Равнодушие — самооборона или самообман? Разговор с богословом Мариной Журинской

...Нам сочувствие дается, как нам дается благодать. Ф. Тютчев, 1869 год

Арсений РУСАК: Размышляя о нашем предстоящем разговоре, я попытался если не сформулировать, то для себя понять, что же такое равнодушие, и пришёл к выводу, что равнодушие — это защитный механизм души. Человек смотрит телевизор, читает новости в интернете, в конце концов, просто смотрит по сторонам, и если он не остаётся равнодушным ко многому, не «закроет на что-то глаза», то очевидно, он должен сойти с ума, потому что мир вокруг буквально наполнен страданием — а человек на него никак не может отреагировать либо считает, что не может. А раз так, то единственный выход — равнодушие. Все, что не я, не моя семья — дело постороннее. Я работаю, дóма все здоровы — у меня всё хорошо, моя хата с краю.

Марина ЖУРИНСКАЯ: То есть вы считаете, что это антистрессовый механизм?

А.Р.: Да, я считаю, что это душа так защищается, и думаю, что она не то чтобы имеет на это право, но эта ее реакция — естественная.

М.Ж.: В этом есть резон. Даже не столько душа, сколько психика, это же ведь все-таки не одно и то же. Но вот только такое состояние — равнодушие к «привычным» внешним стрессовым ситуациям — называется еще и отупением... Ну да ладно, давайте несколько ниже хоть немножко скажем о том, на каких путях человек может и избежать равнодушия, и не сойти с ума, а пока подумаем вот о чём: а ради чего делаются передачи о катастрофах и бедствиях, о преступлениях и прочем? Ради чего создается такой информационный фон нашей жизни? Чтобы люди становились равнодушными? По-моему, скорее ради того, чтобы они сходили с ума — а может быть, и чтобы тупели.

А.Р.: Ну, цель, к примеру, новостной телепередачи мне кажется более прагматичной: продать под нее рекламу. Чем выше рейтинг — тем это выгоднее.

М.Ж.: Но если она рейтинговая, если под это дело продают рекламу — значит, кто-то это смотрит с удовольствием и с жадностью?

А.Р.: Очевидно, так. При этом, судя по всему, накал постоянно должен возрастать. Человек, развивая в себе равнодушие, уже не будет реагировать с интересом просто на убийство...

М.Ж.: Ему уже нужно будет, чтобы пятерых разрезали на куски!

А.Р.: А потом он уже и на пятерых не будет реагировать — ну, подумаешь! Равнодушие формируется привычкой. Если немного развить тему: многие в интернете жалуются, что их утомили просьбы помочь больным детям, собрать деньги на то и на это. А мои знакомые из тех, кто профессионально занимается благотворительностью, говорят, что это еще ладно, а вот искать деньги на лечение больных взрослых и писать о них — почти бессмысленно: для детей еще можно собрать, для взрослых — гораздо сложнее.

Или вот сравнительно недавний пример: реакция СМИ и блогеров на взрывы в московском метро. Честный с самим собой и своими читателями представитель «мыслящей интеллигенции» пишет в своем дневнике примерно в таком духе: у меня-де был хороший день, я ничего не чувствую по поводу этого события, и вы, мои дорогие читатели, тоже на самом деле не чувствуете. Такое вот окамененное нечувствие.

Другая сторона медали: номер «Ком­мерсанта» на следующий день после терактов вышел с большой красочной фотографией места взрыва на первой полосе. Помнится, из-за вкладки с фоторепортажем из Беслана главный редактор «Известий» в свое время «подал в отставку». Сейчас это, видимо, норма. Страшно, что уровень несочувствия в современном информационном обществе уже такой, что реакция возможна только на такие вот фотографии. Хорошо, если это не праздное любопытство, но только вряд ли.

К такому выводу меня подталкивает реакция ряда публицистов на литию, совершённую Святейшим на станции метро «Лубянка» на сороковой день после терактов. Критики с редким единодушием приравнивали литию чуть ли не к самим терактам. И никого из них не занимал тот факт, что литию Патриарх отслужил для пострадавших в теракте и ради родственников погибших. Критикам на них на самом деле наплевать. А ведь те, кто «сочувствовал» пострадавшим, и те, кто громче всех осуждал Патриарха, — это одни и те же люди. Такое вот «неравнодушие».

М.Ж.: А давайте немножко вернемся к началу и будем говорить прямо и просто: это хорошо, что человек становится равнодушным к ужасу? Плохо! Но людей ставят в такие условия, что, как вы совершенно справедливо заметили, или они сойдут с ума, или станут равнодушными к ужасам, — то есть если называть вещи своими именами, станут черствыми, неспособными на сострадание. Это хорошо? А если нет, то зачем тогда это делается?

А.Р.: Зачем это делают те, кто так подает информацию? Чтобы на этом заработать. Такая подача информации лучше продается, причем что в печатных СМИ, что на телевидении. Даже фильм об Отечественной войне сейчас никто не выпустит без моря крови, потому что так — лучше «купят»; так проще привлечь если не деньги, то внимание.

