«О чем бы ни молился человек, он непременно молится о чуде»: стихотворение Одоевцевой, которое возвращает надежду

Стихотворение:

М. Крузенштерн

Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чем бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой придти опять,
Хотя и нет ни «у себя», ни дома.

Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг веселый и живой.

Исторический контект

Это стихотворение знаменитой русской поэтессы Ирины Одоевцевой впервые опубликовано в ее сборнике «Десять лет» (1961 год, Париж, издательство «Рифма»). Оно имеет посвящение «М. Крузенштерн» (о том, кто это, исследователи спорят до сих пор), но большинство литературоведов считает, что на самом деле стихотворение посвящено покойному мужу Ирины Одоевцевой, знаменитому поэту Георгию Иванову, умершему в 1958 году.

Итак, конец 1950-х годов, Франция. Немолодая поэтесса-эмигрантка, ей уже за 60 лет, она живет в доме престарелых. Бóльшая часть ее жизни как раз в эмиграции и прошла. Можно много говорить о трагедии первой волны русской эмиграции, но здесь важнее всего две составляющих: разочарование и одиночество. Разочарование — оттого, что временная, как сейчас бы сказали, «релокация» оказалась пожизненной, советская власть не рухнула вскоре после революции, во что верили немало людей, возвращаться по-прежнему некуда.

А одиночество — потому что многие русские эмигранты с их тонкими душевными переживаниями оказались не очень-то интересны западному обществу, да и друг с другом у них постоянно возникали трения. Отсюда — чувство бессмысленно прожитой жизни, трагичность мироощущения.

И неслучайно действие стихотворения происходит в храме («дрожит монета на церковном блюде»). Для очень многих эмигрантов православные русские храмы за рубежом становились островками утраченной родины, единственным настоящим домом — не местом, где ты проживаешь, а местом, где ты не чувствуешь себя чужим, местом, про которое можно сказать «я вернулся».

Автор

Ирина Владимировна Одоевцева (это литературный псевдоним, по-настоящему ее звали Ираида Густавовна Гейнике) — знаменитая русская поэтесса, прожившая долгую жизнь (95 лет) и на закате своих дней вернувшаяся на родину, в Ленинград. Имя ее тесно связано с двумя великими русскими поэтами. Во-первых, это Николай Гумилев, который стал ее литературным наставником, а во-вторых, ее муж Георгий Иванов.

Родилась Одоевцева в 1895 году в Риге, в семье известного адвоката Густава Гейнике. В юности переехала в Санкт-Петербург, который и воспринимала всю жизнь как родной город. В 19 лет вступила в брак с Сергеем Поповым, в брак, который, согласно ее воспоминаниям, был фиктивным: это было нужно, чтобы отвадить многочисленных ухажеров, не дававших ей покоя.

В 1918 году она стала посещать лекции Николая Гумилева в петроградском Институте живого слова (научное и учебное заведение, существовавшее с 1918 по 1924 годы). Затем перешла в литературную студию Гумилева, стала участницей знаменитого объединения «Цех поэтов». Сама о себе в те годы она иронически отзывалась так:

Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я — как на сан архимандрита
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я — маленькая поэтесса
С огромным бантом.

Между тем Гумилев как раз и подчеркивал ее талант, постоянно называл своей первейшей ученицей, и делал это столь демонстративно, что Корней Чуковский однажды даже пошутил: «Ну повесьте уже ей на спину табличку "первая ученица"!»

В 1921 году, согласно ее воспоминаниям, она разорвала свой формальный брак с Сергеем Поповым и вышла замуж за Георгия Иванова. В 1922 году вышел первый ее поэтический сборник «Двор чудес», и в этом же году они с Ивановым эмигрировали из Советской России во Францию, где и прошла вся их жизнь.

