаешься судить, не оставляя суд «туда»…

У меня тоже не получается, честно вам скажу, я все время какие-то…Я не знаю, может, это и есть вот это: унижение паче гордости, не знаю, может, оно так проявляется.

А вот вы сказали, что всегда просите прощения первая, да?

Да, я первая прошу прощения.

Я просто, знаете, мы уже сколько, у нас больше ста программ уже записано, и для меня вот эта самая сложная тема — «Прощение», вроде так стереотипно «Любовь» самая считается, но вот мне кажется, что мы даже плохо понимаем сами про себя, я часто замечал, что человек говорит: «Нет, ну я, конечно, все прощаю», а потом начинаешь с ним говорить и понимаешь, что он… это я не про вас сейчас…

Я поняла, я знаю, что вы имеете в виду. Знаете, «да я простил, но выводы сделал» — вот из этого разряда.

Но я вот могу сказать: я легко прошу прощения, но я знаю почему — мне дико некомфортно находиться с человеком в состоянии конфликта…

Я — то же самое.

И я при этом прошу прощения, при этом я могу думать, что, собственно, я-то не должен просить прощения, я здесь-то и прав совсем, но просто что: все-все, пока-пока, это тоже….

Я так скажу, я тоже не могу, я совершенно не умею быть в состоянии конфликта, тоже не умею, я мучаюсь, я не могу заснуть, если я с кем-то поссорилась или что-то такое, и в этом смысле это такая, может, внутренняя хитрость, чтобы себе облегчить… для меня проще примириться, чем такое. Но по-настоящему простить, как вы говорите, и я сейчас думаю, не то что вы говорите мне, а я сейчас так думаю, что простить с чистым сердцем, чтобы принять, — ну конечно это, мне кажется, сложно. И про то, что я историю рассказывала с таким прощением, когда у меня была, вот это была, пожалуй, почему я это помню, потому что там была такая чистая… когда вдруг ты наполнился любовью, когда ты просто человека вот этого, я это помню и почему я запомнила — потому что это было такое совершенно безыскусное, огромная любовь, ты наполнился, ты обнял человека и все. Но не каждый раз получается, честно вам скажу.

А он раз — и не реагирует, человек, на твою любовь.

Да, бывает, не реагирует.

Тяжело?

Да, это бывает тяжело, и тогда ты думаешь: а зря я попросил прощения! Ты сразу думаешь: у этого негодяя! Вот посмотрите, как оно работает, сразу начинает: «не надо было просить прощения, зачем я вообще унижалась» или что-то такое… честно говоря, так бывает, бывает.

ЛЮБОВЬ

Вот ваш муж замечательный, Спартак, он же Сергий в крещении, в программе «И будут двое» он замечательную сказал вещь про детей, мне очень понравилось, он сказал, что их не только надо тискать и обнимать, но и надо уважать. И я вот с этим подписываюсь под каждой буквой здесь, но это то, я лично, на чем всегда спотыкаюсь, это не только «дважды два — четыре, как же ты не понимаешь», для меня это самое сложное — показать это, нельзя сказать, что я их не уважаю, я понимаю, что они самостоятельны, что мы в них ничего не вобьем, что если это, условно говоря, подсолнух, он вырастет подсолнухом, ничего здесь не сделаешь, но вот как-то демонстрировать это уважение в поведении мне очень тяжело. Это важно для любви родительской, как вы думаете, вы со Спартаком согласны здесь?

Что демонстрировать какое-то?..

Ну, не просто любовь свою показывать в том, что ты их целуешь, обнимаешь, а вот именно в том, что, так я эту мысль понял, и она, мне кажется, очень верная — уважать ребенка.

Вы знаете, да, я так скажу, опираясь на… Да, слова — то, чего мы, наверное, хотим и стремимся, но на деле, к сожалению, я не знаю, сложно вообще разделять все, потому что все равно рядом: любовь, уважение, внимание, границы твои, ребенка, строгость — оно вообще все рядом, и как получается, что еще принять и действительно уважать. Вот дети растут и, конечно, с маленьким проще, и уважать его проще, и границы его, даже 3-летнего, 4-летнего, 5-летнего, 6-летнего уважать легче, на самом деле, потому что меньше такой ареал обитания, он меньше. Потом начинается 13 лет, вот, допустим, дочка моя, 14 лет, и вот тут вопрос такой — момент уважения, он очень усложняется, потому что она мне говорит: «Я хочу вот это, и вот это, и вот это». И я понимаю, что да, ей 14 лет, она, наверное, в 14 лет тоже она чувствует, что она вырастает из всего, из своей одежды, уже у нее другие устремления, она дальше смотрит, дальше видит— подруги, все такое. И я, как мама, должна с уважением к ее возрасту, должна принимать…

