Как большевики пытались морально раздавить патриарха Тихона — и что из этого вышло

«И вошел Иисус в Иерусалим…»

В день погребения Патриарха погода стояла чудесная — тёплая, ясная, весенняя. Служба, по установленному чину, началась в семь часов утра и продолжалась до темноты. Двери собора были открыты настежь, не поместившимся внутри было слышно богослужение, а пение от вторивших ему передних рядов перекатывалось в задние, и пела вся многотысячная толпа. Это было всенародное заупокойное служение. Духовный и молитвенный подъём был так велик, что даже не слышалось плача. Это было не только погребение Патриарха, но и всенародное его прославление. Так вспоминают очевидцы Вербное воскресенье 1925 года — чин погребения первого за 200 лет Патриарха Московского и всея России Тихона.

Благословение «классового врага»

«— Алеша, как его называть? Гражданин Патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство?

— Черт его знает!

В этот момент вошел старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу.

— Как жизнь... синьор?

Патриарх улыбнулся, поздоровался (...)

Я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг и, очевидно, очень опасный. А общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным».

Это свидетельство сотрудницы ГПУ Марии Вешневой, одной из охранниц Патриарха во время его домашнего ареста в Донском монастыре.

В воспоминаниях о коротком и трагическом патриаршестве святителя Тихона больше всего поражает доверие к нему всех, даже его тюремщиков. И это при том, что советская власть прилагала титанические усилия, чтобы заставить верующих увидеть в нем жалкого отступника, предателя и труса, а неверующих — злобного врага-монархиста, шпиона и чуть ли не диверсанта.

Так было с самой его интронизации. Солдаты, стоявшие 4 декабря 1917 года на гауптвахте у Успенского собора Московского Кремля, шапок не снимали, вели себя развязно, когда мимо проносили иконы и хоругви, курили, громко переговаривались, смеялись. Но вот вышел из собора Патриарх, казавшийся согбенным старцем в своем кругло-белом клобуке, в синей бархатной мантии Патриарха Никона, и эти самые солдаты моментально скинули шапки и бросились к Патриарху за благословением, протягивая руки через перила гауптвахты.

А уже 28 января 1918-го Патриарх Тихон в сопровождении архиереев и священников вышел на Лобное место, оттуда прочли принятую на Соборе молитву о спасении Церкви Христовой, и по благословению Патриарха крестные ходы с этой молитвой прошли по всей России.

«Махровый монархист»

В том же 1918-м, в феврале, он совершает поступок, давший на всю его короткую оставшуюся жизнь главный козырь его гонителям — через Тобольского епископа Ермогена посылает государю и его семье просфору и свое благословение. А узнав о расстреле царственных страстотерпцев, обращается к всероссийской пастве: «На днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший государь Николай Александрович, по постановлению Уральского Областного Совета рабочих и солдатских депутатов, и высшее наше правительство — Исполнительный Комитет одобрил это и признал законным. Но наша христианская совесть, руководясь Словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его».

Так в глазах правителей-большевиков он становится «махровым монархистом», «контрой», подлежащим уничтожению. И то, что он отклонил предложение князя Трубецкого и бывшего обер-прокурора Синода Карташева послать благословение белой армии уже ничего не меняло.

А патриарх молился об упокоении рабов Божиих, за веру и Церковь православную убиенных (Собор даже установил день их всецерковного поминовения), но на разговоры о «братстве тех, которые готовы идти на мученичество», отвечал: «Русский человек вообще умеет умирать, а жить и действовать не умеет. Задача братства не в том только, чтобы воодушевлять на мучения и смерть, но и наставлять, как надо жить, указывать, чем должны руководствоваться миряне, чтобы Церковь Божия возрастала и крепла. Наше упование — жизнь, а не смерть и могила».

26 октября 1918 года, в годовщину захвата власти большевиками, Патриарх Тихон направил Совету народных комиссаров послание:

«Вы разделили весь народ на враждующие между собой станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили ненавистью (...) И не предвидится конца порожденной вами войне».

Через месяц он окажется под домашним арестом. Пока без предъявления обвинения.

А впереди были и покушение летом 1919-го, и послание пастве: «Не мстите за себя... Но дайте место гневу Божию... Побеждайте зло добром».

Когда Патриарха вызовут на допрос в ВЧК — у него упорно пытались вынудить признание в монархизме, — чекист Сорокин, встретивший его в дверях, попросит у него благословения.

«Христиан — ко львам!»

В языческом Риме, когда христиан очередной раз обвиняли во всех мыслимых — а главное, немыслимых — преступлениях, раздавался призыв: «Христиан — ко львам!» И мучеников гнали на арены публичной казни, устраивая для «законопослушных граждан» изощренные изуверские шоу. В XX веке технологии изменились.