М.Ж.: То есть люди готовы «покупать» именно такую реальность; между прочим, такая кровавая картинка на самом деле не вполне соответствует действительности. Но кроме того тут есть очень тонкий момент: когда люди интересуются, но при этом душа у них черства, им всего-навсего интересно. И тут дело уже не в равнодушии (равнодушному неинтересно); здесь всё сложнее: интересно-то интересно, но сострадания — нет. И получается, что есть люди (и таких достаточно много), которые получают удовольствие от жестокости. В общем-то это называется коротким словом садизм, и это психическое заболевание, а вовсе не изящная склонность души, как это сейчас уже пропагандируется.

В связи со всем этим я вспомнила, что при показах фильма «Страсти Христовы» были случаи, когда священники умирали на киносеансах, — такой у них высокий уровень сострадания! Была дискуссия в СМИ: зачем такое (или так) показывать? И абсолютно не сговориваясь друг с другом, папа и Святейший Патриарх Алексий сказали тогда почти одно и то же: для верующих это совершенно не нужно, у нас есть свой способ переживания Страстей Христовых — это богослужения Страстной седмицы. Но уровень жестокости в мире таков, что людей только реками крови и зрелищем невероятных мук можно как-то пронять, как-то до них достучаться. Мир захлёстнут садизмом.

А как же дети?

А.Р.: А садизм равнодушен.

М.Ж.: А он в принципе исключает сочувствие, исключает сострадание! Садизм может быть только черствым и равнодушным еще и потому, что садизм — это собственное удовольствие; человек получает свое удовольствие и ему плевать на других.
Мне сравнительно недавно рассказали про одну православную семью. Строгое соблюдение постов, обязательное молитвенное правило. При этом родители воспитывают дочку так, чтобы она «в мире не пропала». Девочке пять лет, она смотрит такие триллеры, которые взрослые смотреть не могут — и православные родители считают, что это самое оно!

А.Р.: К слову, о социализации детей. Мне как отцу двух маленьких детей несколько удивительно в качестве главного аргумента за то, чтобы отдавать детей в детский сад, слышать от родителей, не испытывающих затруднений со временем и даже соглашающихся с тем, что обращение с детьми в саду хуже, чем дома (их собственные воспоминания о саде так невероятны, что я подчас не могу поверить, что с детьми где-то так обращаются), пресловутое: чтобы приобрел опыт общения со сверстниками, стал частью общества... Вошел, так сказать, в «реальный» мир. Такие родители полагают, что их детям будет трудно войти во «взрослую» жизнь без такого опыта выживания. Почему-то даже не предполагается, что в жизни можно без этого опыта вообще обойтись...

М.Ж.: ...А лучше всего — получить опыт взрослой социальной жизни дома и в храме. Так, чтобы была выработана база для зрелой нравственной христианской оценки окружающей среды.

Я здесь вижу какую-то апологию грехопадения, которое в этом и заключалось: будете знать добро и зло. Добро они и так знали, добра-то было навалом в райском саду. Но вот была такая идея, что зло нужно знать. Так, на всякий случай. И здесь — то же самое. Так что мне не хочется никого обижать, но по-моему такие родители фактически поют арию змия в райском саду... Все-таки нормальная функция родителей — это защита.

А.Р.: Да, пожалуй, это тот необходимый минимум, который должны дать родители. Но стоит сказать: когда говорится, что базовая функция родителей — защита, имеется в виду, что есть еще некий нулевой уровень: принятие факта существования объекта (ребенка!). Когда кому-то — не всё равно. Потому что равнодушие — убивает в прямом смысле слова.

Недавно я читал одного детского психолога, работающего с детьми-аутистами. Она пишет о том, что до 80 % детей-отказников умирают в первые пять лет жизни, 50 % — в первый год. В результате дефицита внимания у новорожденных не формируются зоны мозга, отвечающие за мышление, движение и речь. Атрофируются и соседние, вплоть до мозжечка и продолговатого мозга, от чего многие и перестают дышать.

Часто такие дети плохо развиваются, недобирают вес, несмотря на то, что их хорошо кормят, а потом либо у них начинаются проблемы с печенью, почками, поджелудочной, либо рядовой грипп запросто переходит в воспаление легких. Они просто не сопротивляются. При этом отказники отнюдь не рождаются больными, а подавляющее большинство врожденных болезней, по словам этого врача, вполне возможно вылечить и компенсировать в возрасте до трех лет.

Но ужасает ее не это, а то, что они лежат тихо. Почти не двигаются, не улыбаются и не реагируют на игрушки. И даже взгляд у них не осмысленный. Они тихо болеют, не ревут, как другие дети с температурой. И умирают они тоже тихо: просто перестают дышать.

Внимание детям жизненно необходимо, и в неизмеримо большей степени, чем взрослым (а кто из нас, взрослых, не нуждается во внимании!). Не так давно я прочел у другого практикующего детдомовского психолога о том, что ребенок в детском доме скорее даст старшим сверстникам добровольное (!) согласие на сексуальное насилие над собой, нежели выберет полную изоляцию и отсутствие какого-либо внимания к себе вообще...