До войны она почти не писала стихов, переключившись на прозу (романы «Ангел смерти», «Изольда», «Зеркало», киносценарии). Во время войны вместе с мужем уехали из Парижа на доставшуюся ей по наследству от отца виллу в Биарриц, но вскоре виллу реквизовали немцы, а Одоевцевой с Ивановым пришлось ютиться в какой-то лачуге. После войны оказалось, что в Париж им возвращаться некуда, квартиру их разграбили. К тому же в первые послевоенные годы в эмигрантской среде их обвинили в коллаборационизме (очевидно, на том основании, что отец Одоевцевой был немцем). Это привело к тому, что Иванов с Одоевцевой лишились куска хлеба — им не заказывали статьи, рецензии, переводы, не публиковали стихи. Они скитались по разным благотворительным учреждениям, а с 1955 года стали жить в городке Йер на юге Франции в заведении, которое по-нашему следовало бы назвать домом престарелых. Там Иванов и скончался в 1958 году.

В послевоенные годы Ирина Одоевцева вновь вернулась к поэзии, у нее в разных издательствах вышло несколько сборников. Также очень известными стали ее мемуары «На берегах Невы», «На берегах Сены», где она ничего не писала о себе, а только о литературных знаменитостях, с кем была знакома. А в 1987 году Одоевцева, будучи уже тяжело больной, неходячей, решила вернуться на родину и переехала в Ленинград. Там ее хорошо приняли, предоставили квартиру, начались поэтические публикации (правда, обрезанные цензурой).

Скончалась Ирина Одоевцева в октябре 1990 года, похоронена в Ленинграде на Волковом кладбище.

Произведение

Непреклонный ход вещей

Стихотворение Одоевцевой — поэтический диалог «сквозь время» с Иваном Сергеевичем Тургеневым, с его стихотворением в прозе «Молитва»:

О чем бы ни молился человек — он молится о чуде. Всякая молитва сводится на следующую: «Великий Боже, сделай, чтобы дважды два — не было четыре!» Только такая молитва и есть настоящая молитва — от лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему существу, кантовскому, гегелевскому, очищенному, безо́бразному богу — невозможно и немыслимо. Но может ли даже личный, живой, о́бразный бог сделать, чтобы дважды два — не было четыре? Всякий верующий обязан ответить: может — и обязан убедить самого себя в этом. Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы? Тут Шекспир придет ему на помощь: «Есть многое на свете, друг Горацио…» и т. д. А если ему станут возражать во имя истины, — ему стоит повторить знаменитый вопрос: «Что есть истина?» И потому: станем пить и веселиться — и молиться.

Не правда ли, очень похоже на стихотворение Одоевцевой? Более того, может даже показаться, что та лишь зарифмовала мысли Тургенева. На самом деле это, конечно, не так.

Тургенев четко, рационально формулирует, что такое чудо в его понимании. Но Одоевцева, подхватывая его посыл, идет дальше: она дает то, что составляет суть поэзии — иррациональное переживание чуда.

Но начинается стихотворение с другого. Мы погружаемся в атмосферу не чуда, а наоборот — его нехватки.

Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.

Здесь — ощущение своей тотальной беспомощности. Дело не только в том, что сердце парализовано горем, дело в том, что тебя, как щепку, несет неумолимый поток судьбы, тебя как бы вообще нет, от тебя ничего уже не зависит. Скользит слеза… она сама скользит, словно без твоего участия, словно не ты плачешь, а глазами, уже усталыми от плача, наблюдаешь себя откуда-то со стороны. Звенят монеты на церковном блюде — это тоже нечто внешнее, что ты можешь лишь замечать, и это подчеркивает твою отчужденность от жизни: в церкви, Божьем доме, ты слышишь не Его, но только холодные чеканные удары монет... Ты понимаешь: нет никакой человеческой силы, которая смогла бы вырвать тебя из этого равнодушного потока жизни, в котором ты уже почти перестал даже барахтаться, чтобы дышать. И поэтому:

О чем бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде.

Только чудо может преодолеть этот непреклонный ход вещей — пропитанный идеей бездушной логики, закономерности, не терпящей исключений.

Ведь что такое чудо с христианской точки зрения? И почему именно к мольбе о чуде сводится, согласно и Тургеневу, и Одоевцевой, суть любой молитвы?

Чудо или случайность?

