Если вам, читатель, кажется, что в названии статьи есть преувеличение, то может, в самой незначительной степени.
Сколько лет уже увешивают Булгакова бумажными гирляндами заемного суемудрия, словно это не большой русский писатель, а старательный иллюстратор, бойкий исполнитель, всегда на подхвате — не то у гностиков, не то у Елены Блаватской, не то — о ужас! — оказывается в обслуге самого сатаны (поскольку в «Мастере и Маргарите» он якобы служит ЧЕРНУЮ МЕССУ — не более и не менее!).
Наслушавшись всего этого, иные строгие в догматических правилах люди начинают шарахаться от Булгакова, а то и читать писателю нотации, укоряя его во всяческой скверне, отлучают от Духа и Истины.
А в массовом чтении Булгаков и все его персонажи давно уже воспринимаются в ореоле «дьяволиады».
Подчиняя написанное Булгаковым своим способам восприятия, те и другие, в сущности, обходятся без самого произведения. Сам по себе роман им просто-напросто не нужен. И не прочитан ими сколько-нибудь внимательно.
Вам нужны доказательства!? Пожалуйста.
Вот как, например, массовый читатель отвечает на вопрос-тест: почему Маргарита Николаевна стала ведьмой? Простодушно и не задумываясь отвечает так: потому что она любила Мастера!
Что ж, в современном мире любовь, пропагандируемая глянцевыми журналами и порнофильмами, бесстыдными руководствами «по технике» давно уже стала одной из жертв дьявола рынка, потребления, гнусной жажды урвать, пользоваться... Совсем другое — на этом «фоне» — булгаковская Маргарита; она романтична и бескорыстна (по крайней мере, так все мотивируется).
Но и в этом случае правда о ее любви не то, чтобы не замечена — она тщательно скрывается читательницами от самих себя. В чем же она? Неутоленная жажда материнства, тоска одиночества в пустом, хотя и обеспеченном доме, слепая ненависть к виновному перед ней миру и дух отмщения за все несбывшееся — вот что сокрушительной (и саморазрушительной) энергией вырывается из души героини, превращая ее в ведьму. И это называется любовью?
Сама-то несчастная русская женщина Маргарита Николаевна понимает, в чем причина ее бедствий. Прекрасно понимает. И отвечает, в сущности, многим своим восторженным слепоты поклонницам: «... была на свете одна тетя. И у нее не было детей, и счастья тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая...» Вот и вся любовь!
Но сознается в этом вслух она лишь один-единственный раз — успокаивая «мальчика лет четырех», который был напуган учиненным ею разгромом дома ДРАМЛИТА.
Как вам нравится такой ответ? И как все это просто и знакомо...
Есть еще один беспроигрышный путь критики Булгакова.
Скажем, такой: обличитель Булгакова кладет рядом Священное Писание и «Мастера и Маргариту». И, идя от буквы к букве, «уличает» писателя в еретических искажениях.
Критику и в голову не приходит, что роман — не приложение к другим текстам, пусть и самым великим, не выполнение «социального заказа», популярное разъяснение директив, «спущенных сверху», как говорилось в недавние времена. Большая литература есть свободное и глубокое открытие мира, сотворчество художника и Бога.
В противном случае нужно категорически «закрыть» всю литературу, ибо КНИГА уже есть! Этого, к счастью, не делается, но соблазн все привести к одному знаменателю не дает покою. Что ж, и это — не ново. Скажем, лет шестьдесят назад, после выхода в свет знаменитого труда «История ВКП/б/. Краткий курс» в одном общеобязательном документе было прямиком и без затей сказано: отныне «кладется конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию разных точек зрения и произволу иных толкований важнейших вопросов...» Следуя этому знаменитому примеру, нужно запретить не только светский, но и любой иной взгляд. А про художественную литературу и говорить нечего: тут не только с Булгаковым, но и с Пушкиным, Достоевским, Гоголем, Толстым тоже нужно покончить...
Но слава Богу, в одном великом и едином мире, во всеобъемлющем духовном пространстве существуют рядом со Священным Писанием и «Божественная комедия» Данте, и «Дон-Кихот» Сервантеса, и «Гамлет» Шекспира, и «Капитанская дочка» Пушкина, и «Война и мир» Толстого, и «Братья Карамазовы» Достоевского с совершенно неканонической «Легендой о Великом инквизиторе». И — «Мастер и Маргарита» М. Булгакова...