К подругам вот к этим…

К подругам этим вот, которым я, это тоже, понимаете, когда она говорит: «Тебе не нравится моя подруга какая-то». Тоже до смешного, когда она мне говорит: «Почему ты ненавидишь какую-то мою подругу?» Я говорю: «Почему я ее ненавижу?» — «Я вижу, как ты смотришь на нее!» она мне говорит. Когда она приходит, эти розовые волосы, все это мы прошли уже, и я начинаю ей говорить: «Агаша, я ее не ненавижу, она мне просто не нравится», — говорю я своей дочери, не то что она мне нравится, в общем, какие-то такие вещи. Также со своим сыном, которому 17 лет, который тоже начинает рассказывать, как он эту жизнь понял…

Все уже повидал…

Насколько мы ее не поняли, к сожалению, к большому сожалению, не смогли мы ее понять, теперь нам приходится ее просто доживать уже как-то, но он иногда нам все-таки рассказывает…

Снисходит?

Да, рассказывает чуть-чуть по верхам, что еще есть какие-то возможности у нас даже зацепиться…

Слушайте, но вот это же надо уважать тоже, никуда не денешься. И мы же главное, что сами, было же нам и 14, и 17…

Да, и все время мы на пути, мы на пути вот к этому взаимному пониманию, уважению, потому что иногда бывают… аварии, просто реально аварии, потому что когда начинается мое уважение на твое уважение: «уважай меня — нет, это ты меня уважай!», и вот это происходит, происходит вспышка, потом начинаются попытки, поиски прощения, потом поиски терпения, потом поиски смирения, и вот это все, оно каждодневное…

А вот, ну вы всегда замечательно говорите про родителей и про папу, и сегодня уже сказали, и вот что папа такой, папа-праздник, еще мне очень нравится, когда вы сказали, что: «папа даже не знал, что я школу закончила…»

Нет, не знал вообще совершенно.

Но при этом вот это очень часто говорят, я просто, поскольку меня тоже 12 и 10, и 8 и тоже все говорят, что папа должен быть, особенно девочки, папа должен все время такой вот… А вы как-то говорили, что вы можете и ролями меняться со Спартаком где-то, если он построже — вы помягче и наоборот. А вот все-таки как вы думаете, я, что называется, как отец у матери хочу спросить: вот папа к девочкам, действительно важно, чтобы это было такое?.. Мне недавно одна моя добрая знакомая говорит: «Надо восхищаться и восхищаться, не надо там ничего, надо девочкой только восхищаться» — это так?

Вы знаете, у нас папа с Агашей, папа как-то к ней так… потому что не то что я все время недовольна, я сейчас так сказала, думаю, наверное, может сложиться такое ощущение, потому что я говорю…

Подруг ненавидите.

Да, но вот какая-то я такая… я, например, когда увидела, что она наклеила себе такие ногти, такие пластмассовые, вот такие, совершенно не подходяшие к ее рукам, к ее нежным рукам, вот такие вот пластмассовые загнутые ногти, я просто… просто я так замолчала, думаю: Господи, помоги мне, помоги мне сейчас…

Не откусить их…

Да, помоги мне. Понимаете, вот так.

А папа что сказал: опа?

Папа нет, ну папа тоже, кстати, к ногтям он тоже был резко, он даже заставил ее снять, в итоге папа заставил снять, хотя говорил мне: «Иди, заставь ее», — он говорил мне, я говорю: «Иди сам заставь, почему ты меня просишь»». В итоге с ногтями разобрались, с волосами, были розовые покрашены, было разрешено, потому что мне это уже матери, с которыми я советовалась, мне матери сказали, что «ну что ты так, пусть волосы покрасит – отрастут», хотя я до последнего держалась и сказал, говорю: я не могу. Я сказала: хорошо, покрась волосы, разрешила. Папа с Агашей, он, наверное, более, потому что я начинаю ей говорить: Агаш, надо убрать как-то за собой, я говорю-говорю какие-то слова, которые я говорю, она совершенно пропускает мимо ушей. Но да, папа у нас с дочкой общается нежно, но иногда может и не нежно, так вам скажу, потому что дети тоже…

Но на ногти может быть реакция.

