Алексей ВАРЛАМОВ – о русской литературе и русских писателях
Об этом мы беседуем с писателем Алексеем ВАРЛАМОВЫМ, лауреатом премии Александра Солженицына в области литературы.
Алексей ВАРЛАМОВ родился в 1963 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ, там же читает спецкурс по Серебряному веку и готовит к кандидатским экзаменам иностранных аспирантов. Доктор филологических наук. Автор нескольких романов и повестей, множества рассказов. Член редколлегии журнала "Октябрь", постоянный автор журналов "Новый мир" и "Москва". За повесть "Рождение" в 1995 году получил премию "Антибукер". В серии "Жизнь замечательных людей" вышли его две книги: "Пришвин" и "Александр Грин", готовится к выходу третья – "А.Н. Толстой". В марте этого года стал лауреатом премии Александра Солженицына с формулировкой: "За тонкое исслеживание силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы ХХ века в жанре писательских биографий". Женат, двое детей.
Эпоха низкого формата
– Помните, как в перестроечные годы люди жадно читали толстые литературные журналы? Почему сейчас массовый читатель от них отвернулся? Кто виноват – писатели или читатели?
– Виновата жизнь – слишком уж она изменилась. Как бы мы сейчас ни ругали советские времена, но у людей тогда было достаточно времени, чтобы читать, чтобы думать и спорить. Правду, в условиях тотального дефицита информации, можно было найти преимущественно в художественной литературе. Конечно, не всю правду – но немалую ее долю. Потому и были так популярны произведения Белова, Астафьева, Распутина, Айтматова, Трифонова, Шукшина, Быкова, Воробьева, Носова и многих других, что читатели видели в них пророков, “представителей правды на земле”.
В наше время ситуация кардинально изменилась. Во-первых, если хотите правды – к вашим услугам самая разная пресса, радио, телевидение, интернет. Сколь бы ни было предвзято и односторонне то или иное СМИ – но, черпая из разных источников, докопаться до правды можно. Во-вторых, сегодняшняя жизнь не особо стимулирует людей думать. С одной стороны, люди стали гораздо больше работать и гораздо больше зарабатывать. С другой стороны, раньше не было таких возможностей тратить деньги, сейчас они появились – и поэтому на чтение действительно не остается времени. А если и остается, то современный человек, по-моему, ищет в литературе развлечения, а не пищи для ума.
Он желает за свои деньги получить сколько-то убийств, если это боевик, либо какую-то хитроумную криминальную головоломку, если это детектив, либо набор постельных сцен, если это эротический роман. И хочет быть уверенным, что его не обманут. А серьезная литература – это всегда “кот в мешке”. Вы не знаете заранее, что там будет. И это современному человеку не нравится, слишком уж он упростился. Ему не интересно, что там себе думают эти писатели...
– То есть все-таки виноват читатель, не доросший до писательской мысли?
– Нет, конечно, дело не только в читателях. Возникли совершенно новые условия, влияющие на творчество. Например, если раньше господствовала цензура идеологическая и были какие-то методы противостояния ей, то теперь ее сменила цензура коммерческая. И вот к ней многие оказались совершенно не готовы. А между тем с цензурой этой необходимо бороться, нельзя идти у нее на поводу, нельзя принимать ее законы. Литература не должна желтеть.
Но здесь есть опасность принять горделивую позу: ну и пусть они нас не читают, они до нас не доросли, их уровень – Маринина с Донцовой. Так можно вообще остаться без читателей. Конечно же, писатель должен искать какие-то художественные ходы, приемы, использовать те или иные жанры, чтобы достучаться до современников. На мой взгляд, у нас должно появиться некое соединение серьезной прозы и массовой литературы. Должен появиться такой автор, который заставит себя читать. На Западе, кстати сказать, такие писатели были. Маркес, Фаулз, еще раньше Хемингуэй – это как раз те люди, которым удалось совместить настоящую литературу и коммерческий успех. У нас – не получается. Может, в силу пресловутого менталитета. А может, пока мы к этому не готовы. Но думаю, какой-то прорыв в русской литературе произойдет.
– Может быть, качество бульварной литературы определяется именно законами жанра? Можно ли говорить о чем-то серьезном в фантастике, детективе, дамском романе?
