Первый раз отца Владимира я увидел в середине августа, когда возвращался из леса с корзиной грибов. Вид мужика в рясе, мастеровито прибивающего кусок толи к крыше хибарки рядом с разрушенным храмом, явился для меня откровением. Такое и в обычных селах редкость, а для Сычей и подавно.
Сычи – большое село, дворов двести. У жителей окрестных деревень оно с давнишних времен пользуется дурной славой. Согласно преданию, слава эта пошла с той поры, когда в этом месте стали селиться лихие люди, проще говоря, разбойники. Местные жители говорили, что Росьва, огибавшая деревню, прежде была полноводней, в девятнадцатом веке по ней даже пароходы ходили. По моему разумению, место для своего ремесла разбойники выбрали со знанием дела. С высоченного обрыва река просматривалась на несколько километров, а глубокий овраг в конце села давал возможность неожиданно нападать на купеческие суда и незаметно припрятывать награбленное. Говорили также, что прежде по берегу реки росли высокие дубы, в дуплах которых жили сычи. В сумерках птицы перебирались на ветви деревьев, чтобы с наступлением темноты разлететься по окрестностям в поисках добычи. Именно от них и получило название селение. А может и потому, что ремесло сельчан делало их похожими на сычей: их также кормила ночь.
Сычевцы не миловали окрестных жителей, но и судьба не раз карала сельчан. Французы, отступая на старую смоленскую дорогу, дочиста разграбили и сожгли село. Досталось Сычам и от Гитлера. Немцы, столкнувшись у райцентра с организованной обороной, решили её обойти. Выбрали Сычи: с другого берега село и его окрестности хорошо просматривались, рядом был брод, где реку могли форсировать танки. В ходе боя немцы подвергли Сычи жестокому обстрелу. Часть села сгорела, был сильно поврежден и храм, построенный как раз после нашествия французов.
То, что оккупанты не сделали, когда брали Сычи, они довершили, отступая зимой сорок первого. Немецкие фейерверкеры сожгли не тронутые обстрелом дома. Только печные трубы да посеченные осколками стены храма напоминали о некогда обжитом месте.
Беды и советская власть окоротили вольный дух Сычей, но до конца искоренить не смогли. Разбойничьи повадки сельчан заметно оживились на излете перестройки. Вся округа стонала от лихих налетчиков. Из оставленных дачниками на зиму домов тянули все: бытовую технику, мебель, инструменты, одежду, посуду, белье. Не брезговали и стройматериалами. Каковы сычевцы в своем воровском ремесле, я узнал, когда приехал вступать во владение купленным домом. Слух о том, что у недвижимости новый хозяин, быстро разнесся по селу. Дом встретил меня снятой с петель дверью и выставленными оконными рамами. Из помещения исчезло всё, что еще оставалось от прежних хозяев. Сорвали даже электропроводку со стен.
Учитывая местную специфику, появление в селе батюшки, своими руками восстанавливающего хибарку и разрушенный храм, было для Сычей событием неординарным. Тем не менее, потолковав о нем дней десять, сельчане привыкли к этому мужичку в рясе, постоянно хлопочущему у дома. В отличие от сычевцев меня интерес к батюшке-работяге не покидал. Видеть священника с рубанком или лопатой в руках было непривычно. Особенно меня впечатлило, как он режет стекла для сделанных им оконных рам. По моему разумению резка стекол – занятие особое, сродни искусству. Несмотря на многочисленные попытки, овладеть я им так и не смог. Под руками же отца Владимира стекло без всяких сколов мягко разваливалось строго по прочерченной им линии.
Обычно с интересующими меня людьми я пытаюсь познакомиться поближе. А здесь чего-то не решался, тянул, пока не вмешался случай.
О беде отца Владимира, как и о многом другом из сычевской жизни, я узнал от соседки Натальи Федоровны. Ей около семидесяти, но она энергична, весела, разговорчива, а, главное, в курсе всех сычевских новостей. Проведав, что ее сосед – литератор, она установила надо мной, можно сказать, патронаж, что поначалу не слишком понравилось моей жене. Тем не менее, соседка взяла за правило раз в неделю заходить вечерком к нам на чай и рассказывать о случившихся в округе происшествиях, справедливо полагая, что это может быть полезно в моем ремесле.
Заглянув к нам как-то в середине осени, Наталья Федоровна поведала среди прочего, что местного священника обворовали. Оказалось, что на прежнем месте, в Дубках, у отца Владимира рядом с домом был участочек под картошкой. Уезжая, батюшка наказал своему преемнику, отцу Димитрию, за картошкой смотреть, обещал приехать и выкопать. Третьего дня наведался он в Дубки, но урожая на грядках не оказалось: отец Дмитрий все сам убрал и продал, а вырученные деньги потратил на ремонт храма.
– Вот прощелыга! – осуждающе горячилась Наталья Федоровна, имея в виду неведомого ей отца Димитрия. – Небось выкопал картошку да в подпол сложил. Поди теперя докажи, что это не его. И как так можно человека на зиму без картошки оставить? А еще священник, в храме служит!
Узнав о такой беде, на следующее утро я отправился к храму. Батюшку застал сидящим на лавочке в позе «кучера»: согбенная фигура, бессильно опущенные между ног руки. Вид отца Владимира выражал глубокую задумчивость. Поздоровавшись, я поинтересовался его делами.
– Э-э! Дела – как сажа бела, – батюшка досадливо махнул рукой. – Посадил я на своем участке картошечку, да собрать не довелось. Вот и думаю, где бы на зиму мне этим вторым хлебом разжиться.
- Что ж, берите лопату, мешки, пойдемте, мою картошку соберете. – Видя его вопросительный взгляд, пояснил. - Понимаете, житель я городской и картошка для меня – закуска, когда друзья приезжают. Та, что сейчас на огороде осталась, думаю, под снег уйдет. Копать не могу - спина болит. Да и немного ее, мешка на четыре. Будете копать – мне пару ведер самой крупной на семена отберете, и мы в расчете.
- Коли так, пожалуй, что соглашусь. Только уговор, с отдачей.
Отец Владимир быстро собрал мешки, взял лопату и зашагал рядом со мной. Дорогой он успел расспросить меня, кто я и откуда. Когда пришли на место, и отец Владимир увидел сиротливые борозды моего небольшого огорода, он повеселел:
– Спасибо вам, Николай Семенович! Молиться за вас буду, чтобы Спаситель защиту вам дал и в трудах направил.
– И вам спасибо. Только одними молитвами сыт не будешь, пойду и я – поработаю на хлеб насущный.
Я ушел в дом. Через час заглянула Наталья Федоровна и поинтересовалась, что это отец Владимир делает на моем огороде. Узнав, в чём дело, она взмолилась:
– Николай Семеныч, дорогой мой, давайте небольшой обмен устроим, я вашу картошку себе возьму, а ему столько же своей отдам. У вас картошка сортовая, крупная, а у меня вся выродилась. Хочу весной вашей сажать.