Да, но дети тоже — существа очень хитрые. Я сегодня про это дистанционное обучение в чате общем написала, что там как-то мамы начали писать, что вот, какие-то фамилии написали, что мамы, у них есть замечания по поводу дистанционного обучения, я написала, думаю, тоже хотела сначала написать, что знаете, я тоже не со всем согласна, а потом думаю: ну чего я буду так писать, уже все понятно и так, думаю, это мое мнение, я написала: «Я категорически против дистанционного обучения, если вы будете писать письмо, собирать, то я подпишусь против» — и тоже отправила, потому что они собирают какой-то вот…. Потому что по поводу хитрости детей, они освоили такую историю, я не знаю, как ваши дети, потому что у меня есть те, которые дистанционно половина, а половина тех, кто очно. И дистанционно я вижу сейчас такую картину перемещающихся по квартире детей сонных, потом я их не вижу, они находятся в полусне, в дремоте какой-то, потом они ходят, и я понимаю, что это все время учебных занятий. Они входят туда, отмечаются и благополучно выходят.

Убирают видео, чтобы их не видно…

Да, и прекрасно живут своей жизнью, это вопрос к вопросу об уважении. Вот понимаете, и вот тут такой момент сложный.

Сложный

Потому что самосознание у них, оно, я не знаю…

Ну, в соответствии с возрастом.

Да, да.

Олеся, вот насчет родителей еще хочу спросить успеть у вас: я смотрел сколько ваших интервью и читал, вы всегда с удивительной, с особой теплотой говорите. И даже это не то чтобы вопрос, но боль от потери никуда не уходит, да?

Нет.

Время не лечит?

Нет, ну конечно, оно по-другому просто.

Вы сказали в начале, что немножко стали, помните, вы стали говорить: из-за пандемии, из-за всего, вот мы же, я понимаю, что вообще это нечеловечески тяжело, но вот надежда на… мы же все равно, вот они живы, и мы обязательно увидимся еще как-то.

Родителей, конечно, не хватает, потому что, конечно, мы знаем, что мы встретимся, хотя очень не хватает, я иногда, когда дома или вечером грущу, когда сложно с детьми, нет понимания, или я себя ужасно повела, или сказала мужу что-то, я могу, кстати, сказать что-то неприятное, что-то такое сказать, вспыхнуть, и потом он обидится, я себя ужасно корю, я очень люблю мужа своего, и потом думаю: Господи, так мне не хватает мамы и папы не хватает, если бы они были бы, то, наверное, было бы по-другому, я бы тоже… как-то помогали бы… Ну иногда хочется быть просто маленькой и с родителями, а так ты понимаешь, что нет родителей и ты один. Я детям иногда, кстати, говорю, когда они себя как-то ведут, когда я не нахожу сил уже, или они не слушаются, я могу сказать, что, когда грущу, и потом Агаша выйдет вдруг, мимо пройдет, потом увидит: я какая-то грустная, и вдруг у нее тоже сердце оттает, она подойдет, говорит: «Мама, что такое?» Я говорю: «Агашенька, мне так не хватает мамы, мне так бы хотелось, чтобы меня мама обняла бы» — и она меня сразу обнимает тогда.

Финал у нас, я вам говорил, будет финал. Вот хочу попросить вас поставить знак препинания в таком предложении в следующей ситуации: есть такое распространенное — это про детей опять, про семью, — распространенный такой тезис, мысль о том, что нельзя, чтобы родители на детях друг другу противоречили, что вот нельзя, если нравится вам, не нравится. А вот представьте, что ситуация: папа кого-то отчитывает, и вам кажется, что вообще не по делу, вот совсем не по делу. «Возразить нельзя промолчать» — где вы поставите знак препинания?

Это как я думаю или как я делаю?

Вы можете рассказать нам и то, и то, хотя ответ уже понятен.

А я вам расскажу, потому что я всегда хочу быть с мужем заодно, но, когда он начинает и когда я вижу это сморщенное лицо, когда я вижу это хитрое сморщенное лицо, когда я вижу вот эти слезы, которые высыхают через секунду и в принципе мало чего стоят, я не могу, мое материнское сердце сжимается, и я начинаю говорить: «Не надо его ругать, зачем ты так говоришь ему? Не надо его ругать». Хотя я понимаю, что я должна смолчать, и иногда у меня получается, но часто у меня не получается, хотя я считаю, что должны родители быть заодно, заодно должны быть, я имею в виду: погладить можно, но не в этот момент, надо всегда быть заодно с мужем, а дети, они будут это… Но у меня не получается, не получается, вот ты начинаешь вибрировать, вот эта подлая вибрация начинается, и ты начинаешь думать: Господи, он маленький, он так страдает…

В этот момент вы не помните, как вы с ним делали уроки?

Нет, и более того, в этот момент мне кажется, что я никогда так не делаю.

Никогда, да.

Потому что я прекрасная мать, я всегда на высоте… к сожалению.

Спасибо вам огромное, спасибо за этот разговор.

Спасибо и вам.

У нас была замечательная Олеся Железняк. А мы продолжим писать парсуны наших современников ровно через неделю.

Фотографии Владимира Ештокина.