М.Ж.: Да, тут есть о чём подумать, потому что здесь речь идет о каких-то первичных механизмах, и на этих примерах особенно отчетливо видно, что равнодушие убивает.

А.Р.: Именно! И, к слову о том, с чего мы начали наш разговор: чем тут не повод проявить свое неравнодушие? Недавно прочитал на сайте «Милосердие.ру» о том, что с этой весны у добровольцев службы «Милосердие», работающих при одной из московских больниц, появилась возможность гулять с отказниками. В отделении отказников там на 25 детей — две медсестры. Внимания малышам катастрофически не хватает. Мама (если бы она у этих детей была) проводила бы в общении с грудным ребенком почти всё свое время. Добровольцы помогают убираться в отделениях, проводят акции по сбору разных средств по уходу за детьми. И теперь дважды в неделю гуляют с грудничками. Семь добровольцев. И когда наберется еще группа — они будут гулять с малышами трижды.

А кто такие эти добровольцы — это не какие-то там специальные, особые люди. Они такие же, как мы; просто им не всё равно. Добровольцем — так или иначе — может стать каждый, но становятся единицы, потому что спрятать нежелание помочь кому-то в свое равнодушие куда проще, чем совершить неравнодушный поступок.

Сейчас в православном интернете шутят, что современному человеку впору уже поучиться у левита и священника из притчи о милосердном самарянине: те хотя бы просто прошли мимо, не пнули ногой и слова грубого не бросили мимоходом, как это опять-таки в интернете сейчас сплошь и рядом.

А если серьезно, то тут гораздо уместнее вспомнить притчу о Страшном суде, в которой говорится о том, что единственный критерий спасения для христианина — помощь ближним. Кстати, именно об этом говорил Святейший Патриарх на эту Пасху в детском доме-интернате № 15 в Москве, куда он пришел поздравить детей (большинство из которых — отказники) с праздником Воскресения Христова. Это вообще очень по-евангельски: и то, что все викарные епископы Москвы посетили социальные учреждения города, и то, что протоиерей Аркадий Шатов, председатель Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению, и другие священники посетили в больницах Москвы тех, кто пострадал в терактах в метро — это и есть прямое исполнение слов Христа: был болен, и вы посетили Меня (Мф 25:36).

Другое равнодушие

М.Ж.: В теме равнодушия и кроме явных ужасов есть еще один аспект, с виду не такой страшный, но на самом деле столь же губительный: равнодушие к добру и красоте. Считается, что ныне главный враг человечества — сентиментальность (что является заведомо ложным измышлением князя мира сего), а уж под сентиментальность подгоняется всё: любование красотой природы, детскими играми, склонность к книгам и фильмам с хорошим концом, доброе, внимательное отношение к животным, любовь к уюту... Конечно, во всём этом должен соблюдаться критерий вкуса, но это уже вопрос общей культуры, а откуда ей взяться, когда дело дошло до того, что в одном из ужасных произведений околоцерковного словотворчества — в очередном списке грехов, в которых предлагается каяться (точнее, которым предлагается каяться), — фигурирует абсолютно безграмотное «любование красивых лиц»! А между тем чувство красоты (эстетика) и чувство доброго и тем самым дóлжного (этика) составляют неотъемлемую часть человеческого сознания, как оно было замыслено Творцом. Если же человек не видит красоты, что называется, в упор, то что мешает ему уничтожать природу и памятники культуры? Если он не видит и не ценит добра, то и не понимает добрых поступков, и сам на них неспособен. А чем, кроме добра и красоты, его душа может отвлечься (не говорю уже исцелиться) от того самого окамененного нечувствия**?

А.Р.: Что касается красоты, мне кажется, что тут эстетика заменяется равнодушием потребления, обладанием красотой. Как в «Муми-троллях» в известном диалоге Сниффа со Снусмумриком про гранаты (которые жадному Сниффу не достались, и не случайно!):

— О-о!— простонал Снифф.— И это все твои?

— Мои. Пока я здесь, — небрежно ответил Снусмумрик.— Я владею всем, что вижу и о чём думаю.

— Жизнь становится очень сложной, если хочешь носить вещи и держать их при себе. Поэтому я только смотрю на вещи, а когда ухожу — то уношу их в своей голове, в своей памяти. По-моему, это приятнее и лучше, чем таскать чемоданы и другое барахло, — задумчиво сказал Снусмумрик.

— Смотреть на вещи одно,— возразил сквозь слезы Снифф, — а знать, что они твои, держать их в своих руках — это совсем другое.

М.Ж.: Обратимся теперь к Церкви. Вот современный человек, прошедший школу равнодушия, приходит в Церковь с самыми лучшими намерениями: он хочет другой жизни. Мы говорим о том, что мир вокруг Церкви — враждебный, но вот в чём конкретно заключается эта враждебность, что же в этом мире дурно? Я боюсь, что всё обличение его порочности подчас сводится вот к этим «гранатам Сниффа» — яхтам, мехам и бриллиантам.

А.Р.: Иными словами, вы хотите сказать, что во всём этом обличении порочности сквозит зависть?

