«Красота спасет мир»... Высказывание, приписываемое Ф. М. Достоевскому, цитируется повсеместно — как обнадеживающее, как утешительное, просто как констатация факта. Столь универсально оно на первый взгляд. Вместе с тем, очевиден вопрос: а что имел в виду сам Достоевский? Которое из рассматриваемых значений ближе всего к авторскому замыслу? Если вдуматься, в каком контексте появляется такое высказывание? И в строгом смысле, принадлежат ли Достоевскому именно эти слова?
Похоже, мы имеем дело как раз с тем случаем, когда, в силу широты употребления и кажущейся очевидности авторства, к первоисточнику давно уже никто не обращается и не отсылает. Но давайте все же посмотрим, а как там, у классика?..
Начнем с того, что такого высказывания напрямую от собственного лица у Достоевского в романах все-таки нет. Обратимся к контексту. «Мир спасет красота»: эти слова произносят сначала Ипполит, а затем Аглая Епанчина, герои романа «Идиот». Аглая, например, произносит их в списке запрещенных для разговора тем: «Слушайте, раз навсегда, — не вытерпела наконец Аглая, — если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что „мир спасет красота“, то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза!» («Идиот», 4.4, гл. VI ). Даже если предположить, что для Аглаи эти темы носят какой-то невозможный для светского разговора характер, и именно поэтому говорить о красоте она не хочет, то согласитесь: предположить, что Достоевский отождествлял себя с Аглаей Епанчиной, как-то не получается.
Посмотрим, какие представления о красоте и ее силе Достоевский определил для других своих героев. Со слов Мити Карамазова складывается едва ли не обратная картина: «Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы… Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», — («Братья Карамазовы», Кн. З, гл. III). В современной литературе и печати чаще всего цитируются лишь последние слова — о битве за человека. Между тем, размышления героя о красоте содомской и красоте вышней — это ключик к пониманию проблемы.
Как видно, противоречия здесь нет. Получается, что Достоевский совершенно четко разделяет красоту на высокую и низменную, то есть горнюю и земную. Человек соединяет в себе две эти противоположности, и в этом — опасность и ужас красоты. Часто земная красота, лишенная духовного начала, принимается за красоту истинную. Она несет в себе гибель, ведь в лучшем случае — она лишь отблеск горней красоты, а в худшем — от дьявола.
Вспомните слова Аделаиды Епанчиной, когда она смотрит на портрет Настасьи Филипповны: «Такая красота — сила... с этакою красотой можно мир перевернуть!» («Идиот», 4.1, гл. VII) И что же, мир перевернулся? Князь Мышкин сходит с ума, Рогожин гибнет — нравственно и физически, сама Настасья Филипповна мертва, и тело ее — пристанище для мухи (любопытнейшая деталь!). Кого спасла такая красота и кого сделала счастливым?
В то же время Достоевский дает ясное указание на то, что для него истинная красота: «Мир станет красота Христова» (Бесы. Подготовительные материалы. Заметки. Характеристики. Планы сюжета. Диалоги. Июнь 1870 г. Продолжение фантастических страниц). Горняя красота есть красота Христа, Сын Божий отождествляется с красотой, подобно тому, как отождествляется со светом и истиной. Эта мысль часто встречается в учениях православных святых отцов. Скорее всего, от них Достоевский воспринял эту идею. В «Записной тетради 1876 1877 годов», т. е. десятью годами позже «Идиота», он писал: «Христос — 1) красота, 2) нет лучше, 3) если так, то чудо, вот и вся вера...» (ЗТ-2, апрель 1876 г.) Истинная красота в его понимании тождественна Богу. Другими словами, сказать «мир спасет красота» — все равно что сказать: «Христос есть Спаситель мира».
По поводу истины о спасительной красоте философ-мыслитель Н. Лосский заметил: «„Красота спасет мир“ — эта мысль принадлежит не только князю Мышкину („Идиот“) (еще одна ошибка! — A. M.), но и самому Достоевскому». Видимо, с его легкой руки (точнее — пера) именно такая формулировка разлетелась по свету. Но как бы то ни было, Лосский также имеет в виду отнюдь не внешние формы. И если кто-то всерьез верит, что худосочный «эталон красоты» на длинных ногах может спасти мир, то это не имеет ничего общего с глубоким нравственным контекстом романов-притч Достоевского.
Другие материалы, посвященные Федору Михайловичу и его творчеству читайте тут.
