XX век. Западноевропейский мир переживает целую серию тяжелейших исторических, культурных и духовных катастроф. Как философы предсказали эти кризисы? Какой был поставлен диагноз европейской цивилизации? И как религиозные экзистенциалисты предлагали преодолеть бессмыслицу и потерянность человечества после ужасов XX века?
Рассказывает Петр Рябов, кандидат философских наук, доцент кафедры философии Московского педагогического государственного университета (МПГУ).
Часть 2. Петр Рябов: на какие вопросы наука ответить не может?
Расшифровка:
Слово экзистенциализм сейчас — одно из самых модных слов. Его все слышали, хотя произносится оно довольно громоздко. Учитывая специфику журнала «Фома», мы будем говорить именно о религиозных экзистенциалистах. И мне кажется, эта тема касается каждого мыслящего человека, независимо от того, интересуется он философией или нет. Каждый, кто задумывается о том, что значит быть человеком, что значит жить в наше время, что такое человеческое в человеке, свобода, вера и так далее, а это касается любого человека. Ответы, мыслители, о которых пойдет сегодня речь, может быть, не всех устроят, но вопросы эти, несомненно, всех волнуют и какое-то хотя бы общее представление о них надо дать.
Я хочу сразу оговориться, что у нас сегодня будет много героев, много персоналий, я не буду рассказывать о каждом подробно отдельно. Только в начале их кратко представлю. Я буду говорить в целом о том, что их всех как-то объединяет.
Как будет строиться лекция.
Сначала я скажу о социокультурной ситуации XX века прежде всего, хотя мы будем начинать немножко из более ранних времен. О той ситуации, которая определила существование экзистенциальной философии, ее огромную популярность. Потом я кратко перечислю те фигуры, о которых сегодня пойдет речь. И начну говорить об их специфике, их взгляд на человека, на свободу, на мир, на веру. Начнем мы на первой лекции, на второй продолжим все это.
XIX век стал веком вершины Нового времени, или модерна, капитализма, или индустриальной эры — можно по-разному это назвать. Это эпоха расцвета науки, техники, веры в прогресс, веры в разум, в науку, в человека. С этим соглашались большинство мыслящих людей, философов. Звучали, конечно, отдельные тревожные голоса Кьеркегора, Ницше, Достоевского, но тогда они не были услышаны. Но XX век стал веком глубочайших разочарований. Может быть, это век величайшей катастрофы, величайшего кризиса в истории человечества, особенно учитывая, что мир стал маленьким, глобализированным, и кризис стал всеобъемлющим. Можно говорить о нем очень долго, но я не буду. Внешними проявлениями этого кризиса и конца эпохи Нового времени, исчерпанности его смыслов являются такие известные всем события, как две страшные мировые войны, которые унесли десятки миллионов жизней, и нарастающая экологическая катастрофа, которая ставит под вопрос само существование человека, и угроза ядерной войны, появление атомной бомбы, и разрушение традиционной культуры, упадок всего того, что традиционно считалось специфическими чертами человека: спонтанности, игры, творчества, свободы. Это мир торжества бюрократов, торжества каких-то отчужденных сил, мир Кафки, Оруэлла, Варлама Шаламова. Мир, о котором один из философов, Макс фон Каймер, сказал: «Как возможна поэзия после Освенцима». Это мир невероятного упадка человеческого в человеке.
И эти базовые мифы, столпы, на которых стояла культура нового времени, рухнули. Невозможно после всего случившегося говорить, что человек — это звучит гордо, говорить о том, что прогресс неизбежен, наука всемогуща, разум всеведущ, наука и техника решат все наши вопросы. Эти базовые подборки, на которых держалась культура последних столетий, рационализм — вера в разум, прогрессизм — вера в научный, технический, социальный прогресс как нечто гарантированное, такая вера, которая обессиливает человека, снимает с него ответственность за личную судьбу, за личную траекторию его существования, — все эти подпорки рухнули. И человек, как никогда, стал проблематичен.
Мне очень нравится образ одного из героев сегодняшней лекции, великого еврейского религиозного философа Мартина Бубера, который говорит, что наступила эпоха бездомности. Да, в философии есть образ дома. Философия — это стремление быть повсюду дома, говорил Новалис. И вот на смену этой какой-то укорененности, пониманию, кто ты, в каком мире ты живешь, наступает ощущение экзистенциальной заброшенности, бездомности.