М.Ж.: Да, вот именно! Ведь на самом деле тут гораздо более тонкие вещи. Блюдите, яко опасно ходите относится не к драгоценностям. Не очень умно произносить проповеди о том, что не покупайте-де, православные, яхты и бриллианты, — они, собственно говоря, и так не очень-то покупают по причине отсутствия средств. А те, у кого средства есть, будут покупать, хоть проповедуй им, хоть не проповедуй. А ведь дело не в бриллиантах, а вот в этом самом механизме порочного равнодушия. И еще есть вещь, по-моему, просто вредная: призыв к новоначальным умерщвлять душевное, заменяя его духовным, с авторитетной ссылкой на апостола Павла, который, правда, говорит о жизни будущего века (см. 1 Кор 15:42–44). Но и кроме того — чтобы от чего-то отказаться, нужно это иметь, а что мы в нынешнем мире имеем душевного — смотри выше.

Сходно и с телевидением. Ведь дело не в том, что по телевизору показывают какие-то неприличные сцены, главное зло не в этом, а в том, что воспитывается механизм черствой жестокости, и это гораздо хуже неприличных сцен.

А.Р.: И каждый телезритель при этом сам по сути добровольно включается в это воспитание черствости через жестокость. Опасность тут в том, что выхода из такого состояния у человека фактически нет. Равнодушие бесперспективно.

М.Ж.: Потому что отмирают какие-то части сознания, которые ведают состраданием, — от неупражнения, оттого, что их покрывают корой-коростой, чтобы они не работали. Под ней они и отмирают.

И вот что еще важно: и в общем случае нельзя высокомерно говорить, что-де такой-то грех — не для меня, что уж в чём в чём, а в этом-то я не грешен, что-что, а это-то мне не грозит. Но уж равнодушие-то точно грозит всем, причем независимо от социального и материального статуса, опять-таки в отличие от яхты. В этом смысле можно сказать, что равнодушие — заматерелый, глубинный грех, знамение и болезнь нашего времени.

Равнодушие существует в трех плоскостях (может, их и больше). О равнодушии к людским бедам мы говорили в самом начале; это действительно больше всего бросается в глаза; пожалуй, столкновение с этим равнодушием больнее всего ранит. Равнодушие к добру и красоте не для всех столь же очевидно, но если подумать... Я очень люблю фильм «Мимино», время от времени пересматриваю и всё больше удивляюсь, потому что здесь представлено немыслимое по нашим временам количество не просто добрых, но благородных людей и поступков. Но, пожалуй, ужаснее всего (мы это увидим, когда будем рассуждать дальше) равнодушие к истине. Никакие поиски религии с этим прискорбным состоянием несовместимы, а тем не менее... Вот человек приходит в Церковь...

Хождение или пребывание?

А.Р.: Да, приходит. Мне кажется, тут очень уместно будет вернутся к тому, с чего начинался наш разговор, и процитировать слова Владимира Легойды из его статьи «Эра равнодушия». Вот что он пишет о приходе в Церковь в 90-е годы:

«Обретенная вера стала основой жизни; она давала силы и вызывала обжигающее стремление поделиться радостью открытия со всеми, кто был рядом. Неофитский пыл порождал множество проблем с друзьями и близкими, коренным образом менял жизни, восстанавливал храмы и возводил монастыри. Мы не всегда были внимательны к мыслям и чувствам тех, кто не пережил подобного опыта, но нам очень хотелось поскорей поделиться с ними радостью открытия — нам было не всё равно. И им было не всё равно.

Теперь же жизнь стала более спокойной и размеренной, люди с виду — вроде бы более терпимыми. Эра недоверия закончилась. На смену ей пришла эра равнодушия».

На первый взгляд, вроде бы это не касается Церкви: человек пришел к Богу, а как в присутствии Бога можно быть равнодушным? Тем не менее равнодушие в Церкви — сплошь и рядом! Может быть, потому что люди не за тем приходят? Может быть, всё дело в разнице между желаемым и действительным? Как писал один архидиакон, нужно при катехизации анкетирование проводить — зачем, с какой целью, с какими ожиданиями пришел в Церковь.

Часто бывает: крестился, походил, принял некий церковный этикет, то есть знает, как ставить свечки, когда ходить на службу, когда лоб крестить. Почему-то вначале это вдохновляет, ожидаются приливы благодати и мистические откровения. Но ничего такого не происходит — и вот уже и сдулся христианин. Смотрит — чего здесь, в Церкви, делать-то? Делать нечего, скучно, люди какие-то стоят. Зачем они все тут? Зачем я тут? И после этого человек уходит, утешаясь тем, что у него «Бог в душе»...