– Нет, это сильное упрощение. Нельзя ставить вопрос, что лучше – реализм или постмодернизм, фантастика или детектив. Смотреть нужно практически – что дало литературе то или иное направление? Каковы плоды? Я думаю, что реализм дал все-таки больше качественных, хороших текстов. Хотя есть они и в постмодернизме. Например, Венедикт Ерофеев, его “Москва – Петушки” – это выдающееся произведение. Или Саша Соколов, его роман “Школа для дураков”. Были неплохие рассказы у Пелевина. Довольно интересный автор – Владимир Шаров.
А вот творчество Виктора Ерофеева и Владимира Сорокина – продукция, на мой взгляд, паразитическая. Не в оценочном смысле, дескать, они – паразиты, а в том, что они в своих книгах пародируют каноны соцреализма. Не будь соцреализма – не было бы и их. Какого-то самостоятельного значения их творчество, по большому счету, не имеет, хотя Сорокин, по-моему, человек очень талантливый. Вот, пожалуй, и всё.
Если же взять реалистическую прозу, то здесь можно назвать гораздо больше серьезных имен – и Белов, и Распутин, и Леонид Бородин, и Борис Екимов, и Светлана Василенко, и Олег Павлов, и Олег Ермаков, и Борис Евсеев, и Александр Яковлев, и Александр Сегень... Очень много авторов, которые писали и пишут серьезную реалистическую прозу.
Потом, конечно же, Солженицын. Писатель, с одной стороны, глубоко традиционный, нравственно очень ясный, но манера его письма весьма непроста, в ней соединяется и традиционное, и новое. “Архипелаг ГУЛАГ” и “Красное колесо” – это прежде всего принципиально новые жанры русской прозы. Русский реализм не есть какая-то замкнутая система или окаменелость. Он открыт времени. Он живет, развивается, и он необыкновенно разнолик и разнообразен.
Что касается фантастики – то современную российскую фантастику я знаю слабо. В молодости читал с огромным интересом братьев Стругацких, Станислава Лема, Клиффорда Саймака, Рея Брэдбери, которого считаю просто выдающимся писателем. Я думаю, что это – высокие, серьезные имена. Но не уверен, что современная фантастика достигает таких высот. Повторяю, я хуже ее знаю, мало кого из авторов могу назвать, и потому вряд ли могу выступать экспертом. Но думаю, что востребованность фантастики сейчас гораздо меньше, чем в советские времена. Сейчас это все-таки в большей степени удел любителей, пускай даже круг их довольно широк. Но такого массового успеха у интеллигенции, какой имели 20-30 лет назад Стругацкие или Станислав Лем, сейчас, по-моему, нет.
Воздушные корни “чернухи”
– Нередко говорят: люди потому потеряли охоту к чтению, что слишком уж часто в нынешней литературе, в том числе и в серьезной, возникает тема насилия, убийств, всяческого экстрима – словом, того, что называют “чернухой”. Вы с этим согласны?
– Знаете, я об этом и думал, и даже статью писал, которая так и называется – “Убийство”. Похоже, убийство в 90-е годы стало архитемой русской литературы. В советской литературе 60-70 годов убийств было крайне мало, серьезная проза к ним не обращалась. Разве что у Шукшина в “Калине красной” или в рассказе “Охота жить”. В нынешней жизни убийств гораздо больше – вот они и проникают в литературу. Но есть причина и глубже. У людей изменились взгляды.
Взять, к примеру, рассказ Виктора Астафьева “Людочка”. Там девочка из деревни приехала в город, над ней надругались, она этого не выдержала и покончила жизнь самоубийством. Что делать с тем мерзавцем, который в этом виноват? Отчим Людочки его убивает. Другого выхода он не видит. И какова авторская позиция? Писатель фактически оправдывает своего героя. Он сочувствует ему. Он считает, что такое зло достойно лишь одного – смерти. Этим убийством Астафьев ставит в ситуации этическую точку. И он не одинок. Нравственное оправдание убийства, самосуда присуще творчеству многих серьезных писателей.
Возьмите последнее произведение Валентина Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана”. Почти та же самая коллизия: изнасилование, и на этот раз не отец, а мать убивает насильника, потому что государство от него не защитит. И никто не защитит. Только сам человек путем убийства может защитить свое человеческое достоинство, может покарать зло. У Бориса Екимова, писателя, которого я очень люблю, в рассказах тоже происходят такие оправданные убийства – потому что люди стали беззащитными. У Леонида Бородина в романе “Божеполье” – то же самое. Там женщина убивает своего любовника, который оказался мерзавцем и предателем, и автор ей сочувствует, потому что не видит другого выхода из этой ситуации.