Речь же идет всего-навсего о том, чтобы непредвзято прочитать то, что написано Михаилом Булгаковым. Написано русским писателем о русской жизни. О нас самих. Это, оказывается, как раз труднее всего.
В первую очередь это относится к незамеченному «массовым» читателем главному булгаковскому герою — Иешуа Га-Ноцри.
Тут серьезные вопросы следуют уже совсем с другой стороны (а может, и ответы найдем оттуда же?!). И вы, читатель, тоже можете спросить: при чем же тут русская жизнь?
А вот — посмотрим! Наберитесь терпения и последите за ходом мысли.
В одном из выступлений историка и филолога С. Аверинцева имя булгаковского героя оказалось включенным в некий ряд знаменитых истолкований Иисуса. Он упомянут рядом с Христом Достоевского («Легенда о Великом инквизиторе»), рядом с «чарующим пророком» Эрнеста Ренана, «невротиком и декадентом» Ницше, " женственным призраком" последних лет Александра Блока. В этом же ряду нетрадиционных обликов Христа встает и — я цитирую ученого — «безвольный герой „Мастера и Маргариты“, который настолько „добр“, что уже не различает добра и зла» («Искусство кино», 1994, N4, стр. 4).
Оставлю пока в стороне эпитеты: «безвольный» и т. д. — это отдельный разговор.
Но как Иешуа вообще попал в этот ряд? Мне кажется, это как раз понять можно.
Начиная со второй половины XIX века, особенно же на грани двух веков, русская жизнь распадалась: не было уже ни прежней патриархальной цельности, ни связывавшего всех сословного «структурирования». Из сложного и противоречивого, но все же единого организма мы, бывшие строители и хозяева великого национального ДОМА, превращались в «разбегающийся муравейник».
Колоссального размаха невиданные потрясения одно за другим! — разрушали еще недавно живые сцепления социума, религии, культуры, семьи. И наш общий исторический ДОМ стал распадаться.
Можно ли не заметить, что этот сюжет — главный во всем творчестве Булгакова. Тут без ошибки можно назвать все его сочинения. «Мастер и Маргарита» — больше всех. Не один Иван Бездомный, но — все у Булгакова бездомны. Все — ищут, суетятся, копошатся, устраиваются; мстят «захватчикам; и приспосабливаются; потеряв свою — зарятся на чужую «жилплощадь». Отчаиваются и надеются. И почти никто не находит действительно новый ДОМ, если не считать «дом скорби» или дом «покоя», через которые после своего «полуподвала» проходит мастер...
И не только бездомные они все, но и бессемейные. И — бездетные... Согласитесь, что для Михаила Афанасьевича Булгакова, родившегося и выросшего в большой, дружной, многодетной семье, отец и мать которого — тоже из многодетных семей провинциальных священников, — это отнюдь не случайное обстоятельство. Я с полной решимостью скажу: у Булгакова ДОМ — это один из главных критериев мира и благополучия русской жизни, ее ценностей и высших смыслов. Так что если кто и прислушивался к словам Маргариты Николаевны с особенным вниманием и пониманием, то это, конечно же, был автор романа.
Впрочем, к этому мы еще вернемся.
А пока замечу, что вся культура «серебряного века» в России была и предчувствием, и результатом, и попыткой преодолеть этот гибельный распад, спасти национальный ДОМ. Острая отзывчивость философов и художников рубежа веков, «декадентов», как их называли сторонники уходивших в прошлое и, увы, бессильных канонов была тревожным ответом на происходящее.
В этом-то смысле булгаковский Иешуа и может быть поставлен в тот ряд, который обозначен выше.
Но откуда взялись так не идущие к булгаковскому герою определения: «безвольный», «не различает «добра» и «зла» (или, как на той же международной встрече сказано в выступлении О. Седаковой: «ничему не противящийся гуманизм», «убогий Иешуа Булгакова»...)?
Для непредвзятого читателя (если такой вообще возможен), внимательно и непосредственно воспринимающего то, что происходит в «древних» главах, Иешуа отнюдь не «убог» (если не иметь в виду его внешность: «... одет был в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта — ссадина с запекшейся кровью»). Внешность эта, конечно же, ничего общего не имеет с оперной импозантностью Воланда.
Но при сколько-нибудь адекватном восприятии личности Иешуа, он отнюдь не «убог» и «не безволен». Напротив, каждый его жест, каждое слово, все его существование в романе отличаются поразительной внутренней свободой, духовной силой, интеллектуальной независимостью.