Дать формальное определение чуда невозможно. Что это — нарушение законов природы? Но точно ли они нарушаются, когда происходит нечто, что принимают за чудо? Или просто действуют какие-то иные законы природы, которых мы пока не знаем? Или вообще все можно объяснить в рамках существующих научных представлений, просто малообразованному человеку это не под силу? Может быть, чудо — это когда нарушаются не законы природы, а общепринятые представления о вероятности? Когда выпадает шанс — один из миллиона или миллиарда? Но ведь это может быть простой случайностью. Да и теория вероятностей не утверждает же, что маловероятные события невозможны. Наоборот, если вероятность ненулевая, значит, событие вполне может произойти. И только наш рассудок, наш повседневный опыт убеждают нас в том, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда», что случается лишь то, что наиболее вероятно, что типично. «Никогда в жизни я не попадал под машину, никто из моих родных и знакомых не попадал под машину, на моих глазах никто не попадал под машину — значит, ни я, ни они никогда под машину не попадем» — вот стандартный ход обывательской мысли.

Но для христианина чудо — это явное вмешательство свыше в нашу жизнь, явное действие Божие. Оно вовсе не обязательно должно сопровождаться «спецэффектами». Оно даже не обязательно должно сводиться к тому, что выпал один шанс из миллиона или миллиарда. Иногда ведь вообще невозможно оценить вероятность того или иного исхода. Тяжело болен человек, есть реальная угроза смерти, врачи советуют готовиться к худшему — и тем не менее больной выздоравливает. Как тут подсчитать вероятность? И даже если можно делать какие-то спекулятивные прикидки на основе статистических данных, то где уверенность, что статистика применима к данному случаю? Или вот суровый, мстительный человек вдруг прощает своего обидчика. О каких вероятностях тут вообще можно говорить? О каком нарушении законов природы? И тем не менее для христианина это может быть чудом — если он это ощущает как чудо.

Да, можно дать такое вот парадоксальное определение: чудо — это то, что мы воспринимаем как чудо. То есть не разумом даже, а сердцем ощущаем как прямое действие Божие, как явное Его вмешательство. Как знак Его любви, как Его незримое прикосновение к сердцу.

А именно это нам и нужно, именно этого мы на самом деле и хотим, когда обращаемся с молитвой к Богу. Мы сами можем об этом не догадываться, можем просить о чем-то конкретном (чтобы успешно сдать экзамен, чтобы выздоровел больной родственник, чтобы не лишиться работы), но на самом деле, если мы всерьез веруем, если относимся к Богу не по-язычески, нам нужно Его прикосновение. Не гром и молнии, а явный, убедительный для нас знак Его любви. Главное, чтобы внутренне ощущать это как знак.

Между прочим, именно поэтому величайшее чудо христианства, таинство Евхаристии, где хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Христовы, на внешнем плане происходит совершенно обыденно, без спецэффектов. Они не нужны тем, кто ощущает Христа в своей жизни.

Чудо, с одной стороны, объективно, потому что его творит Бог, творит независимо от того, что мы по этому поводу думаем. Но, с другой стороны, оно субъективно — точнее, субъективно наше восприятие его. Тот, кто не хочет принимать чуда, кто не верит в Бога, всегда найдет рациональное объяснение любым вещам. Подлог, обман, нехватка информации, случайность, природное явление... да что угодно. Мы знаем из Евангелия, что немало людей, бывших свидетелями величайших чудес, совершенных Христом, эти чудеса отвергали, объясняя их либо обманом, либо даже действием сатаны. В том-то и дело, что Бог никого не припирает чудесами к стенке, Он, уважая человеческую свободу, всегда оставляет нам возможность не поверить.

Абсурд или выход из абсурда?

Продолжим вчитываться в стихотворение Одоевцевой.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,
И розами вдруг расцвела солома…

О чем здесь? На первый взгляд, о явно невозможных вещах. Но не забудем, что перед нами поэтический образ, а не констатация реальных фактов. Здесь речь о том, что мы веруем в Бога, который всемогущ, который не скован ни законами природы, ни законами логики. Природа и логика — это то, что создано Им, и Он может как угодно воздействовать на Свое творение, нет для Него никаких внешних препятствий.