Сам это кризис разные философы называют по-разному. Кто-то словами Ницше говорит о смерти Бога, кто-то словами Хайдеггера — о забвении бытия. Кто-то говорит, как Шпенглер, о вырождении культуры в цивилизацию, кто-то говорит о наступлении человека массы, или одномерного человека, или росте отчуждения. Но все это — разные описания симптомов, разные попытки обозначить этот кризис. Но то, что кризис есть, это совершенно несомненно. И поэтому вопросы, которые стояли перед людьми и раньше: что значит быть человеком? как сохранить человеческое в человеке? насколько в нашем мире возможны свобода, творчество, спонтанность, что такое смысл жизни, что такое вера? — все эти вопросы, как никогда стали остро стоять перед современными людьми.
И совершенно естественно, что эти вопросы часто называют экзистенциальными вопросами, то есть вопросами, затрагивающими человеческое существование. И хотя были они и раньше, были мыслители, ориентированные на эти вопросы и раньше, конечно, экзистенциализм не порождение только XX века или XIX века. Сами экзистенциалисты находят своих предков далеко в прошлом — в Сократе например, в Августине, Монтене.
Но если говорить о XIX веке, — это Ницше и Достоевский, которых мы не раз сегодня вспомним.
Но все-таки именно в XX веке философия, которая отвечает на эти вопросы и которая получила название экзистенциальной, вышла на передний план. Она попыталась дать свой ответ на эти вопросы, хотя бы их честно поставить, что уже не мало.
О значительной части философов-экзистенциалистов мы сегодня и поговорим.
Пришло время назвать основные имена. У нас будет восемь героев, их число можно было бы расширить, можно было бы сузить, но, поскольку речь идет о религиозном экзистенциализме, я кратко напомню вам эти имена, многие, конечно, вам хорошо знакомы, какие-то, может быть, не очень.
Первое имя — еще из XVII столетия, но совсем о нем не говорить нельзя. Это всем известный со школы в качестве ученого, но не в качестве философа, великий французский мыслитель, физик, математик и философ Блез Паскаль. Нас, конечно, сейчас не будут интересовать его исследования физики и математики. Но почему он очень важен. Он написал, точнее — не дописал, писал, но не завершил книгу, которую он сам называл апологией христианской религии, а мы ее знаем как просто «Мысли» Паскаля, под этим названием она часто выходит. И он интересен тем, что в начале Нового времени он поставил под вопрос базовые ценности этого нового времени, те, о которых я сейчас говорил: возможности и пределы саентистского, то есть научного, освоения мира, возможности человека и многие другие экзистенциальные вопросы были им поставлены. Поэтому мы будем говорить и о нем, хотя он жил в XVII веке, но он невероятно современен.
Вторая фигура, конечно, неизбежная, когда речь идет об экзистенциализме, — это отец этой философии, великий датский писатель, психолог, философ Сёрен Кьеркегор. Два слова буквально о нем. Вся его философия строится как оппонирование Гегелю. Гегель — последний философ-классик. И если Гегель говорил о том, что весь мир есть разум, человек есть разум, Бог есть разум, все рационализируемо, всеобщее растворяет в себе единичное, объективное растворяет в себе субъективное и в конце нас ждет хеппи-энд — за тезисом и антитезисом приходит синтез, Кьеркегор в этом далеко не был уверен. Он как раз говорил о том, что жизнь не сводится к разуму, всегда остается некий иррациональный остаток, человек — это не только разум, что личное не сводимо к всеобщему, субъективность не сводима к объективности и что часто люди стоят не перед этой гегелевской триадой, в конце которой всегда побеждает разум и торжествует мировой дух, а все трагичнее. И, как называется одна из главных работ Кьеркегора «Или-или», либо-либо, одно из двух. Человек стоит перед выбором. Ему надо выйти из анонимности, из объективности, из разумности, которая снимает с него ответственность, и надо просто понять, что он — это он, он проживает свою единственную жизнь. И еще важную вещь надо сказать о Кьеркегоре, поскольку мы сегодня акцентируемся именно на религиозном экзистенциализме. Сам Кьеркегор считал себя прежде всего не философом, а мыслителем, размышляющим над одним единственным вопросом: что значит быть христианином, особенно в нашу эпоху, эпоху крушения христианской культуры, цивилизации? И его ответ был парадоксален. Он говорил, что единственный христианин — это Христос, а всякий истинный христианин осознает, что он не христианин. Также как истинный мудрец осознает, что он не мудр. Поэтому философия Кьеркегора вся бьется над этой парадоксальной загадкой. И два любимых сюжета Кьеркегора: с одной стороны, обращенность к Сократу, одному из предтеч экзистенциального философствования, а с другой стороны, — к вопросам о сути христианства. И о том, каково может быть место христианства в эпоху всеобъемлющего кризиса. Поэтому, конечно, Кьеркегор — важнейшая фигура.