Мера зла превысила меру добра – отсюда и проистекает то, что сейчас называют “чернухой”. И дело не в том, что авторы сознательно нагнетают зло. Писатель пишет правду. Литература отражает то, что носится в воздухе. Нужно иметь мужество это признать.
Другое дело, когда “чернуха” сознательно используется ради коммерческого успеха. Это уже совсем другой поворот. Но надо разграничивать спекуляцию на крови, свойственную массовой литературе, и куда более глубокое отношение к ней, присущее литературе серьезной.
– А упомянутая Вами “коммерческая цензура” и впрямь так всевластна? И что делать писателю в ситуации издательского диктата?
– Я думаю, издательский диктат действительно очень силен. Ведь автор, который не только в стол пишет, а еще и печататься хочет, вынужден принимать “условия игры”. Но ситуация все же отличается от советских времен: когда была цензура – были какие-то абсолютно запретные темы, а были темы просто “неудобные”, и порой как-то удавалось цензурные препоны обойти. Сейчас всё куда хитрее. Никто напрямую ничего не запрещает, но ты понимаешь, что здесь у тебя эту вещь не возьмут, тут не возьмут, а вон там – какие-то шансы есть. С одной стороны, это безусловная свобода, с другой – тот, кому непременно нужен успех, своей творческой свободой жертвует.
Впрочем, все равно выходит множество хороших книг, есть издательства, выпускающие серьезную литературу – например, “Хроникер”, “Молодая гвардия”, “Время”, “Русский путь”. Но почти везде небольшие тиражи и, следовательно, невысокие гонорары.
И что в этой ситуации делать писателю? Выбирать, что ему важнее.
– Известно, что Вы публично выражали недовольство в связи с тем, что роман Бориса Акунина (исполняет функции иностранного агента) “Коронация” получил премию “Антибукер”. Что Вам не понравилось?
– С литературной точки зрения то, как пишет Акунин (исполняет функции иностранного агента), мне нравится. Там игра по правилам коммерческой литературы сочетается с убедительным психологическим рисунком, проработанностью образов, умением выстраивать сюжет. Конечно, есть у него и явные провалы – например, цикл о монахине Пелагии, где он, будучи совершенно не в теме, затрагивает религиозные вопросы. Но в целом я читаю его с интересом.
А вот что касается его романа “Коронация” – тут неприятие принципиальное. Понимаете, для меня император Николай Александрович – не просто литературный герой, с которым можно вытворять что угодно... Когда это делает Дюма с французскими королями и королевами, это отторжения не вызывает: все-таки слишком далекая и чужая история.
Но русская история двадцатого века еще настолько кровоточива, настолько еще близка, что здесь возникает нравственный протест. Не говоря уже о том, что Государь и его семья канонизированы, для нас, православных христиан, они святые, и потому роман Акунина (исполняет функции иностранного агента) воспринимается многими людьми как кощунство, как глумление над святым. Для Акунина (исполняет функции иностранного агента) это чужое, у него это не болит. А у меня – болит, и протест мой рождается из боли.
Ловушки “христианской литературы”
– Возьмем другой край спектра. Что Вы думаете о “православной прозе”?
– Начну издалека. Отношения русской литературы и христианства всегда были весьма сложными и, я бы даже сказал, загадочными. Вот посмотрите, в русской литературе XIX века, литературе глубоко христианской по своему смыслу, по своему наполнению, вы найдете очень мало образов не только священников или монахов, но и просто православных воцерковленных христиан. В основном русская литература сосредотачивалась либо на “лишних людях”, либо на тех, кто противопоставлял себя обществу. Есть, конечно, исключения, но общей картины они не меняют.
В отличие, например, от Франции, где сложилось понятие “католическая литература”, мы не можем сказать, что у нас есть некое особое направление – “православная литература”. Наша литература православна сама по себе. Самое христианское произведение русской литературы – это “Капитанская дочка”. В ней нет никакой явной проповеди христианства. Но там все дышит христианством – так эта вещь написана. И это, мне кажется, должно быть образцом для нас.
А литературы, которая педалирует тему Церкви, тему прихода к вере, тему православной жизни – у нас не было ни в XIX, ни в XX веке. Не сложилась такая традиция. И думаю, не случайно. Тут не просто какая-то загадка, тайна – но и какой-то урок. Может быть, особое целомудрие русских писателей, не позволявшее им касаться святыни. А может быть, считалось, что это – сфера нехудожественного слова.