Да, наше человеческое сознание не может до конца этого вместить. Мы, размышляя о всемогуществе Божием, постоянно натыкаемся на логические несостыковки, на парадоксы. Потому что принимаем за мерило, за критерий истины наши человеческие представления, а не откровение Божие. Но если мерилом всего становятся наши представления, наше понимание законов природы и законов мышления, то Богу вообще не остается места. То есть Бог превращается просто в человеческую фантазию или в лучшем случае в невольную иллюзию. В итоге приходим к атеизму.

Атеизму противостоит вера. Вера вопреки тому, что мы принимаем за голос разума (хотя чаще всего это просто обывательский рассудок). Именно потому древний христианский подвижник Тертуллиан и произносил свою знаменитую фразу «Верую, ибо абсурдно».

Почему в стихотворении Одоевцевой человек молится, казалось бы, об абсурде: чтоб дважды два вдруг оказалось пять? У кого-то может даже возникнуть подозрение, что из-за своего глубокого горя он сошел с ума и пытается спрятаться в абсурде от безжалостной реальности. Но нет, здесь явно речь о другом — о том, что, ощущая этот безжалостный ход вещей, с которым самому справиться невозможно, человек просит Бога изменить порядок обреченного человеческого бытия. Потому что иного способа преодолеть беду нет.

Чудо, конечно, вовсе не обязательно должно противоречить разуму, но оно и не обязано с ним согласовываться. Потому что чудо происходит не само по себе, чудо творит Бог, и Богу виднее, как в данном случае лучше сделать, как проявить Себя. Может, в громе и молниях, может, в прохладном ветерке. А может, и в кажущемся нарушении законов природы, логики, причино-следственных связей. Может и солома (между прочим, ассоцирующаяся со смертью, ведь солома — это высохшая, умершая трава) расцвести розами, если именно это нужно, чтобы кто-то ощутил Его любовь.

Кстати, розы здесь наверняка не просто так. Это сквозной образ в поэтике Георгия Иванова, один из его сборников так и назывался — «Розы».

Бездомность и возвращение Домой

Читаем стихотворение дальше:

Чтобы к себе домой прийти опять,
Хотя и нет ни «у себя», ни дома.

Вновь вспомним, когда и в каких обстоятельствах это написано. Бездомность, одиночество, внутренний кризис. Бездомность — это ведь нечто гораздо большее, чем отсутствие жилья. Вот потому и молитва — о том, чтобы вернуться в дом не только физический, но в дом как место, которое ты любишь и где любят тебя, в место, с которым ты ощущаешь (воспользуюсь строчкой из стихотворения Николая Рубцова) «самую жгучую, самую смертную связь».

Но еще важнее эти слова «нет ни “у себя”». Это о преодолении чувства бессмысленности жизни. Когда мы говорим «сохранить себя», «быть самим собой» — мы же имеем в виду именно это: видеть себя такими, какими нас видит Бог, ощущать ценность своей жизни, свою включенность в бытие. Это ощущение включенности можно утратить, и это и будет «нет у себя». И потому герой молится, чтобы утраченное самоощущение вернулось, потому что достичь этого своими силами невозможно, это способен дать только Бог.

Вернемся к розам, которыми должна расцвести солома. Эта отсылка становится очень понятной, когда мы посмотрим на финал стихотворения, ударное двустишие:

Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг веселый и живой.

Здесь — о самой главной надежде христиан, о грядущем воскресении мертвых. Основа нашей веры — что Христос умер и воскрес, и потому люди тоже воскреснут телесно, их бессмертные души соединятся с воссозданными телами. А это значит, что наша разлука с умершими близкими — не навсегда, придет день, когда мы с ними встретимся. Не в мыслях, не в молитвах, не еще каким-то виртуальным образом, а по-настоящему. Встретимся, чтобы уже не расставаться.

Понятно, что Одоевцева, употребляя местоимение «ты», прежде всего имела в виду покойного мужа. Но поэтика этих двух строк значительно глубже. «Ты» — это обращение и к читателю, и к себе, автору, и вообще это — о любом человеке. Все мы когда-нибудь умрем, но — не навсегда. И от смерти нас избавят не достижения человеческой науки, не продукты нашего разума, а любовь Божия, ради которой Он добровольно принял мучительную смерть и преодолел ее. И это — самое главное чудо, какое только может быть.