Есть в христианстве два тезиса, которые человеческому сознанию бывает трудно, а порой и вовсе невозможно совместить друг с другом. Первый — что Бог есть любовь. Второй — что определенная часть людей (а возможно, что и большая их часть) в финале своего жизненного пути отправится в вечную муку, которой не будет конца.
Здесь кроется неразрешимое для разума противоречие: с одной стороны Бог-любовь создал людей. С другой стороны — Он, как Всеведущий, еще до начала времен знал, какая плачевная участь ожидает тех из них, кто на Страшном Суде окажется по левую сторону.
Это, конечно, очень больной вопрос для многих верующих людей, да и для неверующих тоже. Для кого-то это вообще одна из основных причин отрицать христианство и относиться к Церкви со скепсисом.
И, если быть честным до конца, я тоже не могу сказать, что нашел здесь для себя какие-то однозначные ответы. Хотя для меня всегда представлялось очень важным хотя бы для себя самого вписать эти два тезиса в общую картину бытия.
Как в Боге могут сочетаться любовь и справедливость? Этот вопрос не давал мне покоя много лет. На разных этапах своей церковной жизни я видел разные ответы на него. И на сегодняшний день понял лишь, что наши человеческие представления как о любви Божьей, так и о Божьей справедливости очень далеки от истины.
Как психолог могу предположить, что в большинстве рассуждений на эту тему мы просто проецируем на образ Бога свой человеческий опыт, накопленный нами в общении друг с другом. Мы пытаемся судить о Боге в меру своих представлений о себе — о своей любви, о своей справедливости, о возможности совмещения этих двух качеств в собственной душе.
Но в человеке они противоположны друг другу. Справедливость не делает скидки для любимых, а любовь, наоборот — не может быть к ним справедливой.
Наверное, в этом корень проблемы — мы не можем увидеть такого совмещения в себе и потому не верим, что оно возможно в Боге.
Естественный путь человеческого разума, боящегося вечных мучений и подозревающего, что они приготовлены как раз для него, примерно таков: «Бог ведь не может помиловать меня — такого плохого. Поэтому, давайте будем считать, что он помилует всех вообще. Ну и меня тоже, со всеми заодно». Так, почти рефлекторно рождается идея всеобщего спасения. Между тем, в Священном Писании вполне определенно сказано, что спасутся не все. И рассуждать подобным образом можно только вступая в противоречие с текстом Библии.
Мысль же о возможных собственных вечных мучениях оказывается настолько невыносимой, что человек неосознанно стремится создать такую интеллектуальную модель, где ему было бы уже прямо здесь и сейчас гарантировано вечное спасение вместе с группой таких же счастливцев.
В сущности, обе эти теории имеют одну и ту же цель — успокоить мой перепуганный разум. Все остальное — лишь аранжировка для этой генеральной задачи. Ни на одном из этих направлений я нисколько не приближусь к познанию истины, а лишь продолжу скатываться вниз по лестнице заезженных рациональных спекуляций. И ее ступени, выщербленные бесчисленными моими предшественниками, гарантированно приведут меня отнюдь не к Богу, а к моим же собственным страхам и безосновательным надеждам.
Не думаю, чтобы на вопрос о любви и справедливости Божьей вообще можно было ответить как-то однозначно и окончательно даже для себя.
Один из советских поэтов как-то раз поделился с коллегами во время завтрака в доме творчества: «Вчера дописал цикл стихов о любви. Закрыл тему». Наверное так же нелепо прозвучали бы слова о закрытии темы вечных мучений грешников и любви Божьей. Каждый, задетый ею человек, живет с ней, не находя ответа до самой своей смерти, пока ему воочию не откроется, как Бог его будет судить, как совместится в этом суде любовь со справедливостью.
Потому что успокоиться и начать мирно почивать на лаврах — мол, я уже спасен, аллилуйя! — как это происходит в некоторых протестантских номинациях, было бы слишком наивно. А жить с мыслью, что я грешник и обязательно погибну — это духовная смерть от уныния еще до наступления погибели.
Остается лишь держать баланс между страхом и надеждой. И вспоминать слова святителя Иоанна Златоуста, написавшего: «У людей правда не соединяется с милостью. А у Бога не так, но с правдой соединяется и милость, и притом такая, что и сама правда называется человеколюбием».