Смекнув, что желание соседки можно обратить во благо батюшке, я решил согласиться. Однако вида не подал:
– Всё жадничаете, драгоценная Наталья Федоровна. Сколько раз я вам талдычил, отбирайте на семенную самую крупную с самых обильных кустов. От крупной крупная родится, аль непонятно? А вам все жалко – мелочью сажаете, мелочь собираете.
– Да уж понятно! – соседка сокрушенно вздыхала и глядела на меня с надеждой. – Дадите семенной?
– Не моя это уже картошка, просите отца Владимира. Только предложите ему вдвое своей мелкой, тогда он согласится.
Обрадованная соседка полетела на огород уговаривать батюшку, а позже я увидел, как она на пару с отцом Владимиром копает грядки. Вечером батюшка тихонько вошел в прихожую и поставил в уголке два ведра:
– Это ваша семенная, как договаривались. Еще раз спасибо вам, Николай Семенович, выручили. Теперь мне на всю зиму хватит.
– Ну и слава Богу!– заключил я.
Так состоялось мое знакомство со священником. Через пару недель отец Владимир с женой пришел ко мне в гости, принеся в подарок баночку меда.
– Алтайский, – пояснил он. – Знакомые прислали. Они пасеку держат на альпийских лугах, балуют нас время от времени.
За вечерним чаем отец Владимир немного рассказал о себе – как стал священником, как оказался в Сычах. История эта не совсем обычна, хотя перестройка и не такое вершила с судьбами людей. Священником он стал, можно сказать, случайно. После армии он с красным дипломом закончил исторический факультет Московского университета и остался на кафедре. Его кандидатская работа была продолжением диплома, поэтому он быстро защитился – в неполных тридцать лет. Карьера складывалась вроде бы удачно – ученики, экспедиции, статьи, первые наброски самостоятельной книги… Всё оборвалось с началом перестройки.
– Сколько крика было, демократия, свобода! А я как чувствовал себя свободным при коммунистах и говорил, что думаю, так и сейчас свободен. При этом в партию не вступал, шапку перед властями не ломал. Новоиспеченные демократы партбилеты свои порвали и сразу стали свободными. На самом деле они как тогда, так и сейчас несвободны, тявкают по команде, когда и на кого прикажут. Свобода, она не с партбилетом связана, не с властью, не с деньгами, она – внутри человека, и никто ее дать не может.
– Вот потому-то ты нигде ужиться не можешь, – укорила его жена, – ни с коммунистами, ни с демократами, ни с Церковью.
– Твоя правда, смиряет Господь мою гордыню.
Состоявшийся историк покинул университет, московскую квартиру оставил детям, которые к тому моменту обзавелись семьями, и уехал в Костромскую область на родину отца. Там в большом селе они с женой стали учительствовать в местной школе. Заинтересовавшись историей края, отец Владимир принялся организовывать при школе краеведческий музей, стал собирать сведения об окрестных храмах. Так он познакомился с настоятелем местной церкви отцом Иоанном.
– Удивительный был человек, светлый, мудрый, истинно верующий. Скольких людей от смерти спас, скольким помог. Побольше бы таких, насколько чище бы стала наша жизнь. Это он меня с женой в истинную веру обратил. И венчал он нас, а когда стал хворать, рукоположил и храм на меня оставил.
– А как же вы здесь оказались?
– На все промысел Божий. А, может, и нечистый попутал, это как поглядеть. Студент-дипломник у меня был, после университета он неожиданно в семинарию пошел, потом духовную Академию закончил и стал работать в Управлении делами Московской патриархии. Его трудами и хлопотами даровали мне настоятельство в храме Иоанна Предтечи в Дубках. Помнится, я переезду был очень рад: всё поближе к детям, к друзьям.
Древний храм в Дубках я знал. В юности мы с приятелем на тамошней горке пытались освоить горные лыжи. Нелюдимый храм, согласно табличке на его стене, охранялся государством. Вся охрана состояла из ржавой железной двери, наглухо закрывавшей дверной проем, да приваренных на окна решеток. В конце девяностых приятель сообщил, что храм начали реставрировать, привели в порядок кладбище у его стен.
– Так это вы храм в Дубках восстановили?
– Не я, Господь сподобил, – улыбнулся мой гость. – У меня однокашник в Министерстве культуры работал. Ну, я к нему с просьбой. Помог. Деньги на реставрацию выделили. Да и потом он помогал – из запасников музеев иконы раздобыть.
– Насовсем? – удивился я.
– Нет, конечно. Какой же музей со своими экспонатами расстанется, пусть и из запасников. Поскольку храм был древний, да еще и памятник, с музеями удалось договорились об аренде икон, чтобы, так сказать, интерьер соответствовал. Минкульт затею благословил.
– Молодцы!
– Ну да, – усмехнулся отец Владимир. – Только не сообразил я, что в таком храме не дадут мне быть настоятелем. Недалеко от Москвы да рядом с большим районным центром. Не по чину. Кто я? Простой сельский батюшка с университетским прошлым. Но главное даже не в этом. Отреставрированный храм отцу Никодиму приглянулся. Его митрополит как раз поставил над местными приходами смотреть. Сначала он мне помощников в храм прислал, чтобы полегче было службу вести, а потом и настоятеля назначил.
– Чем же вы провинились, что он вас отстранил?
– Всякое было. Службу, случалось, не по канону вел, к прихожанам на исповеди был излишне строг.
– Не в этом дело, – вмешалась матушка Ольга. – Чужой он для них, для местных. Когда храм в мерзости стоял, отец Никодим его за версту обходил. А как храм заневестился, засверкал куполами, тут же понадобился. Как же такого древнего красавца чужаку отдать, когда свое чадо есть. Что же ты молчишь, отец, не скажешь, что новый настоятель отец Димитрий – родной сын отца Никодима.
– Смотри-ка! – удивился я. – В Церкви тоже кумовство процветает, как и у нас, грешных?
– Не в Церкви, а у отдельных ее служителей, – отец Владимир посуровел. – В храмах служат не ангелы, а люди, обычные люди со своими пристрастиями, со своими грехами. Об этом надо помнить, чтобы дела Божьи с делами человечьими не путать.
– А бороться не пробовали, к митрополиту не ходили?
– Ходил. Митрополит сторону отца Никодима взял, объяснил мне, что, несмотря на молодость, у отца Димитрия хорошее образование, опыт службы в столичном храме. И знакомых в светских кругах у него много, местным властями не чужой.
– Почему же вы не остались в Дубках?
– Все моя гордыня. Подумал, два медведя в одной берлоге жить не смогут. Попросил митрополита послать меня на новое место, где бы я смог всеми делами сам распоряжаться.
– Опять не так. Что же ты правды не скажешь? – вновь не сдержалась матушка. – Ты же с порядками, которые отец Димитрий установил, не смог ужиться. Поэтому и попросился на новое место. Наверное, и сюда попал не без отца Никодима.
– Оля, что ты во всем мирское видишь?
– А что, не так?
Священник не ответил жене, только ласково улыбнулся. Потом он встал из-за стола.
– Спасибо, Николай Семенович, за чай. Однако, поздно уже, пора нам.