Но пойдем дальше. Третья фигура, о которой я буду сегодня упоминать, это очень значительная личность в испанской культуре, это писатель, философ, общественный деятель, сами испанцы называют его испанским Толстым — дон Мигель де Унамуно. Парадоксальный автор, автор замечательных стихов, романов, новелл, философских трактатов. Особенно важное его произведение носит красноречивое название «О трагическом чувстве жизни у людей и народов». Он размышляет о трагическом. Тема трагического мироощущения — ключевая для экзистенциализма. И его мышление насквозь парадоксально, как и у Кьеркегора.
Еще два героя сегодняшнего нашего разговора — мыслители из России, хотя значительную часть своей жизни, если не большую, они прожили в эмиграции, за границей, два самых, наверное, известных в мире русских мыслителя — это Николай Бердяев и Лев Шестов.
Шестой наш герой – французский экзистенциалист, католический, драматург, философ, литературный критик Габриель Марсель. Очень интересная фигура.
Седьмая фигура — это Карл Ясперс, великий немецкий философ и психолог. И восьмая — это уже упоминавшийся сегодня Мартин Бубер, еврейский философ, не просто еврейский, но хасидский. Хасиды — это мистическое течение в иудаизме. Бубер — религиозный мистик, писатель, философ, один из создателей философии диалога.
Я не надеюсь рассказать о каждом подробно, но дать представление о том, что их всех объединяло.
Конечно, экзистенциализм не исчерпывается религиозным направлением. Есть атеистическое. Все знают имена Жан-Поля Сартра, Альбера Камю и других. Нельзя объять необъятное, мы будем говорить сегодня о религиозных экзистенциалистах.
И последнее здесь замечание, завершающее общее введение. Рядом с религиозным экзистенциализмом, ведь ярлычок — это всегда некая условная вещь, важно не то, как называет себя мыслитель, а суть его мысли. Поэтому надо сразу сказать, что есть еще два направления философии очень близких к нему, очень связанных с ним, родственных ему, вышедших из тех же вопросов. И иногда до неразличимости с ним сближающихся. Одно из них — это течение протестантской мысли XX века, которое называется диалектическая теология, это мыслители, которые вышли из Кьеркегора, подобно экзистенциалистам, это мыслители, которые глубоко размышляли об эпохе религиозного кризиса, о парадоксальности веры — это Пауль Тиллих, Карл Барт, Рудольф Бультман, Дитрих Ван Хольфер и некоторые другие. И другое направление, уже по преимуществу католическое, — это персонализм. Главный его представитель — Эммануэль Мунье, француз.
Вот круг идей, о которых сегодня пойдет речь.
Обычно в начале лекции у меня есть такая привычка представлять много книжек, но в данном случае я этого не буду делать, поскольку лекция носит обзорный характер и о каждом из героев можно было бы целую библиотеку принести. Поэтому я ограничусь тремя книгами, которые просто вводят нас в самую суть дела. Это книга упомянутого Пауля Тиллиха «Мужество быть», она очень хорошо вводит в суть проблемы: кризиса XX века, экзистенциализма, размышления о человеческом бытии, о вере.
Недавно вышедшая работа женщины-философа Ханны Арендт «Что такое экзистенциальная философия». Арендт была ученицей Ясперса и Хайдеггера, сама одна из главных философов XX века и замечательно, что эта работа вышла. В сборнике «Опыты понимания».
И книга более популярная, более ликбезовская — Кузьмина Т. А. «Экзистенциальная философия». Это что-то вроде общего взгляда на экзистенциализм.