М.Ж.: Я сильно боюсь, что Бога, Который действительно жаждет быть с человеком, он попросту не замечает, потому что не того ждет. Можно довольно долго говорить о том, как и почему это происходит, но простая суть в том, что человек так и не склонился к исполнению заповедей Христовых; может быть, он даже и не знал, что их нужно выполнять, по причине слабого знакомства с Евангелием. А заповеди Христовы — простые: возлюби Бога и возлюби ближнего. Спрашивается: является ли у нас сейчас в массе среди православных наивысшей ценностью любовь к Богу? Да ничего подобного! Попробуйте спросить: зачем ты ходишь в Церковь? Вряд ли вам скажут: потому что я люблю Бога и хочу быть ближе к Нему; скорее всего ответ будет сводиться к тому, чтобы что-то получить. Чтобы всё было хорошо с семьей, чтобы дети были здоровые и послушные, чтобы сам был здоров, а зарплата была приличная. Чтобы «всё было путем», в том числе и самомнение, и престиж. Христос сказал, что Он есть Истина, а к истине мы равнодушны, следовательно, и к Богу равнодушны. Об этом страшно помыслить, еще страшнее это выговорить, но когда некто с важным видом говорит о том, что его поиски в Церкви не привели к желаемому, то, увы, перед нами в огромном большинстве случаев потребительство — по отношению к Богу и ближнему. Тут не до заповедей.

А.Р.: То есть логика такая: я исполняю заповеди, как я это принимаю, а Бог мне за это делает хорошо.

М.Ж.: Ну да; вот в связи с моими публикациями о животных у меня очень милая православная дама спросила: «А если кота любить, то грехи списываются?». Но вот заповеди — да какие заповеди они исполняют?!

А.Р.: Ну, никого не убивают, — известно, всякое апофатическое «покаяние» с этого начинается, — по воскресеньям ходят в храм...

М.Ж.: Ай, бросьте! Недавно я разговаривала с человеком, который я не знаю сколько десятков лет ходит в храм, и он, оказывается, понятия не имеет о том, что вот то, что он заподозрил (между прочим, зря), что его жена что-то сделала неправильно и мысленно ее обругал, — это грех. Он этого не знает. А ведь сколько читаем молитвы: согрешил делом, словом и помышлением? Сколько говорится, что мысль о том, что какой-то человек тебе мешает, — это убийство помышлением: это значит, ты хочешь, чтобы его не было, хочешь его убрать из картины мира.

А.Р.: Во всяком случае, это никак не проявление любви.

М.Ж.: Или когда говорят, что вместо того, чтобы давать деньги пожилым родителям, лучше их на храм пожертвовать, — а ведь и Христос обличал это как фарисейство.

А.Р.: То есть «православие» тут побеждает христианство.

М.Ж.: Я бы напрямую уточнила — побеждает фарисейство, потому что главное в фарисействе — это полное отсутствие внутреннего содержания веры.

А.Р.: Вот в 90-е годы люди стали массово приходить в Церковь. Они начинали с того, что строили храм. А потом был такой момент, когда храм уже построен, стены побелены и даже расписаны современными дионисиями...

М.Ж.: ...и даже что-то позолочено...

А.Р.: ...а что дальше делать — непонятно. Всё, тупик. У меня есть несколько таких знакомых, они активно участвовали в жизни прихода, помогали на службах, восстанавливали храмы. Но в какой-то момент просто споткнулись на том, что ничего с ними не происходит. Да, они по воскресеньям просто ходят на службу, и... и всё. И после этого через какое-то время перестают ходить.

М.Ж.: У меня тоже есть такая знакомая, соответственно, уже очень пожилая, которая говорит: «Ну, веру я, конечно, утратила, но в храм похаживаю». И вот что касается хождения, то ходят вообще-то туристы. Ходить — это физическое упражнение. Церковные люди в церкви молятся. А сейчас уже не говорят «я молюсь в таком-то храме» — говорят «я хожу в такой-то храм». Не говорят «я молюсь за литургией», говорят «я стою, я отстояла литургию». Такая физкультура, вроде йоги. Более того, среди бабулек есть такая идея, что вот если в воскресенье ранняя и поздняя Литургии, то особо благочестиво обе их отбыть. В обморок падают на поздней. Естественно, они не причащаются.

А.Р.: Подвижники! А потом приходят домой и устраивают своим ближним разнос.

М.Ж.: Есть прекрасный рассказ об этом у Тэффи, про няньку, которая исповедовалась в Великую Среду вечером, пришла домой, сидит на сундуке и люто ненавидит всех. Ненавидит черной ненавистью. Хозяина и хозяйку, детей и их маменьку, горничную молодую и батюшку, который «не так» исповедовал, но главное — она ненавидит свою соперницу по храму, которая старается прийти раньше нее на службу. И вот она говорит: «Я завтра ей покажу, змее, язве, я в пять часов пойду!». А ведь и с другими возрастными группами то же самое, просто когда сходным образом думают люди молодые и образованные, это не так видно — хотя бы потому, что они не так откровенны, между нами говоря, не так простосердечны.

Куда податься?

А.Р.: Но, с другой стороны, может быть, позиция уходящих молодых людей — более честная? Вот эта ненависть няньки, происходящая от внутренней пустоты, замещает нечто настоящее. Например, любовь к этой самой «змее». Но при всей этой своей ненависти она в собственных глазах — подвижница благочестия. Позиция молодых и образованных, уходящих вроде как из Церкви, а на самом деле, может быть, даже и не пришедших, она...