С той поры я стал частенько захаживать к отцу Владимиру на стройку, смотрел, как продвигается дело, случалось, когда позволяло здоровье, помогал ему. Мне нравилось бывать у него, наблюдать, как он работает, нравились беседы в короткие минуты отдыха. Как-то я спросил, откуда у него знание стольких ремесел.
– От деда. Я у него после войны в деревне жил, школу там закончил. Дед у меня отменным плотником и столяром был, случалось, и печи клал. Сам мог с фундамента до конька дом поставить. Видал я, как он у горна кузнецу помогал. От деда и навык. Он, бывало, ставил меня рядом с собой и учил, как гвоздь забивать, как ручку для напильника сделать, как пилу развести, как рубанок настроить. И к учению дед меня приохотил. «Учись, – говорил, – внучек, учись! Мне не довелось, три класса церковно-приходской школы, дальше не смог. Дружок мой Петька Лапин в гимназию пошел, а меня не взяли. Я сын рабочего, а у него отец – директор фабрики, вот и не взяли. А я так учиться хотел!» Когда я университет закончил, дед мне письмо прислал: «Скажи, спасибо советской власти, что она тебе, сироте-безотцовщине, образование дала».
– А что, отца у вас не было?
– Как это? Был, конечно. Погиб в сорок втором в Сталинграде. Фронтовой друг его нам письмо прислал, пуля отцу прямо в лоб попала, он даже не вскрикнул. Мать в конце войны вновь замуж вышла за инвалида-фронтовика. Но я с ними не жил, всё в деревне у деда.
– А как вы из деревни сбежали? – поинтересовался я. – Ведь колхозникам паспортов не давали.
– После армии я в летное училище подался, хотел штурманом стать, на бомбардировщике летать. Да комиссовали меня на втором курсе из-за туберкулеза.
Дни бежали. Стараниями отца Владимира стройка приобретала цивилизованный вид. Над крышей хибарки появился дымок – это отец Владимир сложил новую печь. Вокруг храма поставили леса, забелили надписи на стенах, из здания вывезли мусор и щебень.
– Теперь одна забота – достать денег на купол, – сетовал отец Владимир, – а где их взять?
– Что же, спонсоров нет на такое благое дело? – поинтересовался я.
– И спонсоров мало, да и не у каждого деньги принять можно.
– Ну, уж тут, отец Владимир, вы погорячились. На храм люди от чистого сердца жертвуют, бывает, последнюю копейку несут.
– Люди разные бывают, и деньги тоже разные. Поэтому и сторожусь, как бы Бога не прогневить.
– Чем же, приняв деньги на храм, Бога прогневить можно? – недоумевал я.
– А вот послушайте одну историю. Было это в Дубках, на прежнем месте. Как только храм освятили, приметил я одного прихожанина. Аккуратно ходит, почти каждое воскресение на литургии стоит, исповедуется, причащается. Причем человек не простой, видно, что большой начальник.
– Никак министр? – переспросил я шутливо.
– А вы не смейтесь, не министр, но почти. Так вот, как-то после службы подходит и большую пачку денег в полиэтиленовом пакете мне суёт: «Примите, отец Владимир, на восстановление храма». Глянул я на эту пачку, и как-то нехорошо мне стало. Почудилось, что на деньгах этих и боль человеческая, и страдания, и порушенные надежды, и даже смерти. Спрашиваю его: «От каких трудов праведных деньги предлагаете? Уж не десятую ли часть взятки на восстановление храма принесли?». От моего вопроса он в лице изменился. «Откуда, – говорит, – у вас такая информация, кто вам сказал?»
– А действительно, откуда?
– Да ниоткуда. Разве что он при мне Богу о своих неправедных доходах исповедовался, жадность свою, сребролюбие грехом считал. Вот я и предположил, что взятку он в доходы причислил, а поскольку много получил, решил часть на храм отдать. От больших-то доходов не убудет.
– Да вы, оказывается психолог! Вам бы в милиции следователем работать.
– Я на своем месте. Если вам не интересно, я дальше рассказывать не буду.
– Простите, батюшка! Интересно, даже очень, – запротестовал я. – Тем паче, с таким удивительным сюжетом я ещё не сталкивался.
– Сюжет, к сожалению, обычный. Ну, если вам интересно, я, с вашего позволения, продолжу. Не стал я ему на вопрос его отвечать, а просто говорю, как в детском саду: «То, что вы в грехах раскаиваетесь, это хорошо. Только вы грехи не мне, а Господу нашему Иисусу Христу открыли и просили душу вашу от них очистить. Теперь представьте, что вы не мне, рабу божьему, деньги на восстановление храма предлагаете, а Спасителю нашему. А Господь-то всё ведает, и откуда деньги, и какие они, и что на них. Как вы думаете, примет он от вас их или нет?
– Ну, и что же чиновник?
– А ничего, молчит. Видно ни разу он себе такого простого вопроса не задавал. «Видите, – говорю я ему, – не знаете ответа. А как же мне, суетному и грешному поступить? Я – не Господь Бог, у меня своих грехов – без меры, потому денег этих я от вас не приму. Полагаю, что Господу нашему не все равно, на какие средства мы ему на земле храм строим». И ещё добавил для ясности: «Корыстолюбие и воровство – смертным грехом у Господа считаются. За них душа на адские муки обречена. В миру же воровство и взяточничество – уголовно наказуемы. Вы же предлагаете мне перед Богом согрешить и соучастником вашим стать. Хоть и нужны деньги на храм, да боюсь я, не простит мне Господь такого греха».
– И чем эта история закончилась?
– А ничем. Забрал он свои деньги и больше я его не видел. Слышал я от отца Никодима, что он к нему ходить стал. Отец Никодим мне еще попенял, почему такого прихожанина упустил. И человек верующий, и на храм большие деньги жертвует.
– Что же вы не сказали отцу Никодиму, что это за деньги?
– Не судья я ему, не советник и не учитель. Он сам перед Богом за свою душу и за душу этого чиновника в ответе. И за храм отвечать ему тоже придется!
– А за храм-то почему?
– А как вы думаете, какая судьба уготована храму, построенному на такие деньги?
Вопрос отца Владимира неожиданно задел меня. Как и батюшка, я знал, что деньги бывают разными. Но мне казалось, что пожертвования на строительство храма – дело иное. Ведь они – для Бога. Поэтому решил не сдаваться.
– Вы полагаете, если храм построен на неправедные деньги, он долго не простоит? Не упрощаете ли, отец Владимир? По-вашему выходит, что все разрушенные храмы на неправедные деньги построены?
– Может и упрощаю. Только вон храм в Верхнегорье стоит, – отец Владимир указал на противоположный берег реки, где в трех километрах от Сычей в небо уходила свеча колокольни, – а здесь, в Сычах, не устоял. Снаряды летали и туда и сюда, и на той колокольне наблюдатель сидел, и здесь в храме был наблюдательный пункт. Почему же так получилось?
– Не знаю, может быть, наши артиллеристы промахнулись или команды не было. Мало ли какая причина или случайность могла быть.