Перейду к разговору об особенностях философии религиозного экзистенциализма.
Первая особенность, которая сразу бросается в глаза, — почти все эти мыслители находятся в жесткой оппозиции к тем церквям или конфессиям, к которым они принадлежат. Все они вольнодумцы, бунтари, нарушители спокойствия. Все они противопоставляют, актуализируют противопоставление благодати закону, законничеству, фарисейству, формализации. Противопоставляют дух, живую личностную веру любым институциям, догматам, авторитетам, иерархиям. Давайте кратко убедимся в этом.
Паскаль. Католический философ. Он представитель такого течения, как янсенизм, это оппозиционное течение в Католической Церкви, которое противостояло иезуитам, сам Паскаль значительную часть жизни посвятил борьбе с иезуитами и жесткому оппонированию папской власти. Паскаль — один из создателей общественного мнения в Европе. И борец за свободную веру. Когда работы его и других янсенистов начали преследоваться официальным папским престолом, Паскаль говорит, цитирую дословно: «Рим осудил мои книги, я же осуждаю в них то, что осуждено на небе, к Твоему Суду взываю, Господи Иисусе». То есть в противовес преследованию со стороны короля он обращается к обществу, общественному мнению. А на преследование со стороны папской церковной иерархии он обращается к суду ни много ни мало Самого Бога. То есть мы видим Паскаля как такого религиозного вольнодумца, который противостоит административному давлению королевской власти и официальной Церкви.
Кьеркегор. В конце своей жизни Кьеркегор, который принадлежал к датской протестантской церкви, вступает в жесточайший конфликт с этой церковью, нападает на ее главу, архиепископа Мартенсена, и умирает всеми гонимый и преследуемый.
Бердяев. Формально он относится к православию, но при этом многие его идеи не ортодоксальны. И явно не разделяются официальной Церковью. Например, идеи о том, что Бог — Всеблаг, но не Всемогущ и не властен над свободой. Или мысль о всеобщем спасении, что все спасутся, включая грешников. Некоторые идеи Бердяева не признавались официальным православием, и у Бердяева были большие проблемы. Он говорил, что я свободный христианский мыслитель.
Марсель. Католический философ. Который, однако, находился в официальной полемике с официальным, господствующим католическим философским течением — неотомизмом, продолжателями святого Фомы Аквинского. Он критиковал их за попытку рационализации веры и жестко спорил с томизмом, неотомизмом, и впоследствии, когда Папа издает буллу против экзистенциалистов, подразумевая, конечно, прежде всего Сартра и атеистов, Габриель Марсель был вынужден отказаться от ярлычка экзистенциалиста, и свою философию он переименовал в конкретную философию, или в неосократизм. В общем, мы видим, что у него были большие проблемы с официальной позицией Католической Церкви.
Мартин Бубер, как я говорил, — мистический философ, хасид. Но он посвятил свою жизнь диалогу между христианством и иудаизмом, выходам за рамки узких конфессиональных различий. Достаточно сказать, что 40 лет он переводил на немецкий язык книги Библии, и вообще он очень интересовался христианством, оставаясь тем не менее религиозным хасидом.
И, наконец, Карл Ясперс и Лев Шестов. Сложно говорить об их конфессиональной принадлежности, можно сказать в общем, что она авраамическая, библейская. Но трудно сказать точно, кто, например, Шестов? Иудей или христианин. Или кто Ясперс по своей конфессиональной принадлежности? Несомненно, они религиозные философы, но сказать конкретнее невозможно.
И встает вопрос: почему такая интересная особенность религиозного экзистенциализма? Дело в том, что все эти мыслители глубоко и болезненно переживали глубочайший кризис современной культуры, в том числе кризис христианства. Но также и кризис, последовавший за христианским Средневековьем, - Нового времени. И все они, как атеистические, так и религиозные экзистенциалисты, очень глубоко и прочувствованно воспринимали знаменитую мысль Ницше о том, что Бог умер.
Давайте остановимся на этом тезисе, что это значит — смерть Бога?