Поэтому, когда сейчас появляются неофитские произведения, где на первый план выходит тема Церкви, образ верующего человека, образ священника – надо сознавать, что это не очень-то совпадает с нашей традицией. Впрочем, традиция – не синоним неизменности, могут возникать и новые традиции. Но тут есть свои опасности.
– Вы имеете в виду профанацию темы?
– Я боюсь, что иногда подобная литература становится этаким “православным реализмом”. Вот раньше был соцреализм, теперь – “православный реализм”. А христианство должно иначе себя выражать. Более аккуратно, более тактично, не “в лоб”.
Мне попадались произведения, которые раздражали своей слащавостью, приторностью, излишней сентиментальностью. Вера в Бога – это, прежде всего, человеческая драма. Она почти всегда связана с ощущением богооставленности, с сомнениями, с поиском. А если человек достиг такого совершенства, что у него все это мучение уже в прошлом – то здесь уже нужна не художественная литература, а житие святого, агиография. Литература же всегда завязана на некий конфликт. И, на мой взгляд, если и возможно обращение писателя к теме христианской жизни, то именно к конфликтам, возникающим на этой почве. Конфликтам и внешним, и внутренним.
– Но нередко говорят, что для писателя-христианина литература должна стать инструментом проповеди...
– Это абсолютно неправильное отношение к литературе. Она не должна напрямую доказывать или иллюстрировать какие-то истины. Это губительно и для литературы, и для самих этих истин. Посмотрите, к чему привела Льва Толстого попытка проповедовать. Да и Гоголю это не слишком-то удалось.
– Нам в редакцию “Фомы” нередко присылают произведения, написанные из самых благочестивых соображений, но в литературном отношении довольно беспомощные...
– Я бы вот что посоветовал людям, которые сейчас пишут “христианскую литературу”: попробуйте написать православное произведение, только чтобы в нем не было ни храмов, ни священников, ни молитв. А “духовная составляющая” пускай выражается через что-то другое. Например, через историю любви, человеческих отношений. Но только без деления на черное и белое – “плохие атеисты против хороших христиан” и так далее.
Во всяком случае, с этого необходимо начинать. Должен быть такой период ученичества. Надо научиться соизмерять силы. И только потом, с обретением литературного опыта, может быть, уже дать себе право непосредственно обратиться к церковной теме.
В зеркале писательских судеб
– Солженицынскую премию Вы получили, в том числе, за изучение жизненного пути русских писателей. Чем Вас так привлекла эта тема?
– Начну с того, что я совершенно не ожидал, что получу эту премию – самую, на мой взгляд, уважаемую литературную премию в нашей стране. Это, пожалуй, главное событие в моей жизни, причем событие – нечаянное.
Что же касается судеб русских писателей... Меня всегда очень волновала история России, особенно ее переломные моменты. А писатель так уж устроен, что в его судьбе общественные потрясения проявляются с особой отчетливостью. Он ведь не просто дышит воздухом своей эпохи – он рефлектирует, он выплескивает этот “воздух” на бумагу. И потому через судьбу писателя можно разглядеть нечто очень важное в судьбе страны, в ее прошлом, настоящем и будущем. Да и, кроме того, это же само по себе очень интересно – копаться в архивах, изучать черновики, письма, дневники, мемуары. Чем больше я узнаю, тем яснее понимаю, как же на самом деле мало я знаю, и тем сильнее хочется узнать больше... В какой-то момент это становится интереснее, чем сочинять.
– Но почему именно эти три фигуры – Пришвин, Грин, Алексей Толстой?
– Все трое были писателями Серебряного века. Все трое прошли через ужасы революции, все трое были вынуждены как-то выстраивать свои отношения с новой властью. И как же по-разному они это делали!
Вот Михаил Пришвин, писатель, который считался у нас исключительно певцом природы. И мало кто знал, что на протяжении всей своей жизни Пришвин вел дневник, в котором ежедневно записывал то, что с ним происходило, что его волновало, о чем он думал. Так вот, именно в дневниках Пришвина я нашел самый глубокий, самый точный, самый выверенный социальный анализ русской жизни. Он писал о гражданской войне, о коллективизации, о сталинских репрессиях, об Отечественной войне и послевоенном времени. Вся его духовная эволюция отражена в этих дневниках. И эволюция неожиданная: человек, который в 1917 году яростно обличал большевиков, в конце концов перешел на их сторону. Православный воцерковленный человек, он после войны пытался соединить христианство с коммунизмом. Идея, на мой взгляд, глубоко порочная, но ведь как-то же он к ней пришел?
