Баба Надя боится одного, что она умрет быстрее, чем наступит конец света. Не хочет она гореть в крематории, как грешники в аду. А хочет в рай попасть. Все, кто в церкву ходят, Богу молятся и соблюдают посты, какие есть, те в рай и попадут. Но сперва настанут последние времена и всадник на коне протрубит о начале Страшного суда. И баба Надя предстанет перед Всевышним и расскажет все, что у нее на душе наболело за всю жизнь.
Она поведает Ему, что жизнь у нее была нелегкая. Деревня Блазниха, откуда она родом, была небогатой. Но Надина семья жила в достатке. Отец был человеком работящим, но прижимистым. И бедных не особо жаловал. Бывало, придет попрошайничать под окошко нищий, а отец, выйдя на крыльцо, только знай выговаривает: “Бог подаст!”. А Наде жалко станет бедного человека, и она тайком от родителя сует ему несколько картофелин и луку. Заметит отец и отругает Надю: “Ты почто добро разбазариваешь?” И молчит Надя, потупя упрямый взор. Знает – отцу лучше не перечь. А сама про себя думает: ну если мы сыты, а другие голодны, то почему не подать? Зачем жалеть?
А еще баба Надя расскажет на Страшном суде о том, что однажды ночью их дом, надежно и крепко приросший к земле каменным фундаментом, заполыхал, как свеча. Она спросонья и испугаться не успела. Но когда все выскочили на улицу в исподнем и мать завыла в голос, Надя, глядя на пожар, перекрестилась и сказала родителям: “Слава тебе, Господи, за то, что Ты жадных наказываешь”.
За дерзкий свой поступок Надя была впоследствии высечена вожжами. Но обиды на родителей не держала. Просто запомнила, как урок. И лишь в одном своем грехе баба Надя признается Всеблагому.
Дело было в голодные сороковые годы. Их эвакуировали из деревни в Сибирь. Ехали они поездом. Надя была мала ростом и поместилась под полкой, в ногах у мамы с папой. И почти весь путь пролежала на каком-то жестком мешке. И вот однажды ночью Надя проснулась оттого, что мамина рука развязала узелок и осторожно берет из мешка что-то. Чуткое от недоедания обоняние уловило запах сухарей. Сорок дней ехали они в поезде, и все сорок дней по ночам мамина рука таскала из мешка сухари и кормила ими отца. А у Нади во рту не было и маковой росинки. И она обиделась на мать, но ничего не сказала ей.
“Прости меня, Господи, за этот мой невольный детский гнев, просто я очень тогда кушать хотела”.
Жизнь не сломила бабу Надю, но изогнула ее, так вихри ураганные скручивают штопором деревце. Вся она, русская женщина, как зигзаг в швейной машинке. Голова вывернута влево, а вельветовые ботинки со сточенной подошвой вправо. Впалые глаза, когда-то нежно голубые, а ныне выцветшие, словно ситцевая занавеска на солнце, подернуты усталостью. Она сидит на табуретке в кухне в платье грубой материи с важными розами. И не знает, куда пристроить свои большие руки с крючковатыми пальцами и узлами вен, не привыкшие к отдыху. Жует беззубым ртом воздух. На все предложения угоститься отвечает вежливым отказом.
– Спасибо, а только я есть ничего не буду! У меня организм принимает только одну капусту. Вот приду домой, капусты нажарю и поем. Капуста, она полезная. А от картошки мне нехорошо. Мяса я тоже есть не могу. Да и дорогое оно. Я капусту ем. А больше мне ничего и не надо.
– Вот, – протяжной и низкой нотой прерывает она повисшую на кухне паузу, – дорогой ты мой, такие дела. Позвонила как-то подруге своей, Олюшке, сто лет не виделись. Ну, как ты, старая, кричу ей в трубку, жива еще аль нет? А она ничего и не слышит. Еле шепчет в трубку. И я оттого ничего не слышу. И она. И вот мы обе, как оглашенные, орем в трубку, но ничего понять не можем. Тогда мой Борька и говорит: “Мам, дай я ей скажу, что это ты, Надя, звонишь ей”.
И вот он взял трубку. А на том конце тоже кто-то вместо Ольги к телефону подошел. Я ору на ухо Борьке, он туда, в трубку. Там чей-то голос кричит на тугое ухо Ольге. А потом, спустя какое-то время отвечает. И уже Борька обратно передает мне. Ну как детская игра в испорченный телефон.
– Вот! Так и поговорили. И ладно. Когда мой Борька запил, то пенсии одной на двоих ей хватало на неделю. Потом сидела голодала.
– А я, – смеется она тихим детским девчоночьим смехом, – уже привыкла ничего не есть. Мне и не хочется. А вот собаку, овчарку Машку, жалко было. Животное, оно все равно что ребенок. И ему не объяснишь, что есть нечего. И такими она, бывало, на тебя смотрит жалостливыми глазами, что хоть плачь. А взять неоткуда.
– Вот! Но сейчас Борька, слава тебе, Господи, пить перестал, устроился на работу дворником, какую-то выставку метет. Там ему платят полторы тысячи. Денег хватает. И даже на овсяное печенье остается. Я домой приду, размочу его в чае, и очень вкусно. А больше мне ничего и не надо.
– Вот, – говорит она, словно в забытьи, заклинание какое, – дорогой ты мой, такие дела. Телевизор включишь, плюнешь и выключишь. Девки голые по экрану прыгают, как черти. Срам один.
Последние времена наступают. Скоро всадник на бледном коне прискачет. Это не я придумала, это в книге Божьей, Евангелии, все написано.
Вот!
– А провожать меня, – тихо смеется она, – не надо. Сама доеду.
И баба Надя уходит в ночь неслышной походкой праведницы. Шаг ее легок. Душа чиста, как у ребенка.
Но ночью спит она тревожным сном. Все боится проспать, когда Господь придет за ней и скажет ласковым голосом: “Пошли!”. А если проспит, то в рай не попадет. Ничего она так не боится в этой жизни, как проспать начало Страшного суда. А больше ей ничего и не надо...
Игорь Михайлов родился в 1964 году в Ленинграде. В 1989 году окончил филологический факультет МГПИ им. В.И. Ленина. Работал редактором в газетах “Домашнее чтение”, “Московская правда”. В настоящее время – редактор журнала “Литературная учеба”. Пишет и прозу, и стихи, и публицистику.
Рассказы Игоря Михайлова публиковались во многих газетах и журналах, таких, как “Юность”, “Истоки”, “Литературная учеба”. Автор книги: “ЗАО Вражье”
(М.: Юность, 2003). Лауреат премии журнала “Литературная учеба” в номинации “Проза” за 2002 год.
