Мой дедушка был самым обычным человеком. Он умер через несколько дней после моего рождения в той же больнице, где я появилась на свет. Мы с ним воспользовались одной дверью – он вышел, я вошла. В процессе этих пространственно-временных перемещений мы столкнулись на одно мгновение. Семейная легенда гласит, что когда мама выносила меня из родильного отделения, дедушка в последний раз поднялся с койки и дошел до окна. Оттуда он помахал нам с мамой рукой. Помнить этого я, конечно, не могу. Но странная детская память, легко путающая сны и явь, желаемое и действительное, почему-то хранит отчетливую картинку – вот окно третьего этажа, вот дедушка, истонченный раком до тусклой бритвенной остроты, вот его поднятая рука в чем-то сером и больничном.
Мне кажется, что всю последующую жизнь я собирала улики и доказательства – жил такой человек, мой дедушка. В детстве это было легко. Потом – все сложнее. Ни памятников, ни улиц, названных его именем, ни томов ЖЗЛ, ему посвященных, нет, не было и никогда не будет. Кроме меня, мамы и еще десятка оставшихся в живых родственников и соседей, о дедушке никто не знает. Но чем больше времени проходит с момента нашей первой и последней встречи, тем больше я сомневаюсь – возможно ли такое?
Самое удивительное в дедушке – его обычность. Родился в 1896 году, умер в 1967. Вот и вся биография. Все, что наполняло этот 71-летний промежуток земного бытия, тоже в сущности было совершенно обычным.
Дед работал диспетчером на большой железнодорожной станции под Тулой. Станция была грузовая, а время индустриальное и предвоенное. Это значило, что через станцию сплошным потоком шли тяжелые, пахнущие мазутом товарняки. Дед должен был принять каждый состав, проверить документацию и пломбы, проставить печати и определить судьбу состава – либо отправить дальше, либо пустить на вспомогательные пути для сортировки. В отсутствие компьютера проделать это за 3-5 минут не так-то просто. Когда с конца перрона со свистом и грохотом надвигался очередной состав, дед выпрыгивал из открытого окна на первом этаже и на бегу ловил пачку документов, которую протягивал ему начальник поезда с площадки первого вагона. Дальше все было бегом: пролистать документы, пронестись вдоль состава, проставить печати и снова всучить пачку бумаг начальнику поезда, поставить отметку в станционной документации – такой-то прошел, все в порядке – и кинуться из окна на встречу следующему. И не дай Бог что-то перепутать! Тогда суд и лет десять лагерей.
Обычная работа железнодорожника сменялась обычными долгими деревенскими вечерами, которые надо было чем-то занять. Дедушка занимал эти вечера простыми и бесхитростными радостями деревенского интеллигента.
Ну, разводил розы в небольшом палисаднике перед домом на узком пятачке между огородом и садом. Нежные садовые розы каких-то невиданных сортов медленно дичали в дедушкино отсутствие, но каждый год исправно расцветали огромными и плотными шарами розовых соцветий, приводя меня в тихое детское изумление перед простодушным и величественным совершенством природы.
Ну, рисовал дедушка маслом и акварелью в своей мастерской, устроенной на задворках, прямо возле коровьего хлева. Ну и что же спрашивается такого, что дедушка оставил после себя чуть ли не весь Пушкинский музей и пол Эрмитажа в копиях? Всех этих Снейдерсов, Питеров Класов, Виллемов Хеда? Айвазовских, Шишкиных и Саврасовых с Васильевым и не считали. Все избы родственников были завешаны этими изысканными морскими пейзажами, лесами, бескрайними русскими далями, а также недочищенными лимонами, искрящимися изнутри гроздьями винограда и таинственными бокалами с сияющими гранями. Лимоны и виноград, возможно, имели особый смысл – дедушка рисовал их во время войны, когда ели в основном ржавую селедку по карточкам и котлеты из корней лопуха.
В редкие вечера, свободные от работы на станции, рисования и приготовления лопуховых котлет, дедушка делал мебель. Кроме старого продавленного диванчика и высокой металлической кровати с шишечками, все в нашем деревенском доме было сделано его руками. Тумбочки, комод, шкафы, круглый стол. Уже после войны дед купил на барахолке трофейный набор немецких инструментов для резьбы по дереву, после чего в домашнем обходе появились изящные шкатулки со сквозными ажурными узорами, резные рамы для картин и зеркал. Рамы украшались все тем же роскошным и никогда не виданным в деревне виноградом, элегантно струившимся по зеркальным краям.
Все это деревянное ручное чудо украшалось тем, что в деревне называлось накидушками, то есть салфеточками, скатертями, покрывалами. Дедушке, обладавшему вкусом и трудолюбием Уильяма Морриса, пришлось освоить и искусство вышивки – гладью и крестом, а так же кружевоплетения и мережки. Когда меня, новорожденную, принесли в тот самый деревенский дом, в котором деде провел сорок лет жизни, дом поражал своим ручным теплом и тонкой элегантной изысканностью интерьеров. Роскошные тяжелые скатерти из домотканого льна покрывали столы, длинные занавеси украшали дверные проемы и окна. На фоне добротно обработанного дерева нежно сияли дедушкины вышивки – сплетения розовых бутонов, тончайшие сети меандров и клеверных трилистников, голубые изыски васильков, изящно наброшенных на пышность алых маков.
Деревенский технический интеллигент без высшего образования, дед много читал и обожал классику. После него на полках его же изготовления остались крепенькие как боровики старые тома Гете, Пушкина и Толстого. В молодости пристрастившись к театру, дед восполнил отсутсвие оного в пристанционном быту тем, что создал театр сам, местный, самодеятельный. Там в компании со сцепщиками и вагоновожатыми, учительницами деревенской школы и начальником станции, игравшего всегда комические роли, он поставил всю мировую классику от «Гамлета» до «Горя от ума».
Остальным дедушка увлекался между делом. Собрал первый в районе приемник, слушать который сбегалась вся деревня, освоил искусство фотографии на довоенном аппарате с гармошкой и стеклянными пластинами, пел, писал стихи, похожие на Некрасовские. Ну, что ж тут такого? Это же невероятно скучно – ничего не делать, сидеть под немецкими бомбами, голодать и ждать смерти. Дедушка скучать не хотел.
Обычный деревенский житель! Совершенно обычный русский технический интеллигент без высшего образования, закончивший при царе реальное училище, не сделавший карьеры, не прославивший фамилию, не вошедший в историю. Единственное, что он оставил мне в качестве памяти – это несколько вышивок, картин, шкатулок и страстного желания быть на него похожей. Вот так – тихо, сосредоточенно, с ответственной тщательностью ремесленника прожить свою жизнь – не то ли это единственное, чему есть смысл подражать?
Фото www.flikr.com, krzyboy2o, фрагмент