М.Ж.: ... она в значительной мере демагогична. А эти бабки хотя бы не говорят, что «духовный уровень данного прихода меня не устраивает».

А.Р.: Не совсем так. Я скорее имел в виду то, что молодые люди более честны в том, что уходят из Церкви. Так они инстинктивно реагируют на свой «неправильный приход».

Святитель Феофан Затворник писал, что наша жизнь без Бога подобна стружке, завивающейся вокруг собственной пустоты. Человек чувствует эту пустоту, даже (и наверное, особенно) когда он находится в Церкви. Если это человек мирской — он заглушает гнетущее ощущение бессмысленности своей жизни различными удовольствиями — просмотром (в свое удовольствие!) тех же ужасов по телевизору или в ленте интернет-новостей. А если он в Церкви — активной «приходской жизнью», социальными инициативами в Церкви и разными псевдомиссионерскими проектами.

М.Ж.: Иными словами, превращает жизнь в Церкви — в тусовку.

А.Р.: Да! И к слову — о миссионерских проектах. До сих пор я вспоминаю храм в одном селе, где нам с женой и ребенком совершенно незнакомые люди предложили после службы пообедать, потому что идти домой нам было неблизко и по жаре. Вот помню до сих пор.

Возвращаясь к нашему разговору — возможно, для некоторых молодых людей их уход из Церкви — это способ выйти из равнодушной пустоты и наконец прийти уже к неравнодушию.

М.Ж.: Да так-то оно так, да только выход не в ту сторону, потому что именно в Церкви наряду со многой другой мудростью кроется и тайна того, как не сойти с ума от ужасов мира и не отупеть, стараясь их игнорировать. Согласно церковному учению, отношение христианина к миру должно быть не чувственным и не бесчувственным, а сочувственным. Но вот это христианское сочувствие дается только в духовном опыте.

А.Р.: Вот Вы сказали, что уход из Церкви — это выход не в ту сторону. А в какую сторону надо выходить?

М.Ж.: Выходить надо внутрь себя! Мы пока говорим только о том, что не соблюдается заповедь «возлюби Господа Бога твоего», но ведь вторая Христова заповедь — «возлюби ближнего, как самого себя». Ну и где тут любовь к ближнему? Вы же сами говорите:  приходит человек в Церковь, стоят там какие-то люди, он в лучшем случае к ним глубоко равнодушен. В худшем — они ему мешают. Лица у них там недостаточно возвышенные, толкутся, ко кресту ломятся, норовят к иконе приложиться в первых рядах, не говоря уже о том, что к Святой Чаше тоже.

А.Р.: Расталкивая друг друга локтями. Наблюдая такую битву за место в очереди на Причастие, порой задаешься вопросом: понимают ли люди, что они делают?

М.Ж.: Бывает довольно ужасно. Например, некая «церковная активистка» меня однажды в храме ударила. Честно говоря, никакой вины за мной не было, поэтому я очень изумилась (если честно, то и расстроилась изрядно), но не ушла. Тут, как говорится, возможны варианты. Были мы однажды в храме с моей подругой. А у нее вид очень приятный: она такая большая, толстая, уютная, с круглым добрым лицом. И вот я стою рядом с ней и смотрю — идет девушка к выходу, вся залитая слезами. Дошла она до нее и просто уткнулась доброй тетке в плечо. Тетка ее погладила, они пошептались: ну, стукнули ее по руке — не той рукой свечку поставила. Девушка была успокоена, вытерла слезы и осталась в храме.

Не надо требовать от людей подвигов, чтоб их оскорбляли, а они бы, как мраморные, не реагировали. Просто если кто-то оскорбил — должен же кто-то пожалеть! Вот ведь в чём дело! Везде хватает злыдней, в любом трамвае. Народ везде один и тот же, одни и те же русские люди и в трамвае, и в храме.

А.Р.: И священники в общем-то из этих же простых людей.

М.Ж.: И благо им, если они это сознают.

А.Р.: Между прочим, среди молодых священников часто можно видеть нечто обратное. Из тех, что только школу закончили, а уже...

М.Ж.: ...а уже он нам всем отец. Я помню, что в восьмидесятые годы нам казалось, что какие-то батюшки очень уж ворчат, и мы думали, что вот придут молодые священники — и будет полное благолепие. Пришли молодые батюшки — и мы стали гоняться за стариками: пускай ворчат сколько угодно, но в них теплота есть!

А.Р.: Вспоминается, как все тот же архидиакон писал о неком феномене новой церковности:
«Те, кто застал священнослужителей старого поставления, принадлежавших еще к старой церковной традиции, спокойных и благочестивых, мудрых не из книг, а из жизни, твердо стоящих на ногах и безмятежно смотрящих в будущее, лишенных пафоса и елейности и т. д. и т. п., — так вот, те, кто их еще застал, то есть имел с ними личное общение, не могут не обратить теперь внимание на то, как разительно отличалась их церковность от той, что становится нормативной в наше время.