И вот уже газеты (воистину, «не читайте до обеда советских газет!») уже неистово обличают коварных церковников и их главу. На самом верху, большевистскими властями решено: «Печать должна взять бешеный тон». А в 1922-м во время варварского «изъятия церковных ценностей» якобы в пользу голодающих, когда в Шуе верующие, защищая святыни, схватились за колья, а милиция и красноармейцы полоснули по толпе из пулемета, в Кремле по рекомендациям Ленина принимают план разгрома церковной организации, начиная с «ареста Синода и Патриарха».

По всей стране начинаются «процессы церковников». На московском Патриарха допрашивают как свидетеля (свидетеля чего?!). Но он говорит: «Во всем виноват я один (...) Но если нужна искупительная жертва, нужна смерть невинных овец стада Христова, — голос Патриарха стал слышен во всех углах зала, и сам он как будто вырос, — благословляю верных рабов Иисуса Христа на муки и смерть за Него». Подсудимые опустились на колени... Одиннадцать из них трибунал приговорил к расстрелу, а Патриарха постановил привлечь к суду в качестве обвиняемого.

Решение политбюро «поручить секретариату ЦК вести дело Тихона со всею строгостью, соответствующей объёму колоссальной вины» означало одно — скорый сметный приговор. Его под стражей отвозят во внутреннюю тюрьму ГПУ, потом переводят в Донской монастырь, снова под домашний арест — чтобы туда могли прийти делегаты обновленческого «собора», главной задачей которого было лишить Патриарха сана и монашества.

«Синьор патриарх»

Вот как об этом вспоминает охранница Вешнева:

«Патриарх живет в тереме на стене... Любит тепло. Иногда поздно вечером просит затопить у себя. Сидит на маленькой скамеечке с кочергой и смотрит на пылающие дрова. Ребята говорят, мечтает (...) Ему ни с кем нельзя видеться. А посетителей бывает много. Часовой звонит, я впускаю на площадку, выслушиваю, докладываю Патриарху и передаю ответ. Чаще всего ему несут дары — самые разнообразные: дрова, рамку меда, заштопанные носки, фунт свечей, мешок муки, две луковицы, штуки полотна (...) Все отправляю монашке (...)

***

У него очень строгий режим. Просыпается в шесть. Выходит на площадку и, обнаженный по пояс, делает гимнастику. Тщательно умывается. Долго молится. Завтракает. Всегда по утрам пишет. Прогуливается по комнате. Снова работает. За час до обеда, тепло одетый, выходит на стену. Прогуливается до башни и обратно. Мы за ним не выходим, наблюдаем из окна. К этому времени двор заполняется народом. Это верующие ожидают его благословения. Патриарх время от времени подходит к краю стены и молча благословляет крестным знамением. Многие опускаются на колени. Матери поднимают детей. Все молча, разговаривать не положено.

В час обедает. До трех отдыхает. В четыре «кушает чай», после чая садится за стол. Опять работает — пишет или читает. В пять обычно топим печи. Патриарх прогуливается по всем комнатам с кочергой и помешивает. Иногда мы сидим перед нашей печкой на лестничной площадке. Патриарх, красноармеец и я. Иногда печем картошку и тут же едим ее, душистую и хрустящую. Дружелюбно разговариваем.

В семь ужин, и после этого Патриарх к нам до утра не выходит. Я к нему никогда не захожу. А ребята подсматривают и говорят, что он очень долго стоит на коленях, и иногда будто бы всю ночь (...)

***

Меня поражает его такт. Он умеет разговаривать свободно и живо, не касаясь никаких скользких тем. Однажды красноармеец спросил:

— Скажи, отец, а Бог-то есть?

Я от этого вопроса вспотела и про себя обругала красноармейца. А Патриарх спокойно ответил (...)

***

С Лубянки Патриарх возвращается всегда очень утомленным. А когда отдышится — пройдется по всем комнатам, остановится в дверях дежурки и на меня посмотрит. Он ничего не говорит, только глаза у него улыбаются (...)

***

А когда наступил Новый год и мы по благовесту поняли, что начали поздравлять, раздались тихие шаги. Удивленные, мы обернулись (Патриарх никогда не приходил ночью), увидели его. В шелковой рясе, с большим золотым крестом на груди, с тщательно расчесанными серебристыми волосами.

Он держал в руках деревянный поднос, полный пряников, пастилы, орехов, яблок. Поставил на стол, низко поклонился и поздравил нас с Новым годом. Мы встали и тоже поздравили его, пожелав здоровья и удачи. А потом вскипятили чай, вызвали часового и великолепно втроем отметили Новый год (...)

***

Я, улыбаясь, поздравила — арест снят.

Протягивая мне салфетку, он сказал:

— За заботу и внимание.