Этот тезис не стоит считать сугубо атеистическим. Есть замечательная статья Хайдеггера «Слова Ницше “Бог мертв”». И, мне кажется, Хайдеггер там вполне справедливо говорит, что, строго говоря, тезис Ницше не о бытии или небытии Бога. Он больше о человеке, он больше о культуре. И принять этот тезис могут как атеисты, так и верующие. Бог умер — это не значит, что Бога нет, это значит нечто другое. Давайте вспомним, Ницше не раз писал в «Так говорил Заратустра»: «Важнейшее событие наших лет — это то, что Бог умер. Мы убили Его. Эта новость еще в пути, но когда она дойдет до нас, мир изменится». Хайдеггер говорит, что, конечно, можно воспринимать этот тезис как отрицание Бога. Но можно воспринимать его, оставаясь верующим человеком. Тогда как будет звучать этот тезис? Он будет звучать как утрата связи. Ведь религия — это связь двух миров, связь земного и небесного. И можно тогда говорить не об отсутствии Бога, как называется одна из книг Бубера, «Затмение Бога», богооставленность, утрата связи. Тогда речь идет не столько о бытии или небытии Бога, сколько о прекращении сакрального в мире.
Если мы обратимся на секундочку к другой традиции, что мы увидим? Это очень похоже на то, что Макс Вебер называл рационализацией, расколдовыванием мира. Макс Вебер говорил о том, что главная суть нового времени или духа капитализма — в изгнании из мира всего чудесного, таинственного, сакрального, божественного. Во всех сферах, от экономики капитализма до бюрократии, — говорил Макс Вебер, — мы видим, как мир расколдовывается, рационализируется. И чем больше он расколдовывается, тем больше он обессмысливается. Торжество рационализации, торжество расколдовывания мира оборачивается обессмысливанием, говорил Вебер. Это то, что Камю назвал абсурдом. Если вспомнить Достоевского, «если Бога нет, то все дозволено». Бог в данном случае — это все трансцендентное, все сакральное. Это бытие, это истина, это смысл, это человеческое достоинство. И встает вопрос: в мире тотально секуляризировавшемся, рационализировавшемся, расколдовавшемся, в мире нового времени, в мире детерминированном, в мире научном, в котором не осталось места чуду, подвигу, тайне, в котором, говоря словами Льва Шестова, торжествует апофеоз беспочвенности, то есть исчезло небо над головой и ушла земля из-под ног… В мире, в котором говоря словами Хайдеггера, единственное трансцендентное, что еще доступно современному человеку, — это Ничто, абсолютное Ничто, переживание экзистенциального ужаса. Конечно, в этом мире встает вопрос о человеческом достоинстве, о человеческой ориентации, возникает ощущение невероятной заброшенности, невероятной проблематичности человека вообще как такового.
И философы, о которых мы говорим, они, оставаясь религиозными мыслителями, очень чутко воспринимали все это. Все то, что описывается всеми этими понятиями. Они считали, что в этом мире верить становится мученичеством. Вера становится беспочвенной. Это прыжок в неведомое. Единственная опора веры — это желание самого верующего. Рушатся все подпорки, в виде разума, в виде институтов, в виде буквы, догматов… Кьеркегор — у него есть такое понятие «воскресное христианство». Он говорит, что XIX век — это век воскресного христианства. Когда человек считает себя христианином, живет-живет, а потом вспоминает: я же христианин, надо в церковь сходить, свечку поставить. На самом деле, все это начинает играть в жизни человека ничтожно малую роль, вся сфера сакрального. И встает вопрос о поиске каких-то оснований.
Я приведу единственную цитату из Кьеркегора, она того стоит, чтобы было понятно, почему имел место тот конфликт, о котором я говорил, — Кьеркегора с датской протестантской церковью и всех остальных мыслителей. «Был ли апостол Павел государственным служащим? — пишет в дневнике Кьеркегор. — Нет. Имел ли он выгодную работу? Нет. Зарабатывал ли он большие деньги? Нет. Был ли он женат и производил ли на свет детей? Нет. Но ведь тогда выходит, что Павел не был серьезным человеком! Большинство людей полагает, что серьезное дело — получить должность, затем — внимательно следить, как скоро освободится должность более высокая, чтобы постараться ее занять и чтобы потом переехать на новую квартиру, заняться ее обживанием. Они полагают, что серьезное дело — войти в хорошее общество, к обеду у его превосходительства они готовятся тщательнее, чем к причастию. Если увидите их по пути, то обнаружите столь серьезными и важными, что просто ужас. Что же? Все это я еще вполне могу понять. Но единственное, чего я понять никак не могу, так это того, что, если все это серьезно и важно, тогда выходит, что вечность — сплошная шутка и шалость. Ибо в вечности нет ни продвижения по службе, ни повышения в чине, нет там ни переезда на новую квартиру, ни обеда у его превосходительства».