И в этой загадке – ключ к пониманию российской истории. Почему коммунизм в России существовал так долго? Почему мы так тяжело из него выходим и никак не можем выйти? Почему до сих пор столь многие люди с умилением, с тоской вспоминают Советский Союз и хотят вернуться в советское прошлое? Почему до сих пор у нас пытаются соединить Православие с коммунизмом? Ответы на все эти вопросы можно найти у Пришвина...
Совсем иная фигура – Александр Грин. В творчестве своем он фантаст, даже чуть ли не сюрреалист – “Алые паруса”, “Бегущая по волнам”, “Блистающий мир”... А в конце жизни – глубоко верующий человек, перед смертью исповедовавшийся и причастившийся. И что интересно, на исповеди священник спросил его: “Не хотите ли вы примириться с вашими врагами?” Грин ответил: “Вы имеете в виду большевиков? Батюшка, я к ним равнодушен”. Большевики разорили его, довели до нищеты, а он к ним – равнодушен! Совершенно уникальная оценка. Ни у кого из русских писателей вы такой не встретите. Вот вам еще один вариант отношения к этой власти, которая в 60-е годы вознесет Грина как своего певца. Последний всплеск советского энтузиазма пройдет под знаком “Алых парусов”, откроется множество одноименных пионерско-комсомольских клубов. А он к ним – равнодушен. Вот парадокс, который относится не только к литературе, но и к истории нашего общества.
И, наконец, Алексей Толстой. Человек, который ненавидел большевиков, который говорил, что “глаза им ржавым штыком выколет”. Он так надеялся на победу Белой армии!.. И не смог ей простить поражение. В 1923 году он вернулся в Советский Союз. Он, который ненавидел большевиков, вернулся, потому что увидел, что сила – на этой стороне. Потому что красные победили не случайно. Потому что здесь – мощь советского государства. И он вернулся, выбрав ту сторону, которая сильнее. В этом была его логика.
Но не только в этом. Он не представлял своей жизни вне России. Для него Россия значила гораздо больше, чем тот или иной политический режим. Под большевиками, не под большевиками – неважно. Все равно – Россия. Причем, когда он возвращался, ему же никто ничего не обещал. Ни денег, ни славы, ни личной безопасности. Его вообще могли расстрелять за то, что он писал до возвращения. Всех, с кем он вернулся – “сменовеховцев” – Сталин в 30-е годы уничтожил, Толстой единственный уцелел. Так что риск был огромный. И хотя ему много предъявляли претензий – Ахматова говорила, что он негодяй (а он и сам о себе говорил, что сподличать любит), но он состоялся здесь как крупный писатель, он написал великий роман “Петр Первый”. Алексей Толстой глубоко любил Россию. И вполне сознательно перешел на службу к большевикам, ибо считал, что большевики делают “русское дело”. С этим можно соглашаться, можно не соглашаться, но в этом тоже есть определенное объяснение того, почему так глубоко засел в нас коммунизм.
Вот потому я этими исследованиями и занимаюсь. И о русской истории рассуждаю не как историк, который мыслит глобальными историческими категориями, а именно как писатель, который мыслит личностями, судьбами. Через судьбу человека и судьбу писателя я осмысляю судьбу России.
– А каким Вы представляете себе читателя Ваших биографических книг? На кого они рассчитаны?
– На умных, думающих людей. Пусть их стало сейчас меньше, но ведь не исчезли же они вовсе. Та же серия “ЖЗЛ” – “Жизнь замечательных людей” – сейчас весьма популярна. Там появляется много хороших книг. И то, как сейчас востребованы и письма, и дневники, и мемуары, – доказывает, что наиболее думающая часть нашего общества все более и более исторически мыслит. Нам ведь вообще сильно не хватает исторического мышления – слишком долго мы видели историю сквозь призму схем и мифов. Падение коммунистической идеологии заменило одни мифы на другие. И с этим надо бороться, надо искать правду – что я и пытаюсь в меру сил делать в своих книгах.
Если мы разберемся с нашей историей и очистим ее от мифов, то и современность будем воспринимать не столь мифологизированно, научимся честно смотреть правде в глаза. И это поможет нам идти дальше.
