Самый известный символ Москвы – всадник с копьем. На поздних изображениях смысл, который вкладывается в этот символ, совершенно ясен. Конник поражает копьем дракона, связь его с изображениями святого Георгия Победоносца очевидна. Как выглядит этот святой, хорошо известно всему православному миру по иконам.
Но не так было в древности.
«Копейный ездец», как, впрочем, и «мечевой ездец» сделались популярными изображениями на монетах и печатях великих князей московских лишь в середине XV века. При великом князе Юрии Дмитриевиче всадник отчетливо колол своим оружием змея, и все видели в нем Георгия Победоносца – государева небесного покровителя. Но прежде того, да и позже, никакого змея на монетах не чеканили. И подданные московских монархов могли «прочитать» (да и читали) изображение как конный «портрет» самого правителя, а не святого.
Откуда к нам на Русь пришел этот самый конник, столь тесно связанный ныне в умах миллионов людей со столицею России? Называют разные источники заимствования, притом чаще всего кивают на Византию – на тамошние иконы. Но, скорее всего, этот рисунок Москва обрела из других мест.
В 1204 году, после кровавого разгрома, учиненного в Константинополе крестоносцами, Византийская держава надолго распалась. Один из крупных ее осколков, занимавший обширные земли в Южном Причерноморье, стал самостоятельным государством. Там правили Комнины – ветвь императорской династии, которая прежде целое столетие управляла всей Византией из Константинополя. Теперь в качестве столицы им достался Трапезунд. Новую подвластную им страну историки чаще всего называют Трапезундской империей. Это удивительно живучее государство просуществовало до 1461 года, вело активную внешнюю политику и еще более активную торговлю. Монеты его рассыпаны по всему Причерноморью, широко ими пользовались в Крыму. Так вот, уже в XIV веке на трапезундских монетах чеканили изображение двуглавого орла и святого Евгения Трапезундского на коне, с жезлом-диканикием в руке. Удлиненный жезл заканчивался крестовиной. Изображение святого Евгения у трапезундских монархов позаимствовали византийские коллеги: в середине XIV века они изготовили монеты, где точь-в-точь так же, как святой Евгений, изображались императоры Иоанн V Палеолог и Иоанн VI Кантакузин. С Крымом Москва имела тесные деловые сношения, тамошняя греческая знать, гонимая опасным соседством с татарами, охотно переселялась на север, во владения Калитичей. Так что трапезундские монеты Москва, без сомнений, знала. А из Константинополя на Русь постоянно приезжали церковные иерархи, «книжники», живописцы; похожие деньги могли привезти и они. Как видно, трапезундская символика нашим государям понравилась: она имела отчетливо христианское значение и выглядела величественно. В итоге… московские «ездецы» очень похожи на трапезундских, только диканикий русские мастера избавили от горизонтальной перекладины и удлинили до размером копья.
Так из святого Евгения Трапезундского на Московской земле сделали то ли государя, то ли святого Георгия, то ли и то, и другое попеременно.
Но до триумфа «копейного ездеца» Москва использовала совсем другие символы, ныне, к сожалению, совершенно забытые.
Николай Сверчков. Царь Алексей Михайлович с боярами на соколиной охоте близ Москвы. 1873
Издревле подмосковные дебри считались превосходным местом для охоты. Великие князья приезжали сюда охотиться еще в ту пору, когда город представлял собой маленькую деревянную крепостицу с гостевыми хоромами для заядлых охотников из Суздаля и Владимира. Да и позднее, уже в эпоху первых Романовых, подмосковные угодья манили наших государей. Страстно любил охоту и отдавал ей немало времени царь Алексей Михайлович.
Это древнее предназначение Москвы отразилось на ее монетах. Любимой эмблемой московского рода Рюриковичей стал всадник с соколом – не с копьем или мечом, а именно с соколом - в руке. Монеты с его изображением при Василии I встречаются гораздо чаще, чем любые другие. Москвичи до такой степени любили этот символ, что с течением времени перенесли его на икону Святого Трифона, совершившего в подмосковных лесах чудо: он вернул государеву сокольнику потерявшуюся охотничью птицу. Святого стали изображать на коне и с этой птицею в руке.
Другой «охотничьей эмблемой» Москвы стал «пардус» -- то ли барс, то ли гепард… то ли Бог весть какое хищное кошачье. Многие видели в этом кошачьем льва – символ Владимирской земли, которая стала владением московских князей. Но как ни приглядывайся к зверю, а львиной гривы у него не сыщешь. В древности была распространена охота с пардусом – дело еще более дорогое и аристократическое, нежели охота соколиная. На Руси ее знали. Она являлась уделом князей, признаком богатства и могущества. Поэтому, очевидно, пардус и перескочил из азартных лесных забав на монеты.
Но как объяснить необыкновенную любовь московских правителей к изображению петуха? А что это именно петух, а не голубь, лебедь или райская птица, свидетельствует роскошный хвост, который можно разглядеть на московских монетах со времен Дмитрия Донского. В самом деле, как-то трудно представить себе охоту с петухом или петуха как символ святости! И еще того меньше – как символ державного могущества…
Но если учесть, что петух является вовсе не атрибутом какого-либо святого, а одним из древнейших символов христианства, всё становится на свои места. Его изображение встречается еще в раннехристианских росписях катакомбной поры. Петух – символ воскресения из мертвых, и он же – символ раскаяния. На Руси еще с древнекиевских времен была известна евангельская притча о том, как Христос предрек апостолу Петру, что тот трижды отречется от своего учителя за одну ночь, до пения петухов; так и произошло; когда раздался крик петуха, Петр, осознав свою слабость, горько расплакался.
Можно убедиться: символы древней Москвы показывают смешение двух начал: княжеско-аристократического и христианского. С течением времени христианское возобладает.