Иешуа всегда в состоянии духовного порыва «навстречу». Самое первое движение его в романе выражает эту главную черту: «Добрый человек, поверь мне, — слегка подавшись навстречу (В. А.), начал связанный» (пусть связаны у него руки; внутренне он свободнее всех).
Таков первый духовный жест Иешуа. И в нем его огромная сила, непреоборимая воля вбирания мира в себя.
В ситуации, когда ему грозит — из-за доноса Иуды — верная гибель, и он это, конечно, понимает, Иешуа не принимает «спасительные» правила игры, предлагаемые ему Пилатом. А и нужно-то всего-навсего сказать, что он ничего не говорил такого, что было в доносе. Нужно солгать — по ясному намеку Пилата. И тогда ему гарантированы жизнь и свобода! Как на это отвечает Иешуа? «Лжи во спасение» он не колеблясь противопоставляет истину, хотя это сделало неизбежной его мучительную и позорную казнь.
Короче, во всем поведении Иешуа выражена огромная нравственная воля. Подлинное духовное бесстрашие. Рядом с ним просто некого поставить в романе. Да и во всем творчестве Булгакова.
Об этом свидетельствуют и последние слова Иешуа, переданные Афранием и так поразившие нравственным укором могущественного, но струсившего прокуратора: «в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость». Словом, ни в безволии, ни в любом другом проявлении духовной трусости Иешуа абсолютно нельзя заподозрить.
Ну, а как обстоит дело с другими персонажей особенно в «московских» главах?
Как мы помним, в начале романа литераторы Берлиоз и Бездомный убеждают друг друга в том, что никакого Иисуса не было и что вообще все боги — выдуманы. Нужно ли доказывать, что это был «атеизм со страха» (особенно у редактора Берлиоза)? И вот, в тот самый момент, когда Иван Бездомный «на все сто» соглашался с Берлиозом, появляется Воланд и спрашивает: если Бога нет, то кто же управляет жизнью человеческой? Иван Бездомный «сердито» (потому что подсознательно не уверен в своих словах) ответил: «Сам человек и управляет».
Так вот: никто в «московских» главах ничем не «управляет». Тем более — собою. Ни один человек, начиная с Берлиоза и Бездомного. Все они — жертвы страха, лжи, трусости, глупости, невежества, стяжательства, похоти, корысти, жадности, ненависти, одиночества, тоски... И от всего этого готовы броситься в объятия хоть самого дьявола (что и делают на каждом шагу...).
Единственный, кто в романе действительно «управляет жизнью», «подвешивает ее», то есть принимает на себя всю полноту ответственности за истинность каждого своего слова и движения, — это, как сказано, Иешуа. Добавлю, что к истине и добру он «пришел своим умом».
Так что он лишь кажется «убогим» и «безвольным».
Поэтому встает второй главный вопрос: кому же он таким кажется, с какой точки зрения?
В выступлении С. Аверинцева есть ход мысли, помогающий понять этот «сдвиг» критериев, и понять его именно в контексте булгаковского романа и всей нашей проблемы.
Вот что говорил ученый: «Не только официальная доктрина Православной Русской Церкви, но — в особенности — народные верования, как о них свидетельствует фольклорная поэзия (...) выдвигают в личности Христа черты силы и могущества. Образ Богородицы — вот что в народных русских песнях несет в себе всепрощение, нежность и кроткое молчание; но образ Сына почти неизменно суров...»
Не тут ли мы находим ответ? Все становится понятнее с точки зрения социальной психологии. Хотя Иешуа совершенно стоек в оценках и суждениях, его стойкость и является наглядной демонстрацией силы, не превращается в наказание, кару; в ней всегда преобладает живой сострадающий интерес к другому человеку, стремление понять его; это всегда движение навстречу. Тут скорее уж «кротость» и «нежность», чем «суровость», «сила» и «могущество».
Однако «народные верований» массового читателя подсознательно ждут, от Иешуа именно этого. Современное «массовое» сознание — ведь это и есть «фольклор» внутри нас. И вероятно живет в нем образ Христа «в силе», «могуществе» и «неизменно суровым», принесши с собой «не мир, но меч», порицание и наказание.
«Фольклорному сознанию» подавай доказательства — грубые и зримые — физической, эмоциональной, особенно же — мистической, сверхъестественной силы и могущества. Ничего подобного нет у Иешуа. Даже голова у Пилата перестает болеть без всякой мистики и чудес.
Зато «нечистая сила» в «московских» главах демонстрирует множество достижений в борьбе с грешниками: «толкнуть» Берлиоза под трамвай, «закинуть» Степу Лиходеева в Ялту, оторвать голову у бестолкового Жоржа Бенгальского, заставить пустой костюм накладывать резолюции...