От них нельзя было услышать никаких пустых разговоров о “духовности” или, не дай Бог, “обожении”, но в то же время можно было почувствовать исходящий покой (духовный? душевный? — да без разницы), который заражал окружающих и без всяких слов отвечал на их вопросы и успокаивал их надрыв.

А сейчас именно этот надрыв, похоже, и стал нормой церковности. Лишенные опыта личного общения с носителями традиции, сотни пастырей и тысячи пасомых создают свою собственную традицию: они запоем цитируют Лествичника, Дамаскина, Сирина, ищут ссылки в канонах и правилах, внешне смиренно, но с внутренним убеждением в своей непререкаемости рассуждают о филиокве, о Фаворском свете, об Иисусовой молитве и плодах Причастия. Вдоволь потрудившись таким образом, начитавшись канонов и акафистов, они не приобретают для себя ничего, но остаются с ощущением неудовлетворенности, которую спешат утолить за счет ближних, «вынося мозг» себе и окружающим: несчастны их домашние и коллеги по работе. Их церковность — неисчерпаемый источник поводов для тех, кто их ищет, так что если бы стёб врагов Церкви не носил присущий ему глумливый и кощунственный характер, множество верующих людей, как мне кажется, вполне разделили бы его по сути.

Вот и сейчас вынужден был посоветовать одному р. Б. минимум на год перестать читать святых Отцов и предаться чтению хоть бы и Диккенса с Тургеневым (или Винни-Пуха, как в ставшей уже классикой истории***). Был вежливо выслушан, но был ли услышан? Нет, не думаю. На эту церковность, похоже, подсаживаются, как на иглу».

М.Ж.: И несмотря ни на какие наши безобразия (почему мы о других говорим, а не о себе?), у нас нет пути в мире, кроме как к Богу, то есть к истине, и этот путь ведет в Церковь или, если хотите, через Церковь в Царство. И если мы всерьез стремимся к истине, а не к модному и престижному времяпрепровождению, то даже подумать о том, что можно прогуляться где-нибудь на стороне, освежиться и вернуться, страшно.

А.Р.: Но ведь многие теперь так рассуждают...

М.Ж.: А чего в этом хорошего?

О невозможном

М.Ж.: Есть очень важная вещь, касающаяся абсолютной недопустимости равнодушия в Церкви, о которой я хотела бы сказать, прежде чем мы завершим разговор о теплоте душевной. Православная вера такова, что равнодушного отношения к себе просто не допускает, об этом даже говорить странно, хотя и приходится. И вопрос взаимоотношения прихожан — вопрос не этикетный (дескать, вот как мы умеем хорошо себя вести), а мистический. Соборная евхаристическая молитва должна совершаться единым сердцем и едиными устами, сама Церковь призывает нас возлюбить друг друга, чтобы мы исповедовали Святую Единосущную и Нераздельную Троицу в единомыслии. Здесь нет и не должно быть места не только недоброжелательству, но и равнодушию. Разумеется, в создании в храме должной атмосферы главная роль принадлежит предстоятелю, пастырю; именно поэтому нас так волнует настрой батюшки.

Так вот, у священников старого поколения духовный опыт породил в душе теплоту, точнее, наверное, развил. Вот они не были равнодушны. Пастырь добрый жизнь свою кладет за овец, и эти наши старые ворчливые батюшки клали душу свою за овец.

Отец Глеб Каледа умирал от чудовищной, тяжелой мучительной болезни и при этом говорил, что с ним и должно было так быть, потому что он убийц исповедовал, брал на себя самые страшные грехи, брал их в свою священническую душу. Зная, что могут быть вот такие последствия, он на это шел. Он жизнь свою отдал за своих пасомых.

Известно, что священник Максимилиан Кольбе, канонизированный католической церковью, в лагере — там происходила децимация, то есть каждого десятого обрекали на страшную смерть, — увидел, что человек рядом с ним одержим страхом. В таком состоянии умирать нельзя, и он как священник знал это. И когда он понял, что тот будет десятым, он поменялся с ним местами, пошел за него на смерть.

Владыка Антоний Сурожский вспоминает, как во время гражданской войны в месте, где были красные, оказалась жена белого офицера с детьми. В какой-то момент стало понятно, что ее скоро арестуют и, по-видимому, расстреляют. И вот ночью пришла к ней женщина и сказала:

— Вы бегите, а я останусь и вами назовусь.

— Почему?

— У меня детей нет.

И она осталась, назвалась ее именем и была расстреляна.

А.Р.: Но все-таки это всё, если можно так сказать, неординарные примеры.

М.Ж.: А что такое соль земли? Мы все знаем, что если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? (Мф 5:13). А если всё станет солью — разве можно будет это есть? Эти случаи на то и неординарные, чтобы люди к ним стремились, чтобы они на них ориентировались. Необязательно каждый день вместо кого-то умирать, но вот если помнить, что есть люди, которые могут пойти на смерть ради того, чтобы кого-то спасти, то жизнь будет другая. Это, если хотите, прививка от равнодушия: знать, что не все ужасны, корыстны, жестоки и тупы. А там — кто знает, что пошлет Господь?