– Это у людей все оказия да случай, а у Господа случайностей нет. Господь в кости не играет. В колокольню того храма снаряд попал и не взорвался, а здесь все в пыль разнесло. А потому, скажу Вам, что мерзость и запустение в храме начинаются с сердец и душ прихожан и священников. Если у них вера настоящая, от сердца, если Господу доверяют, больше чем себе, то будет стоять тот храм, и ни революции, ни войны ничего ему не сделают.
Хоть и разборчив был отец Владимир при выборе спонсоров, а стройка потихоньку двигалась. Восстановили оконные и дверные проемы, вставили рамы со стеклами, стали штукатурить следы осколков и пуль. Наталья Федоровна, забегая ко мне, сообщала о новых благодетелях:
– Директор хозяйства разрешил отцу Владимиру брать кирпич со старого коровника. А еще новый русский, который на том конце построился, отдал на храм цемент и краску. А третьего дня, отцу Владимиру тёс завезли, кубов шесть. Будет, чем купол крыть.
Возможно, отцу Владимиру удалось бы поставить купол еще летом, если бы не ЧП, которое случилось на стройке.
- У отца Владимира тёс ночью украли. До единой досочки вынесли, – сообщила мне взволнованная Наталья Федоровна. – С вечера под навесом у храма лежали, а утром ни одной. Шума не было, собаки не лаяли. Ох, Сычи, Сычи! Вор на воре! Ничего их не исправит. Гореть им в адском пламени!
– А что отец Владимир, переживает?
– Да как тут не переживать! Чем теперь храм крыть?
Отложив работу, я отправился к отцу Владимиру. Батюшку я нашел на лесах, заделывающего раствором трещину в стене. Поздоровавшись, я выразил сочувствие по поводу случившегося.
– А чего расстраиваться? Все это – промысел Божий. Как пришло, так и ушло. Видимо, Господь с этим лесом меня от большой беды уберег!
– Так вы что, и в милицию заявление не напишите?
– А к чему? На тес этот у меня никаких документов нет. Приехали, сгрузили и уехали. А, может, он ворованный, откуда я знаю?
– Неужели такое богоугодное дело, как строительство храма, может быть связано с воровством? Нет, это вы опять преувеличиваете, – не согласился я с батюшкой. – Своровать, чтобы отдать на храм… Знаете, это даже по сычевским меркам круто!
– Для кого богоугодное, а для кого просто стройка. А на стройке воровство дело обычное. Когда я в Дубках реставрацию храма начинал, ко мне братки на джипе приехали и предложили, как они изволили выразиться, церковную десятину.
– Как в стародавние времена?
– Если бы. В старые времена люди от своих доходов десятую часть на нужды Церкви отдавали. Было такое. А нынче? Сегодня церковная десятина стала другой: из денег, которые братки в храм принесут, я только десятую часть мог оставить, а остальное должен был им возвратить.
– Возвратить? Какой смысл брать и возвращать?
– Приносят деньги они мне наличными – как благотворительный взнос. А возврат я должен был осуществлять по договору с их строительной фирмой, и строила бы она только на бумаге. Так их чёрные деньги превращались в вполне легальный доход.
– И вы не согласились?
– Не согласился, чем отношения с местными властями испортил. Братки им не чужими были. Друзья, можно сказать. Я это от отца Никодима потом узнал.
– Господи, и на стройке храма деньги отмывают. Люди бедуют, страдают, а кто-то на этих страданиях капиталы делает. И когда это кончится?
– А никогда, – оживился батюшка. – Уж если большевикам не удалось царство справедливости и счастья на земле построить, то уж нынешние и подавно не смогут.
– Вот уж удивили, – разговор на лесах принимал неожиданный оборот. – Святой отец о большевиках с уважением говорит. Сейчас как только их не поносят, каких только помоев не льют!
– Вы о нынешних борзописцах? Ну, эти по себе всё меряют. Мелкие люди, мелкие душонки. Такие за тридцать сребряников и Христа смерти предали, лишь бы самим у власти да у кормушки остаться. А что касается большевиков, то в своем большинстве это были люди сильные, цельные, своей идее преданные. За нее и в ссылку шли, и на каторгу, и в тюрьмах годами сидели. Чего же их по-человечески не уважать? Конечно, и среди большевиков люди разные были, не всякий от соблазна мог удержаться. Оно понятно, большинство из рабочих, из батраков, росли в бедности. Это не оправдание, но все же. А аристократы, что любопытно, самыми последовательными революционерами оказались. Взять хотя бы князя Кропоткина, основателя анархизма. С отличием Пажеский корпус кончил, мог блестящую карьеру сделать. А стал одним из вождей революционного движения. Когда он скончался, за его гробом толпы народа шли, и не по команде шли и не по должности. Вы можете представить кого-нибудь из современных политиков, готовых за свои взгляды, за справедливость, за счастье не для себя лично, а для обездоленных и несчастных людей пятнадцать лет отсидеть в одиночке Шлиссельбуржской крепости? Можете? А среди большевиков такие были.
– Вас послушать, с большевиков иконы надо писать, – усмехнулся я. – Вы не батюшка, а самый «твердый искровец». - Признаться, по обыкновению мне было немного стыдно прикидываться провокатором-резонером и задавать батюшке простовато-наивные вопросы. Многое из того, о чем говорил Отец Владимир, мне было близко и понятно. Однако как по-другому заставить раскрыться этого неординарного человека я не знал.
– Не надо верхоглядствовать и клеить ярлыки. Чтобы такую страну развернуть и в тяжелейшей войне победить, надо быть очень сильными и масштабными людьми. И идеи иметь глобальные. Только не надо забывать, что и преступники они тоже масштабные.
– Что-то не понял, кто же они, герои или преступники?
– Преступники. Перед Богом преступники, и гореть им в адском огне. Ведь они с Богом боролись, изживали его из душ и сердец человеческих. И много в этом преуспели. Только того не додумали, что свято место пусто не бывает. И если Бог уходит из сердец, место его занимает нечистый. Всё, что сейчас вы, Николай Семенович, вокруг видите – разруху, нищету, разгул страстей, отчуждение, взяточничество, воровство – всё плоды этой борьбы! Казалось бы, большевиков в корыстолюбии обвинить трудно, но в том, что сейчас у всех в голове одни деньги, они виноваты.
– Отец Владимир, виноватых вы назвали. Может быть, вы знаете и ответ на вопрос, что делать?
– Ишь, как быстро вы решили, что во всем виноваты большевики. Значит можно своей вины не искать, не каяться. Знаете, отец Иоанн как-то мне посоветовал: «Когда становится трудно, не надо ни на кого показывать пальцем, надо посмотреть на себя». Вот и спросим себя, почему большевики-то появились? Их что, кто-то к нам как шпионов заслал? Нет, они – наши, родимые. Значит, была причина их появления. Вы, например, знаете, что большевики, да и не только они, относились к священникам как к обычным стукачам? И было за что.
– Это почему же? – я искренне удивился.
– Потому что в соответствие с Петровской реформой от 1721 года, если на исповеди исповеднику становилось известно о не совершенном, но задуманном преступлении против Самодержца и Государства или злой умысел против чести и здравия Государя и семейства его Величества, то священнику следовало немедленно донести об этом в Тайный приказ. Недоносительство считалось государственной изменой, нарушившего ждала каторга. Вот и стали священники по всей стране стукачами. Вы картину Ильи Ефимовича Репина «Отказ революционера от исповеди» видели?