И — наоборот — расправиться с врагами мастера, устроить погром в квартире Латунского, наградить цитатно-романтическим «покоем» несчастливых, но симпатичных героев романа... Она все может!
Увы, булгаковский роман ни в чем не потакает «фольклорному сознанию». Он всем своим смыслом ему противостоит. Разочаровавшись в Иешуа, «массовый читатель» все ожидаемое зато находит в Воланде. И сила, и могущество, и — где надо — суровость. Тут наше «фольклорное сознание» вполне удовлетворено. А Иешуа в наших глазах во всем уступает Воланду: с этой точки зрения он «безволен» и «убог».
Современное «фольклорное сознание» слепо. Им не понятно самое главное в Иешуа. Им не понятно самое главное в Воланде. Один — живой и целый. Естественно. Другой — весь лоскутный и цитатный, искусственный и составной. Все бесы, вообще, — ряженые. Они существуют за чужой счет, это вампиры, подпитываемые чужой энергетикой. Понятно, что покидая Москву, они проходят через «разоблачения» вплоть до полного растворения в первозданном хаосе вселенной (см. «настоящее обличье» Воланда). Кинувшись в «провал» небытия, они превращаются в ничто:
«И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, возможно, что это лунные цепочки и самый конь — только глыба мрака, и грива этого коня — туча, а шпоры всадника — белые пятна звезд». Поразительный портрет сатаны. Вот они — составляющие подлинного Воланда, его «настоящее обличье: „лунные цепочки“, „глыбы мрака“, „белые пятна звезд’!. Пустота и чернота Вселенной. беспредельный космический Хаос. Сатана в „настоящем обличье“ и есть образ и воплощение мировых стихий, „беспредела“, существующего до вмешательства Бога в судьбы “.
И вообще — разве не разоблачителен весь его, Воланда, нарочито эффектный облик, «карнавальный» и «маскарадный»: рост, бас, разные глаза, золотой портсигар с бриллиантовым треугольником, трость с головой пуделя и весь прочий театральный реквизит, вся эта бутафория, сознательно, разумеется, пущенная в ход Булгаковым, превосходно понимающим беззащитность «массового» человека перед дешевыми балаганными эффектами, всякими фейерверками — и фабульными, и словесными?...
Чего стоит, например, с этой точки зрения Великий бал сатаны!
Какие залы, какие бассейны с шампанским до краев, какие оркестры, какие кавалеры и негры, бегающие с простынями! «Шик, блеск и иммер элегант!» — как иронизировал некогда Михаил Зощенко. И все это за тем, чтобы быть сметенными одной авторской оплеухой, одной мимоходной репликой: шум стоял «КАК В БАНЕ»! А начинается все это, как и кончается, — смрадом тления «почти разложившихся трупов»: «тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа». Все это — призрачная, ложная, подмененная, мнимая «жизнь», сроки которой — только до третьих петухов; она исчезает, возвращаясь восвояси — в небытие.
Откровенно говоря, вызывает чувство наибольшей горечи это неразличение многими читателями (да и многими пишущими о романе) добра и зла, Бога и дьявола.
И горечь эта потому особенно глубока, что ведь не об одной литературе идет речь, не о романе только, пусть и превосходном. Речь — о нас самих, о нашей способности видеть истину и ложь, добро и зло. И отстаивать их в себе и вокруг.
Тут — одна из главных проблем, вековых и новых, от которых зависит наша судьба.
И ведь в самом деле: научимся управлять собою — выживем и победим. Не научимся — погибнем. Еще в те, ранние булгаковские годы, почти семьдесят лет назад это обстоятельство было осознано писателем как ключевое. Или откроем дорогу в грядущую Россию, или так и останемся во власти дьявола.
Словом, от «архаического», «фольклорного сознания», естественного, а порою спасительного в условиях устойчивого национального ДОМА-Муравейника, то есть от сознания «внеличного», «коллективного», русскому человеку нужно переходить к сознанию личному. После всего пережитого нами в XX веке — не ясно разве, что сила человеческая не в традиционном «мече», не в умении побеждать «врага», казнить одних и дарить милостями других. «Злых людей нет на свете», — со страниц булгаковского романа говорит нам Иешуа Га-Ноцри. Есть только «МЫ» -люди несчастливые, покалеченные, подчинившие себя злой воле, заблуждающиеся, запуганные, замкнувшиеся от Бога, от мира и от самих себя...