Тут можно ничего не комментировать. Понимание глубочайшей кризисности и трагичности человека, заброшенного в бесконечный, опустевший мир, мир, ставший из дома чем-то бесприютным и бездомным, заставляет религиозный экзистенциализм искать опору внутри себя. В противовес окостеневшей, иерархичной, формализованной, внешней, формальной, обрядовой в том числе религиозности. И делает их бунтарями.
В этом смысле характерен Бердяев, да и другие. Для них всех очень важен Достоевский с его легендой о великом инквизиторе. Давайте вспомним это произведение, входящее в «Братья Карамазовы», где говорится о том, что суть христианства в понимании Достоевского — это любовь, свобода, творчество. А всякое начало власти, снятие с человека ответственности, внешнего авторитета, облагодетельствования людей путем лишения их свободы — это нечто дьявольское. И вот Бердяев, просто приведу несколько цитат из него, некоторые из них — это названия его работ. Например, он говорил, что всегда понимал христианство как эмансипацию, освобождение. Старая тема, восходящая еще к самому началу этой религии, благодать против закона, дух против буквы, живая человеческая вера против всего закосневшего, формального, инертного, омертвевшего, отрицания всех внешних догм, авторитетов, иерархий. И это начало присутствует в религиозном экзистенциализме. У Бердяева, еще на секунду остановлюсь на нем, есть знаменитая работа, название которой «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан». Или «Кошмар злого добра», где он противопоставляет этику творчества законничеству. И еще одно высказывание все того же Бердяева: «Атеизм — это наказание за рабское представление о Боге». Бердяев и многие из тех, о ком мы сегодня говорим, считали, что одна из причин кризиса и даже отчасти крушения христианской культуры — это то, что на отношения человека и Бога были перенесены отношения азиатского деспотизма. Бог понимается как деспот, человек как раб. А рано или поздно раб захочет восстать против деспота. Бердяев же говорит, что все не так. И Бог не деспот, и человек не раб. А Бог — Творец, и Он ждет от человека не повиновения и покорности, а творчества, сотворчества и свободы, любви.
В религиозном экзистенциализме, как и в экзистенциализме вообще, мы видим поворот к человеческой субъективности, к человеческой живой вере. Восстание против всего омертвляющего, формализованного, подавляющего. Их религиозность, их искания носят глубоко трагический характер.
С чем же связан этот трагизм? Отчасти я уже сказал, но давайте я еще скажу о трагическом мироощущении моих сегодняшних героев и о том, как они понимали человека.
Паскаль — мыслитель, который до конца осмыслил тему бесконечности — как математик, как физик, как астроном, как мистик, как человек, как поэт. И он понял, что если мир действительно бесконечен, как он говорит, «что это значит — человек перед бесконечностью», то дома в нем уже у человека не будет. Человек заброшен, человек потерян. Он не хозяин мира, он не повелитель, который при помощи промышленности, индустрии, науки, техники покоряет этот мир. Он — вопрошатель, он — трагическое существо, и поскольку человеку очень тяжело остаться наедине с этой бесконечностью, с этой случайностью, заброшенностью, то человек бросается в то, что Паскаль называет забавами, то есть придумывает какие-то способы не быть наедине с собой, не быть с самим собой, не думать о неприятном. И так, говорит Паскаль, рождаются пиры, интриги, флирт. Например, он говорит: «Мы окружаем себя всякой суетой…» Он сравнивает человека с королем, окруженным свитой.
Паскаль говорит: «Каждый из нас такой король, свита ограждает короля от его самого, лишь бы не остаться наедине с собой. Зачем охотник гонится за зайцем? Охотнику не нужен заяц. Охотнику нужно скакать за зайцем, чтобы убегать от себя».
Это очень важная тема в экзистенциализме — уход от подлинных вопросов, подлинного существования, взрослости, трагической зрелости, того, что Тиллих называет «Мужеством быть» к вечной инфантильности, вечной неподлинности.