Я смутно припомнил, что где-то видел это полотно – камера, священник с крестом и Евангелием, в раскрытой двери на втором плане - силуэт жандарма.
– Видел, но как-то не очень запала, – честно признался я.
– Не запала, – отец Владимир вздохнул. – Картина для своего времени была знаковая, шума наделала. Написал ее художник как протест против нарушения тайны исповеди. Ведь из-за Петровской реформы сколько жизней сломано, сколько людей в тюрьмы и на каторгу угодило, да и просто не получило образования, лишилось работы – не счесть. Это я как историк вам говорю. Поэтому задайте себе вопрос: почему народ России пошел не за помазанником Божьим государем императором, не за демократом Керенским, не за верующими генералами Деникиным, Корниловым, Колчаком или Врангелем, а за безбожниками-большевиками? Поразмышляйте, ведь не зря же сказал Христос иудеям, приведшим к нему на суд грешницу: «Пусть первым бросит камень, кто без греха». Когда так-то посмотришь, то увидишь, что в такой судьбе России все грешны.
– Вас послушать, так в революции иерархи Церкви виноваты.
– У нас только Господь безгрешен, – отец Владимир лукаво прищурился. Потом, спохватившись, закончил. – Николай Семенович, я понимаю, очень интересно обсудить роль Православной Церкви в событиях семнадцатого года, однако у меня раствор схватывается. Давайте отложим до другого раза.
– Предлагаю продолжить за вечерним чаем.
– Это как Господь положит, – ответил отец Владимир и стал помешивать мастерком в ведре, чтобы привести раствор в рабочее состояние.
Ни вечером, ни на следующий день эту тему обсудить не удалось. К концу дня отца Владимира отвлекли какие-то заботы, а утром мне пришлось уехать в город: позвали неотложные дела. В Сычи я вернулся только через две недели и почти сразу неожиданно заболел. Знакомый врач, проводивший отпуск по соседству, осмотрев меня, сказал, что похоже на воспаление легких. По счастью его диагноз не оправдался, тем не менее, от тяжелой простуды я лечился месяца два и появился в Сычах уже в конце октября. Первое, что я отметил, проезжая по селу, новенький купол храма, крытый оцинкованным железом.
Соседка за вечерним чаем доложила:
– Бригада трудилась, человек семь. За две недели управились. Отец Владимир сам как заправский жестянщик по куполу лазал. Теперь бы покрасить, чтоб не проржавело.
– А где же материал взяли?
– Так рабочие с материалом приехали. И железо их, и доски.
– Чудо прямо, – удивился я.
– Не чудо, а связи отца Владимира. Это всё его знакомые.
– У всех знакомые. Только одному помогают, а другим нет. У отца Владимира даже убытки в прибавку обращаются. Ведь скажи кто год назад, что храм куполом накроют, посмеялись бы над дурачком. А теперь все уверены, что так и должно быть.
Наталья Федоровна задумалась:
– По правде сказать, когда тёс стибрили, я думала, конец стройке. А теперь и купол сияет, и крест светится – как будто кто наколдовал.
Как только здание храма обрело купол с крестом, началась в нём молитвенная жизнь. Отец Владимир отгородил правый придел, посыпал пол битым кирпичом, поставил печку, соорудил небольшой иконостас. Кто бывал в сельском храме, тот знает, что похож он на клуб. Прихожане здороваются с родственниками, соседями, знакомыми, ставят свечки, пишут записки, в очереди на исповедь беседуют о погоде, о видах на урожай, о здоровье детей, о своих и чужих заработках, о делах в хозяйстве. Они разговаривают, а служба идет своим чередом: на клиросе сиротливо поют две-три пожилые женщины, священник обходит храм и кадит ладаном, читаются молитвы. Примерно так же все поначалу проходило и в храме отца Владимира. Постепенно я заметил изменения, разговоров в храме стало меньше, а молитвы читались как-то вдумчиво, с осознанием предстояния перед Всевышним. Наталья Федоровна сообщила, что это влияние отца Владимира.
– Зинаидка, которая на клиросе молитвы читает, быстро-быстро начала, прям из пулемета. Тут батюшка прервал ее и спрашивает: «Вы о чём молитесь, о чём Бога просите?» Зинаидка глядит на него и не понимает. А отец Владимир эдак сурово ей: «Каждая молитва – это просьба Богу. Господь только наши слезные просьбы слышит, которые от сердца идут. А вы тараторите, сами не ведаете чего, лишь бы поскорее прочесть и отделаться. Вот и Господь по вашей молитве отделается от вас. Читайте неспешно, вникайте, что просите. А торопитесь, так идите, я сам молитвы прочту.»
Постепенно храм стал наполняться той особой атмосферой внутренней молитвы, предстояния перед Богом, которая ощущается во всех святых местах. Те из жителей села, кто первым заметил это, стали робко приносить отцу Владимиру иконы, которые прежде были в храме. Храм закрыли ещё до войны. Сычевцы, верные зову крови, перед его закрытием вынесли всё, что было там ценного. Вот так и некоторые иконы храма оказались в избах сельчан. Зимой сорок первого, когда немцы жгли дома, первым, что выносилось из пылающих изб, были маленькие дети, а потом хлеб и иконы.
После войны село отстроилось, дети выросли и уехали в город. Потихоньку к детям потянулись и старики-родители. Так в городских квартирах оказались сычевские иконы. Когда отец Владимир начал в храме службы, то старики через своих детей стали возвращать храмовые иконы. Особенно отец Владимир порадовался двум большим образам деисусного чина, причем на одной из досок виднелись следы петель и ручки. Видать, икона служила прежним хозяевам дверью в кладовку.
С началом службы авторитет отца Владимира среди сельчан заметно подрос. А вскоре по Сычам пошел слух, что батюшка – не простой священник, а прозорливец. Началось все с печального события. Как-то после вечерней службы к отцу Владимиру прибежала взволнованная женщина с просьбой немедленно отслужить молебен за здравие ее сына, по пьянке устроившего аварию и угодившего в больницу. Отец Владимир внимательно ее расспросил, помолился перед своей домашней иконой. Потом дал женщине свечку и сказал:
– Сегодня горячку пороть не будем. Сейчас все в руках Божьих. Вот вам свеча, идите домой, поставьте перед иконой Спасителя и молитесь ему за вашего сына. А завтра, коли будет нужно, я настоящий молебен отслужу.
Женщина вернулась домой и поставила свечу, как велел отец Владимир, перед иконой. Когда она молилась, свеча, отгорев до середины, погасла. Женщина смекнула, что дело нехорошее, подхватилась и на попутке доехала до больницы. Там ей сообщили, что час назад ее сын скончался.
По селу пошла молва.
Я сдержано отношусь к дипломированным гадалкам, потомственным колдунам и прочим ясновидцам. Представитель гуманитарного знания, я всё же больше доверяю стрелке прибора, нежели словам и пассам экстрасенса. Особенно, когда пассы эти являются источником немалого дохода. Обман простонародья – излюбленная забава ушлых людей. Вместе с тем, было бы глупо отрицать существование дара предвидения.