Вот где наша главная проблема в XX веке. Говоря совсем напрямую: из мира «фольклорного сознания», защищавшего нас в течение веков, мы попали в иную действительность, где фольклорное сознание — гибельно!
Если же оно находит свой идеал, своего защитника и исполнителя в Воланде, то распавшийся на бесчисленные одинокие маргинальные осколки «народ-богоносец» может стать опасным... «дьяволоносцем». Собственно, тогда и сам народ исчезает, превращаясь в население, в «толпу», утратившую Бога в душе своей и подчинившуюся дьяволу.
В романе Булгаков не раз подставляет каждому персонажу зеркало, в котором он видит себя «дьяволизированного». Наступает горький «момент истины»: человек узнает о себе ну, хотя бы то, что слышит Степа Лиходеев: «...вообще они в последнее время жутко свинячут».. И все вообще встречи персонажей с нечистой силой" — это встречи с самими собой «на уровне подсознания. Но какое это искушение — все свалить на «бесов»!
Как жаль, что немногие услышали романе тихий, но твердый и ясный голос Иешуа: «Правду говорить легко и приятно». И пусть за эту правду ему нужно будет заплатить страданиями и гибелью, — у самой этой правды — «смерти нет»!
Почему же так немногие смогли противостоять искушениям? Почему такой соблазнительной оказалась свобода Маргариты — «свобода от всего»? И почему так и не понятно, что за отказ от истины нужно расплачиваться душой; что «покоем», то есть угасшей памятью, духовной смертью заплатил мастер за капитуляцию перед ложью и насилием, за страх, за невыполнение долга художника перед миром. Долга русского художника перед русской судьбой и русской историей.
...Кстати, мастера почему-то всегда пишут с большой буквы. А ведь в романе он всегда пишется со строчной. У Булгакова он лишен права на заглавную букву. Он — отступник; он трижды отказался от открывшейся ему истины, от своего романа. Попав в «дом скорби», он убеждает Ивана Бездомного: «Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! (...) Я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик...»
...А ведь стоит проявить подлинную душевную твердость, доброту, независимость, — и «нечистая сила» капитулирует перед таким человеком. Вот «бесы» устроили — по желанию толпы — вакханалию соблазнов в Варьете («денежные бумажки» и т. п.). По агрессивному желанию толпы лишился головы незадачливый и трусоватый Жорж Бенгальский. Но стоило прозвучать в этом озверении, в этом буйстве низа человеческому голосу: «РАДИ БОГА, не мучьте его!», — как Воланд тут же послушно исполняет веление человеческого сердца. А вспомним эпизод с Фридой: как только Маргарита проявила душевную стойкость — и тут же покорилась ей нечисты. «Бесы» живут нашими страхами. Там, где заявляет о себе высшее в человеке, — там отступает нечистая сила. Поистине прав Иван Беэдомный:"Сам человек и управляет!" Но — при одном условии: если человек этот собирает в себе и излучает СВЕТ БОЖИЙ!
...Не дает мне покою один эпизод, ближе к финалу романа, многими, возможно, и не замеченный. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним «мастер». Старая кухарка, проходившая мимо и пораженная видом этих дьявольских всадников, «простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: Отрежу руку! — Он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу».
А что, если бы старушка все же перекрестила бы их? Если бы у нее хватило духу не испугаться всей этой чертовщины? Если бы свет в душе ее взял бы верх над страхами? Ведь исчезло бы это бесовское наваждение! Расточились бы бесы — яко тьма перед лицом света...
Михаил Булгаков своим великим романом встает рядом с человеком, сумевшим победить страх в своей душе, удержаться перед любыми соблазнами «дьяволиады».
Правда, для этого роман нужно, по крайней мере, уметь прочитать.
Михаил Булгаков родился 15 (по старому стилю — 3) мая 1891 г. в Киеве в семье Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны Булгаковых. И отец и мать писателя были родом из Орловской губернии, происходили из духовного сословия.
После окончания Орловской духовной семинарии Афанасий Булгаков стал студентом Киевской духовной академии, потом сам учительствовал на Дону в Новочеркасском духовном училище; через два года вернулся в Киевскую духовную академию — уже преподавателем. С 1897 г. — доцент, а незадолго до ранней смерти -доктор богословия, ординарный (т. е. штатный) профессор. Он умер 14 марта 1907 г., не дожив одного месяца до сорока восьми лет.
Его старший сын, будущий знаменитый писатель, пережил возраст отца всего на один год, скончавшись без одного месяца сорока девяти лет от той же болезни — склероза почек.