Тема выбора. Или-или, говорил Кьеркегор. У Кьеркегора есть замечательный образ, он уподобляет каждого человека крестьянину, который задремал, сидя на лошади и держа поводья. Он может проснуться и направить лошадь и повозку, куда надо, а может так всю жизнь и продремать. Не приходя в сознание, я родился, не приходя в сознание, жил, не приходя в сознание, умер и прожил не свою, не подлинную жизнь. Так и оставшись тем самым вечным младенцем.
Эта тема бегства человека от трагичности его существования, она продолжается и другими религиозными экзистенциалистами.
Например, это то, что Унамуно называет трагическим чувством у людей и народа. По словам Унамуно, каждый человек внутренне хочет быть, быть всегда, быть собой, а не кем-то еще. Это жажда бытия. Голод по бытию. Но разум говорит нам: оставь надежду всяк сюда входящий, ты умрешь, все бессмысленно, жизнь мимолетна. А вера говорит: я не хочу. Но вера не находит достаточных оснований. Разум тоже. И вот это вечное борение, вечная борьба живой жизни в виде веры человека в то, что все не бессмысленно и его жизнь не закончится со смертью, вера, которая сильна в нас, но которой не на что опереться. И разума, который беспощадно говорит: все бессмысленно, и ты умрешь. На острие этого живет человек говорит Унамуно, и вот это он и называет трагическим чувством жизни, которое пронизывает наше существование.
Лев Шестов противопоставляет, со своей стороны, то, что он называет философией обыденности. И философия трагедии. Философия обыденности — это наше обычное существование. Существование ни живое ни мертвое, ни рыба ни мясо, ни холоден ни горяч, хожу на работу, как белка в колесе кручусь, функционирую, я не я, я — часть некой мегамашины социальной, общественной, а потом вдруг происходит что-то, что вышибает меня из этой золотой середины на край, как Достоевского ставят на эшафот и собираются казнить. И это Шестов называет философией трагедии, философией, в которой открываются человеку предельные вопросы, что важно и что не важно. Это то, что в экзистенциализме с легкой руки Ясперса называют пограничными ситуациями или пограничными состояниями, состояниями на краю, состояниями, которые показывают нам наше выпадение из порядка вещей, нашу уникальность, нашу ни к чему не сводимость и не из чего не выводимость. Но в то же время и наши границы и необходимость в чем-то, что выше нас или в ком-то. В том, что мы не самодостаточны. Эти ситуации очень мучительны и часто заканчиваются гибелью, но они невероятно плодотворны и важны, без них человек так и не станет сам собой. Поэтому, конечно, как и вообще философия экзистенциализма, философия религиозного экзистенциализма пронизана вот этим чувством трагического.
Я уже сказал про Паскаля, Шестова, но еще тут можно вспомнить Кьеркегора снова и снова, который говорит о такой стратегии жизни, которую он называет эстетическое существование. Эстетик, как бабочка, порхает по жизни, он никогда не хочет выбирать, он никогда не хочет ни о чем задумываться, он гонится за наслаждениями, они могут быть примитивны или утонченны, но он весь поглощен плоскостью этого мира. И только в какой-то момент он вдруг понимает, что, как говорил Паскаль, тот, кто не видит суеты мира, тот суетен сам… Кьеркегор говорит, эстетик вдруг понимает, что любая красота отцветает, любое здоровье проходит, богатство и власть, и слава —все эфемерно, и тогда наступает отчаяние. Это очень важная тема всего экзистенциализма и Кьеркегора в частности. О том, что начало философии — это не сомнение, как думал Декарт, и не удивление, как полагали древние греки, а отчаяние. Это та самая пограничная ситуация, в которой мы отчаиваемся, оказываемся на краю, стоим перед вопросом или-или, быть или не быть, гамлетовский вопрос.
И вот тут-то и происходит самое интересное. Как, помните, у Блока:
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Вот это именно ситуация края, ситуация предела, ситуация отчаяния. Большинство из нас избегает подобных ситуаций в силу их мучительности, неудобности. Но, к счастью, совсем их избежать мы не можем. И вот я сейчас кратко должен сказать о том, как экзистенциализм вообще и религиозный в частности смотрит на человека. Я попытался объяснить, почему его мироощущение довольно трагично, почему оно носит такой бунтарский, вольнодумный характер, а теперь несколько слов вообще о понимании человека в религиозном экзистенциализме.