С этими мыслями я направился к отцу Владимиру.
– Николай Семенович! И вы туда же, – негодующе всплеснул руками священник на мои осторожные вопросы. – Я еще как-то могу понять сельчан, им телевизор совсем голову заморочил, уже не понимают, в каком мире живут. А вы, человек эрудированный, с высшим образованием, поверили этой болтовне.
– Ну, знаете ли, раз говорят, значит, что-то есть.
– Да нет ничего, всё это промысел Божий.
– То есть?
– Взять хотя бы недавний случай. В день поминовения Бориса и Глеба, святых князей-страстотерпцев, подошел ко мне после службы незнакомый мужчина и спрашивает: «У меня отец недавно скончался, какому святому за душу его помолиться?» А у меня правило, раз поминаем святых, значит к ним и обращаться. Ведь кто, как не они в этот день ближе к нам, слушают нас. Я и отвечаю: «Молитесь Борису и Глебу.»
Мужчина стал перед иконой, молитву шепчет, а слезы по щекам текут. Оказалось, что отец его родился и вырос в Ростове Великом, а князья-страстотерпцы Борис и Глеб к Ростову самое непосредственное отношение имеют. Они – покровители и заступники ростовской земли. Борис был ростовским князем. В честь Бориса и Глеба под Ростовом Борисоглебский монастырь основан. Вот ведь как все совпало. Вы историю Бориса и Глеба знаете?
– Не в подробностях. Помнится, что погибли они от руки родного брата Святополка, за что в народе его прозвали Святополк окаянный.
– Николай Семенович, вы человек не простой, принадлежите, можно сказать, к цеху властителей дум. Стыдно вам истории не знать, тем более такой. Классический сюжет, на все времена. Всё в нём сплелось – и насилие, и прелюбодеяние, и жажда власти, и жадность, и любовь, и обман, и вера, и жертвенность. Начать с того, что не был Святополк родным братом Борису и Глебу. Он – сын Ярополка, старшего брата князя Владимира. Жена у Ярополка была византийской княжной, к тому же монахиней. По одной из версий, Святослав, отец Ярополка и Владимира, полонил ее во время своего похода на Византию, а вернувшись, отдал Ярополку в жены. Когда Владимир взял Киев, он, якобы для переговоров, заманил своего брата в ловушку и убил. Византийскую княжну взял в жены себе, а она уже была беременна. Владимир родившегося младенца усыновил, дал имя Святополк. Позже женил его на дочери польского короля Болеслава Храброго. Для того времени завидная партия. Посадил княжить в Турове, самое близкое княжество к Киеву. Однако Святополк со своим тестем стал готовить против Владимира заговор. Князь узнал об этом и заточил Святополка в темницу. Вот какой человек был князь Святополк Ярополчич, Святополк Окаянный.
– Занятно. А как же он из темницы выбрался? Да ещё киевским князем стал.
– Трудно сказать. Случилось это после смерти князя Владимира. Возможно, он вышел на волю как наследник и будущий великий князь. Он ведь был старшим из сыновей, хотя и приёмным. Однако, едва ли. В глазах людей, близких к Владимиру, Святополк был и оставался изменником. И не его, а родного сына Бориса видел Владимир своим преемником. Недаром именно Борису, который тогда княжил в Ростове, вручил он свою дружину и послал в поход на печенегов. А Святополк что ж… Скорее всего, подкупил сторожей, посулил будущую княжескую милость. Летописи об этом молчат, хотя сцены убийства Бориса и Глеба даны в подробностях. Думаю, летописец знал обстоятельства освобождения Святополка, но почему-то не стал о них писать. Тут раздолье для гипотез, предположений. Не сюжет, а клад для талантливых сценаристов.
Отец Владимир задумался, потом, вернувшись к первому моему вопросу, заключил:
– Нет у меня дара прозорливости, прости Господи. Все это промысел Божий. И в том, что того человека как раз на Бориса и Глеба в храм ко мне привёл, и в том, что отец его в Великом Ростове родился. Видать, нужны были Господу нашему сыновьи молитвы. А может, Господь сыночку тому тем самым еще какое вразумление дал, кто знает?
Возможно, это действительно был, как его называл отец Владимир, промысел Божий, а, может быть, он чего-то недоговаривал. В любом случае советы его помогали людям. Причем, как я успел заметить, давая их, отец Владимир руководствовался какими-то своими, неведомыми постороннему наблюдателю соображениями. Оттого-то его советы шли, бывало, вразрез устоявшимся церковным положениям. Один из таких советов получила дочь Натальи Федоровны. Когда у мужа дочери дела пошли успешно, он задурил. Допоздна задерживался на работе, пьянствовал в ресторанах. На замечания жены реагировал нервно. А потом дочь узнала, что муж пристрастился к игре в казино. Как не билась она, как не уговаривала, не могла оторвать его от этой пагубной страсти. На работе начались сложности. Довершила разрушение семейной жизни любовница. Когда это дело открылось, муж попросил развода. Вот тут-то дочь и поспешила к отцу Владимиру. Вопреки запрету Церкви на разводы, батюшка сказал жестко:
– Не муж он тебе. Давай согласие на развод и не о чем не думай. Захочет вернуться, не принимай. Примешь назад – и ему не поможешь, и себя погубишь. Разводись и не бойся. Скоро другой человек у тебя появится, с ним начнешь новую жизнь.
Боялась дочка остаться одной, однако согласие на развод дала. Разрыв с мужем проходил тяжело. Для дочери это была целая трагедия. Скоро муж запросился назад, его роман на стороне закончился. Однако же страсть к игре полностью им завладела, он продал машину, квартиру, потерял бизнес. Дочери было очень жаль его, как ни крути, прожили вместе десять лет. Сколько ей пережить пришлось, сколько слез пролить. Она и деньгами ему помогала, и долги оплачивала, но назад не приняла. Кончилось тем, что он пропал. С концами. И полугода не прошло, как она встретила своего однокашника, который еще со школьной скамьи был в неё влюблен. Бравый малый, офицер ФСБ. Дело пошло к свадьбе.
Слух о том, что в Сычах служит необыкновенный батюшка, как верховой пожар в лесу, стал распространяться по окрестным деревням, поселкам, дошел до районного центра. К отцу Владимиру потянулся народ, сначала из райцентра, потом стали приезжать и москвичи. Не раз и не два я видел, как у храма останавливаются дорогие иномарки. Иной раз народу в храм набивалось – не продохнуть. Отцу Владимиру это не нравилось, он сердился:
– Ну, вот, опять набились, как же молиться будут?
Того, кто хотел побеседовать с ним после службы, он увещевал:
– Сделали из меня прозорливца, советы спрашивают – отчего это да как, да что будет? А я не прозорливец, что будет – не знаю, это одному Господу известно.
Все же с некоторыми из приезжающих, как я заметил, отец Владимир беседовал, причем, порою довольно долго. Мне же на расспросы пояснял:
– Знаете, Николай Семенович, это только кажется, что новое время ставит новые вопросы. На самом деле человек за две тысячи лет не изменился. Возможностей творить зло или добро у него больше, а сам он не изменился. Даже новых пороков и грехов человечество за две тысячи лет не выдумало.