Я вспыхнула, поблагодарила и отказалась. Подарок от заключенного? Не положено.

А он, как бы прочтя мои мысли и покачивая салфетку, сказал:

— Это же не предмет. Материальной ценности он не имеет. Это символ, память о днях в Донском.

Разве против этого я могла устоять? Я завернула ее в папиросную бумагу и спрятала в сумку«.

«Побеждайте зло добром»

Почему его освободили? Ведь все же шло по сценарию. И вдруг: процесс отложить, из-под стражи освободить... Кто теперь разберет?

Теперь все силы были направлены на дискредитацию Патриарха, особенно в глазах верующих. Начинаются изощренная психологическая обработка и грубый шантаж. Патриарха вынуждают подписать заявление Верховному трибуналу с признанием всех возведенных на него в обвинительном акте обвинений, «с покаянием в них и с отречением от сочувствия монархическим идеям и стремлениям», завершавшееся указанием, «что он отныне не враг советской власти».

Большевикам казалось, что Патриарх был для русского народа носителем и идейным вдохновителем монархических идей и стремлений. И после публичного отречения от этих идей и от враждебного отношения к советской власти все противники советской власти (а таковыми были, по их убеждению, все искренно верующие люди) увидят здесь подлую измену и отвернутся от Патриарха. В церковном же отношении всякая притягательная сила Патриарха, по их расчетам, была в корне уничтожена авторитетом «собора» 1923 года.

Почему он это подписал? Сам Патриарх никогда об этом не говорил. Заметил только: «Я написал там, что я отныне — не враг советской власти, но я не писал, что я друг советской власти».

«Он исчерпал все возможные для Церкви и церковного человека меры примирения с властью гражданской и явился жертвой в самом внутреннем, широком и глубоком смысле этого слова, — свидетельствовал протопресвитер Михаил Польский. — Жертвуя собою, своим именем, своей славой исповедника и обличителя неправды, он унижался, когда переменил свой тон с властью, но никогда не пал. Он унижал себя, но никого больше, не сохранялся и не возвышался унижением других. Он не щадил себя, чтобы снискать пощаду пастырям, народу и церковному достоянию... И народ это понимал и жалел его искренне и глубоко, получив полное убеждение в его святости. Это мужественное и кротчайшее существо, это исключительно безукоризненная святая личность».

«Кто унижает себя, тот возвысится»

Выпуская его на свободу в полной уверенности, что теперь Патриарх для народа умер и бессилен создать какую-либо церковную организацию, ему объявляют, что он может в области церковной жизни предпринимать все, что найдет нужным.

Однако случилось совсем не то, что ожидали власти.

«„Покаянное заявление“ Патриарха, напечатанное в советских газетах, не произвело на верующий народ ни малейшего впечатления. Без малейшей пропаганды весь верующий народ, как один человек, каким-то чудом Божиим так формулировал свое отношение: „Это Патриарх написал не для нас, а для большевиков“. „Собор“ же 1923 года ни на один момент не имел для верующего народа ни малейшего авторитета: все хорошо понимали, что вся затея этого „собора“ просто проделка советской власти, никакой церковной значимости не имеющая. В результате власть очутилась перед совершенно неожиданным для нее фактом: подавляющая масса верующего народа открыто приняла освобожденного Патриарха как своего единственного законного главу и руководителя, и Патриарх предстал пред глазами советской в полном ореоле фактического духовного вождя верующих народных масс», — напишет потом в эмиграции председатель Московского епархиального совета профессор Василий Виноградов, впоследствии протоиерей РПЦЗ.

Неутомимое ГПУ еще продолжало плести свою паутину: в начале 1925 года начали раскручивать дело «шпионской организации церковников», которую, по замыслу следствия, возглавлял Патриарх Тихон (дело закроют только летом). В конце марта его снова вызвали на Лубянку.

5 апреля он совершил последнее свое богослужение в храме Большого Вознесения у Никитских Ворот.

7 апреля, в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы Патриарх Московский и всея России Тихон отошел ко Господу.

***

«Было семь часов вечера,— вспоминал священник Сергий Сидоров.— Раздался удар Донского колокола, возвестивший о выносе тела Святейшего Патриарха, ему ответили все московские церкви. Светились кресты, запрестольные образа от последних лучей солнца, которые сливались со встречными звездами, зажглись немигающим пламенем тысячи восковых свечей. Была тишина. Толпа застыла, словно слитая одной молитвой в один огненный жертвенный вихрь... А над тишиной подъятый, высоко несомый епископами, двигался гроб вокруг кладбища, и слышалось бряцание кадил, и острой струйкой уносился навстречу вечеру ладан. И в эти мгновения трепетно видима была та любовь, что творит великое чудо вечности в мире, и новый предстатель за Русь возводился ею на престол небесных святых иерархов».