Для него человек — это существо, не зафиксированное в мире. Существо, которое принципиально не является вещью. Как известно, экзистенция — это попытка описать специфику человеческого бытия в мире. И вот в чем же эта специфика. Можно сказать очень коротко. Человек не вещь. Не предмет. Он не равен самому себе, он не тождественен.
Я всегда вспоминаю одну чудесную притчу из эпохи Возрождения, когда один великий гуманист в своей речи о достоинстве человека приводит такую замечательную притчу, которую я тоже сейчас приведу. О том, что когда Господь создал весь мир, он все поставил по местам, вот стулья, вот парты, столы, животные, растения, деревья, камни. А последним создал человека и сказал: «Адам, а тебе я не даю места в этом мире, ты будешь чем захочешь. Опустишься ниже последней скотины, поднимешься до ангелов». Человек в экзистенциализме не завершен, не задан, он несет ответственность за все мироздание, он существо обреченное на свободу, он не подлежит объективации. Человек, ставший вещью, — уже не человек. Человек, лишенный свободы, — уже не человек, человек, которого можно посчитать, — уже не человек. Именно поэтому, кстати, ограничены возможности науки. Потому что невозможна наука о свободе, наука о личности. Как только мы обобщаем личность, как только мы пытаемся детерминистски понять недетерминированное, то есть свободу, самое главное куда-то улетучивается. В этом смысл восстания Кьеркегора против Гегеля. Иррациональный остаток бытия. И тут еще одна важная тема, которую с невероятной силой провозгласил Кьеркегор и другие экзистенциалисты, это абсолютная уникальность каждой личности. Кьеркегор говорил, если в мире природы индивид подчиняется роду, род выше индивида, то в мире человеческом и в такой религии, как христианство, личность бесконечно выше рода. Как говорил Кьеркегор, «никто не может заменить меня перед Богом. Бог — личность, я — личность». Личность выше рода. Эта абсолютная незаменимость, уникальность каждого. Каждый человек не может переложить свою жизнь на другого, раствориться в других, спрятаться за других. Этот персоналистический, личностный характер экзистенциализма, понимание Бога прежде всего как личности, о чем я еще скажу во второй сегодняшней лекции. И самого человека как абсолютно уникальной, единственной личности, которая может прожить, а может не прожить свою собственную жизнь. Это главное, наверное, в экзистенциализме.
И обычно, если пытаться дать какую-то формулу человека в экзистенциальной философии, то можно сказать, что это единственное в мире существо, знающее о смерти и обреченное поэтому быть свободным. Потому что животные и растения умирают, но не знают, они целиком самотождественны, они не равны самим себе, кошка не может стать собакой, елка не может захотеть стать березой. А наша человечность, наша личность — это всегда вопрос. Мы всегда должны ее искать, мы можем ее потерять, мы выходим в мир, выходим к миру, к людям, к Богу, и можем в нем раствориться, потеряться, прожить не свою жизнь, дегуманизироваться, обесчеловечиться, деперсонализироваться. Поэтому один из известных смыслов слова экзистенция — это выход за, исхождение, выход за свои границы.
И вот тут мы подходим к очень важной теме. Это тема того, как человек проживает свою жизнь, подлинно или неподлинно. Какой выбор он делает. Тема выбора, темы свободы, тема обреченности человека на свободу. Это еще одна сквозная тема. Поскольку мы говорим о религиозном экзистенциализме, большая часть того, о чем я сейчас сказал, описывается словом вера. Вера как высшее проявление свободы. Вера как высшее проявление личности. Вера как самотрансцендирование. Выход человека из себя. Как попытка прорваться из плоскости бытия в нечто высшее. Вера — вот важнейшее понятие религиозного экзистенциализма, которое отличает его от экзистенциалистов атеистических, и вот о том, что такое вера, как она соотносится с знанием и в частности с научным знанием, как соотносится вера и человеческая личность, вера и человеческая подлинность, о том, как истолковывается вера и понимается связь человека с Богом в религиозном экзистенциализме, это очень важный сюжет нашего разговора. И о нем будет вторая сегодняшняя лекция.
Проект осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