– Но ведь каждый приходит со своими проблемами, у каждого своя ситуация.
– Это как посмотреть. На самом деле человеку просто надо слушать голос своей совести. Ведь как поступают люди, как они живут, к чему стремятся? Большинство из нас свою жизнь посвящают тому, чтобы не бедствовать, а лучше – стать богатыми, прославиться, занять начальственную должность. Если кому-то удается достичь славы, должностей, богатства, то они покупают особняки, машины, драгоценности, ездят по миру, развлекаются. И не хотят стариться, страшатся того момента, когда это всё кончится. А вот предстанете вы после смерти перед Господом, и спросит он вас: «Я дал тебе сказочный дар – жизнь. Ответь, как ты использовал его?» Что вы сможете ему предъявить? Вашу мирскую славу, ваши должности, звания, чины? Капиталы сомнительного происхождения? Дома, машины, драгоценности? Заводы и магазины, на приобретение которых вы потратили жизнь? Вы же понимаете, что это тлен и суета. Даже ваши литературные произведения, Николай Семенович, простите меня за жесткость оценки, это большей частью изложение ваших личных ощущений и заблуждений. И если вы действительно всё это поймёте, то начнёте жить по-новому, по-другому оцените свои поступки, мысли, желания, иначе расставите жизненные приоритеты. Тогда и совет толковый другим сможете дать. Только не каждому такой совет в помощь, не каждый сумеет им воспользоваться.
– Отчего ж так?
– Потому что живем мы, Николай Семенович, среди бала, которым правит нечистый. Чтобы жить и не быть его участником, знания и сиюминутной решимости мало. Нужны еще бесстрашие и большая внутренняя сила.
Своих ходоков батюшка отправлял на службу в храм, предлагал исповедоваться. Случалось, в воскресные дни, с шести до девяти утра, до начала утренней литургии, батюшка не успевал исповедовать всех. Надо сказать, исповедником он был сильным. Короткой беседой, одним-двумя вопросами умел он тронуть главное в человеке, проникнуть в его сердце, помочь заглянуть в бездны души, ужаснуться своим грехам. Бывало, что после его тихих увещеваний прихожане отходили от него в слезах. Случалось и по-другому – батюшка не дослушав исповедующегося, прогонял его из храма.
Как-то я спросил, отчего он с иными столь суров. Отец Владимир удивился:
– А как прикажете быть? Вон недавно молодой человек… В чём решил покаяться – в похоти и блуде. Он, шельмец, женился, ребенка родил, а теперь с другой спит. Я у него спрашиваю: «Ты новую свою девушку любишь?», а он плечами жмёт. «А если у нее ребеночек от тебя будет, как тогда?» – интересуюсь. «Не будет, – отвечает, – она, если что, аборт сделает». Он уже и убийство спланировал, лишь бы чистеньким остаться да похоть свою удовлетворять. А «на гражданке» знаете, сколько за умышленное убийство дают? От восьми до пожизненного! А вы говорите, я суров!
Известно, не в силе Бог, а в правде. Хоть и проста правда, и вроде бы видна вся как на ладони, только не живём мы по ней. А вот случается такое, появляется рядом с нами человек, который живет не по подлому закону низкого материального интереса, а по этой самой правде, и вдруг понимаем, что это действительно просто. И хочется самим жить так же. Только не получается это у нас, затурканных бесконечными заботами о хлебе насущном, зачумленных лукавыми словами вождей-политиков, бесстыдством и срамом, льющимся из электронного ящика. Поэтому тянемся мы к таким людям, как к роднику, чтобы утолить жажду, омыть свои отягощенные души.
Покинул отец Владимир Сычи так же внезапно, как и появился.
Как известно, любая стройка завершается приемочной комиссией. Когда храм стал похож на белую свечу, сверкающую золотым куполом-пламенем в голубом небе, такая же комиссия нагрянула к отцу Владимиру Как рассказывала Наталья Федоровна, на освещение храма приехало много церковного начальства, был торжественный молебен. Осмотрев храм, начальство осталось довольно увиденным, и внутренним убранством и количеством прихожан.
Отец Владимир после этого визита помрачнел. На мои расспросы, почему он не радуется, ответил:
– Отец Никодим приезжал, а от него я хорошего не жду.
С того разговора прошло два месяца. Было уже начало осени, когда во дворе моего дома стукнула калитка. Выглянув в окно, я увидел отца Владимира, завозившего тачку с мешком картошки ко мне во двор.
– Принимайте, Николай Семенович, с просьбой я к вам. Подержите картошку месяц-другой, я ее потом заберу.
– А что сами не храните?
– Уезжаю я. Новое назначение получил. В Белые Колодези, километров шестьдесят отсюда. Сейчас преемнику дела сдаю.
– Что ж так внезапно?
– Не внезапно. Меня уж с месяц как к митрополиту вызвали, предложение сделали. Я в Колодезях побывал, посмотрел и решил согласиться.
– Решили? Когда здесь всё только налаживаться стало?
– Митрополит благословил. Да и неплохо в Колодезях. Храм, не в пример сычевскому, целый стоит, ему только косметический ремонт нужен, двери, окна вставить, роспись подновить, иконостас, конечно, обустроить. Дом там хороший, почти жилой. Уберись, подремонтируй чуть-чуть и живи. Далековато, конечно, и село не такое людное, как Сычи. Так это даже хорошо, меньше суеты, больше времени для молитвы будет. – Лёгкая усмешка тронула губы батюшки. – Мудр митрополит. Знал, что место мне понравится. Храм на горе стоит, а под горой два родника. Говорят, целебные. От них и село название свое получило.
Рассказывая об этом, отец Владимир улыбался, как будто видел перед собой церковь на высоком взгорке, село, тянувшееся вдоль речонки, родники, бьющие на дне оврага.
Я не разделял радости отца Владимира. От услышанного мне стало не по себе.
– Кто же вместо вас здесь будет? На кого храм оставляете?
– Свято место пусто не бывает. Начальство позаботилось, замену прислало.
– Ох, не нравится мне это. Ведь это вы храм из руин подняли. Только-только в нем жизнь затеплилась. Сколько времени, сколько сил ушло на его восстановление. И теперь всё кому-то отдать?
– Да, времени прошло немало, но ведь не зря же? И не отдаю я храм, потому как не мой он. По воле Божьей восстановлен, по воле Божьей и жить будет. И без меня в нем всё не столь уж плохо сложится, если, конечно, люди о Господе нашем помнить будут.
Во дворе стукнула калитка, в дом вошла Наталья Федоровна. Поздоровавшись с нами, она разочаровано произнесла:
– Я думала Николаю Семеновичу новость принести, а он уже всё вперёд меня знает. – И, повернувшись к отцу Владимиру, закончила. – Там попик вас разыскивает, на машине приехал. На той самой, что я раньше у начальства вашего видела,
– Пойду я, – спохватился отец Владимир, – а то нехорошо получится.