Самое страшное — это когда человек считает, что он — человек, а все остальные вокруг него — сплошное ничто. И в Церкви такое тоже бывает; и таким образом тоже нарушается заповедь любви к ближним: «Я человек духовный, а ты кто?».

А.Р.: То есть быть неравнодушным — это в том числе видеть в своем ближнем человека.

М.Ж.: А с этого всё начинается! С этого начинается, между прочим, не христианин даже, а человек, это я вам говорю как лингвист: человек начинается тогда, когда он осознаёт, что помимо него, помимо его «Я» есть «Ты», и это «Ты» для себя самого — тоже «Я». Это не мое окружение, это такой же центр своего мира, как я — центр своего. И каждый из «них» драгоценен, потому что всех «их» создал Бог.

А.Р.: Получается, что как вере противостоит равнодушие, так равнодушию противостоит — любовь?

М.Ж.: Ну а что? Вполне подходящая мысль, по-моему. Причем любить не заставишь, но вот проявлять внимание можно. Вот, к примеру, пятая заповедь: не сказано — люби родителей, сказано — чти. Любить не заставишь, но почтение родителям нужно выказывать. Так же как не заставишь любить всех, кто приходит в храм. Но быть внимательным и как минимум не хамить — это можно. Но сосредоточиться в христианской любви к моменту евхаристического канона — можно; к этому и вся служба направлена. И вообще мне нравится мысль о том, что низшая степень любви к врагам — это никому не желать погибели. Уж это-то можно, даже если ты не очень усовершенствован в любви?

А любовь вселяется Духом Святым. А Дух Святой входит в человека, когда он предоставляет Ему место. Ему, а не семи бесам.

Конечно, в идеале должна быть любовь. Но совершенная любовь встречается не так часто (хотя бывает, и изгоняет страх (1 Ин 4:18)), она — в Царствии Небесном. А сейчас мы можем к ней стремиться. И во всяком случае мы должны знать, что она может и должна с нами быть. Не наше превосходство над другими должно культивироваться, и даже не «я такая нежная, я такая чуткая, меня любой обидит» (говорит дама, в прямом и фигуральном смысле наступая при этом людям на ноги и пихаясь локтями; у лиц мужского пола вместо чуткости и нежности часто культивируются притязания на интеллектуальную и духовную глубину). Это всё жалкое зрелище, и наблюдать это обидно: столько сил тратится на то, чтобы упереться в тупике лбом в стену и уже ничего кроме не видеть — и обижаться, обижаться, обижаться... Ведь если человек считает, что ему много чего нужно достичь — он будет достигать, если он считает, что он всего уже достиг — то он окостеневает.

А.Р.: Как сказал один дизайнер: «Если вы, играя желваками, говорите "а мне на всё плевать", то, возможно, вы не умрете в слезах от несовершенства мира. Зато ваши шансы спиться от тоски и одиночества резко возрастут». Это и о внутренней пустоте равнодушия, кстати. О равнодушии к миру, которое причудливым образом перерастает в реальное равнодушие и к себе, любимому.

М.Ж.: Именно! Потому что когда Христос говорит: Возлюби ближнего, как самого себя, — в этом содержится некоторая импликация: себя тоже надо любить. Все эти разговоры о том, что мне не до себя, я весь посвящен ближним и тому подобное — это вранье. Господь наш знает: человек не в состоянии любить кого-то из людей больше, чем себя. Он просит Бога любить больше, чем себя, — это совсем другое дело. А ближнего — как себя. То есть именно это и есть реальный способ видеть в ближнем такого же человека, как ты. Это, между прочим, значит, что себя тоже нужно считать человеком. И о спасении своей души вдумчиво заботиться, да и телом тоже не пренебрегать. Нельзя быть равнодушным к тому, как ты проживаешь данную тебе Богом жизнь, потому что дана она тебе из любви, ради людей и ради твоего спасения.

А.Р.: Мне кажется, что мы в нашей беседе прошли по какому-то кругу и каким-то образом его завершили. Но ведь осталось столько недосказанностей...

М.Ж.: И это правильно, потому что мы хоть как-то очертили уровни и области равнодушия. Но ведь гораздо интереснее думать о неравнодушии, правда?

А.Р.: И сказать о нем можно больше; так, наверное, мир устроен.

М.Ж.: Скорее всего, дело именно в этом.

Фото в анонсе Luca Rossato.

* Журнал «Альфа и Омега» опубликовал специально для этого переработанный текст В. Легойды в рубрике «Что было, что есть». — Ред.

** Особая тема — этика и эстетика в воспитании. Здесь дело даже не в уроках пения и рисования, а в большем; совершенно несентиментальный Антон Макаренко писал: “Нельзя одевать девочку плохо; этим её можно обидеть на всю жизнь”. — Ред.

*** *Один настоятель московского монастыря благословил послушников, желавших стяжать Иисусову молитву, читать книжку про Винни-Пуха. Взялись за послушание и очень духовно поздоровели, став такими, какими и подобает быть в их возрасте, и сбросив с себя маску преждевременного “старчества”. — Ред.