– Постойте, а картошка? – спросил я и предложил на своей «Ниве» перевезти остальные мешки к себе. Батюшка согласился.
Под клёнами во дворе отца Владимира его поджидал молодой белобрысый юноша в рясе.
– Знакомьтесь, – представил нас отец Владимир, – это отец Федор, с завтрашнего дня настоятель местного храма. А это, – батюшка указал на меня, – Николай Семенович, писатель из Москвы.
– Рад знакомству, – оживился меня молодой человек. – Признаюсь, впервые вижу живого писателя. Неожиданно и приятно в такой глуши встретиться с интересным человеком.
–– Не сказал бы, что Сычи глушь, – не согласился я, – сотня километров от столицы, можно сказать, ее дальний пригород.
– Я не это имел в виду, – смутился отец Федор. – Я писателей только по телевизору видел, а тут, в селе… – он запнулся и развел руками.
– Ну, вот и хорошо, – подхватил отец Владимир, – не будете жалеть, что вас к нам в Сычи определили.
– А я и не жалею. – Лицо отца Федора вдруг сделалось жестким. Почти без паузы он спросил:
– Отец Владимир, зачем вы иконы из храма вынесли? С собой забираете? А это ведь имущество храма.
– Икон из храма я не выносил, забрал единственную, свою, «Иверскую Божью матерь». Она мне как дар от отца Иоанна пришла. Он нас с Оленькой ею венчал, он меня в сан священника рукоположил, этой иконой на службу Богу благословил. Теперь эта икона повсюду со мной путешествует. Ее молитвами все дела мои обустраиваются, она – мой покров и упование.
– Она была в храме, значит она – достояние храма! – твердо сказал отец Федор.
– Отец Федор, а все ли вещи, которые находятся у вас дома или которыми вы пользуетесь, ваши? Ну, скажем, машина, на которой вы приехали? – спросил отец Владимир.
Отец Федор хотел было ответить, но, как будто вспомнив о чем то, стушевался. А отец Владимир спокойно продолжил:
– Когда в храме икон почти не было, я свою принес. Теперь, слава Богу, в храме образа и на каждый день, и для праздничных служб… И неплохие образа, смею вас уверить. Потому свою икону смело могу забрать, тем более что на новом месте она мне нужнее. А чтобы вам не было обидно, я вам картошечки оставлю, мешков шесть, да несушечку, что бы яички для ребенка, да и в саду весь урожай.
Отец Федор неожиданно по-мальчишески улыбнулся:
– Согласен, это честный «ченч».
– Это не обмен, отец Федор, или, как вы изволили выразиться, «ченч». Это дар, чтобы вам поначалу не так трудно было. – Заметив, что после этих слов собеседник почувствовал себя неловко, отец Владимир успокоил его. – Да не бойтесь вы, уповайте на Бога и всё у вас сложится. И отец Никодим поможет. Он, я полагаю, в вашей судьбе заинтересованное участие принимает?
Судя по густой краске, которая залила юношеское лицо собеседника, было видно, что отец Владимир опять попал в точку. А батюшка, сделав небольшую паузу, поднял руку, как бы подводя итог сказанному:
– Будете обращаться к Спасителю – всё по молитве вашей к вам приидет. Будете уповать на отца Никодима – по земному и судьбу свою сложите. Конечно, отец Никодим – большая сила, и отеческой заботой вас не оставит. Только сила он не везде, перед Господом за свои дела каждый сам отвечает.
Забегая вперед, скажу, что слова отца Владимира оказались вещими – не в отношении отца Фёдора, а в более широком смысле. И двух недель не прошло, как я услыхал в телевизионных новостях, что у своего дома в Дубках застрелен настоятель храма Иоанна Предтечи отец Димитрий. История эта наделала много шума. Молодой корреспондент, которому поручили провести журналистское расследование, раскопал возможную причину убийства – крупную сумму денег, которая, по словам свидетелей, хранилась в сейфе священника. Однако сейф был пуст, и откуда в нем могли оказаться большие деньги, никто сказать не мог.
Весной отец Фёдор покинул Сычи. Соседка, говорившая перед отъездом с его женой, рассказала, что отец Никодим выпросил у митрополита согласие на перевод своего родственника в Дубки на место сына. Службы в храме остался проводить отец Андроник, монах, вышедший на покой по инвалидности. Он прибился к храму еще при отце Владимире. Приехал отдохнуть на лето к сестре в соседнюю деревню, да так и остался жить в ее доме. Отец Владимир был доволен помощником, говорил, что вера у отца Андроника правильная.
Всё это будет позже. А пока, дождавшись, когда отец Федор уйдет, отец Владимир присел на скамью:
– Устал я от этих переездов. Был бы один, ушел бы в монастырь к отцу Тихону, он давно зовет. У него обитель дивно поставлена, на слиянии двух рек. «Над вечным покоем». Помните? Как монахи ударят в колокола, такой малиновый звон над речной гладью плывет, душа радуется. А лучше ушел бы в пустынь. Знаю одно место на севере Вологодской области, там брошенное село есть. Мы его с Олей в молодости, когда в байдарочные походы ходили, приметили. На двадцать верст вокруг – реки, леса, поляны, озера – и ни души. Я бы там домик срубил, на фундаменте храма часовенку поставил, стал бы жить да Богу молиться.
– А не страшно одному без людей? Ведь помочь, если что, некому.
– Страшно? – переспросил отец Владимир. – С Богом нигде не страшно! Без Бога – страшно, потому что без него везде – смерть.
Он помолчал, потом устало выдохнул:
– Только всё это пустое. Пока Оленька моя жива, ни в монастырь, ни в пустынь не уйду, буду при ней. – Поймав мой взгляд, отец Владимир пояснил: – Диабет у нее, дважды в день инсулин колем, утром, когда на службу ухожу, вечером, как из храма приду.
Отец Владимир встал:
– Пойдемте картошку грузить. Время к обеду, а нам еще мешки перевезти надо.
Доставив картошку и сгрузив ее в подпол моего дома, я вышел к калитке проводить батюшку. Попрощавшись, отец Владимир энергично зашагал по тропинке вдоль дороги. Глядя вслед удалявшейся фигуре в выцветшей, потертой рясе, я ощущал бесконечную нежность к этому немолодому, битому жизнью человеку. И сердце мое сжималось от мысли, сколько же еще предстоит ему перенести на этом самом трудном и самом нужном для людей пути – пути служения Богу.
Месяца через два знакомые передали мне весточку от отца Владимира. Батюшка сообщал, что приболел и не может приехать за картошкой. Просил переправить при оказии мешок-другой.
Утром я вывел из гаража свою старенькую «Ниву», сложил задние сидения, погрузил в салон четыре мешка картошки и поехал в Белые Колодези. Ехал я к батюшке по разбитому грейдеру под мелким, противным дождем. Ехал и гонял в голове шкурную мыслишку. Если село окажется живописным, надо бы попробовать сторговать там дом подешевле, чтобы жить рядом с отцом Владимиром. Когда живешь рядом с человеком, носящим в душе Бога, жизнь становится и легче, и осмысленней.
Но это уже совсем другая история.
ДЕНИСОВ Владимир
